— Витюня подарил, — счастливо заулыбалась тетя Шура. — Мне к рождению. Как знал, что я о самоваре подумывала… Еще летом деньги заработал в совхозе на клубнике и сберег, не растратил…
— А чего ему тратить? — заметил Севостьянов. — Сыт, обут, одет…
— Да уж ты зря на него не говори… — Тетя Шура низко наклонилась над столом, принялась разглаживать складку на клеенке. — Зря не говори… — Тетя Шура наклонилась еще ниже, громко всхлипнула: — А пошел-то он в чем?
— В новом костюме, в черном… В чем же еще!
— Да я не про костюм. Костюм я ему сама утречком вынула. Носки-то какие надел? В тонких, боюсь, пошел…
— Заладила, — рассердился Севостьянов, но все же дал разъяснение: — Надел шерстяные, а поверх новые, те, что ты ему по два пятьдесят взяла.
Затонов посмотрел на сердитого Севостьянова, посмотрел на всхлипывающую тетю Шуру и со злостью выложил:
— Вы что? С ума сошли, что ли? Я уж неизвестно что подумал, а у вас только и заботы… Такую тут историю развели, а всего-навсего Витюня с девчонкой в кино пошел!
Севостьянов в ответ только головой покачал, а тетя Шура подперла щеку ладонью, посмотрела на Затонова, как на тяжело больного или вовсе тронувшегося умом, и ласково укорила:
— Так и это не пустяк. Всей жизни перемена.
От глупых бабьих слов у Затонова заскребло в горле. Как же он сразу не понял, что не беда какая-то поселилась в севостьяновском доме, а предчувствие перемены всей их дальнейшей жизни.
Он посмотрел на тетю Шуру, на ее оплывшее, обмякшее лицо и вдруг понял, чем она когда-то полонила орла и красавца Севостьянова. Не красотой, не женскими уловками, нет. Объявила Севостьянову про перемену всей жизни, и после этого Севостьянов навечно остался при ней, потому что уже другим сделался человеком, не тем, что прежде.
Ах, тетя Шура, тетя Шура, вот какой в ней есть душевный дар! В ней и в ее Севостьянове. И Витюня пошел в мать и отца. Молод, бестолков, а понял молодым наивным чутьем, какая подходит в его жизни перемена, точнее умного расчета угодил своим подарком и матери и отцу. Не пустячок принес, не тряпку, которая, глядишь, и сносится, — принес семейную затейливую радость, домашнего бога-колдуна.
Застолье незаметно повернуло на праздник. Тетя Шура, открыто светясь лицом, распечатала заветную банку вишневого варенья, налила всем чая. Севостьянов, отхлебнув глоток, уважительно поглядел на Витюнин подарок:
— Мудрая техника. В свое время, я так думаю, вызвала полный переворот в умах. Люди ведь к чему привыкли? К тому, что огонь горит под котлом с водой. А этот мужик зажег огонь внутри воды, и не снизу зажег, а сверху. Не из робких был мужик… Нашел принципиально новое решение!
Не хотелось Затонову уходить от севостьяновского домашнего очага, но пора. Уходя, он пожалел, что не сказал честно, куда обязан явиться к трем часам. Особенно стыдно было перед тетей Шурой, которая повела его перед уходом в ванную почистить зубы.
Затонов прошел пустырем мимо опустевшей собачьей площадки, прошел мимо гастронома, возле которого заметно убавилось женщин с объемистыми сумками и заметно прибавилось мужчин, прошел мимо кинотеатра. Фильм двухсерийный — на счастье Витюне и его девчонке.
Чем ближе к суду, тем тяжелее становился шаг Затонова. Его снова начали одолевать тягостные соображения: что же он должен сообщить суду для доказательства невозможности совместной жизни его и Маргариты? Веских доказательств на память не приходило — ничего особенно плохого в их совместной жизни не было. Даже не объяснишь постороннему, из-за чего вдруг разошлись: мелочи всякие, мелкая злость. Большой беды не случалось — может быть, она и могла бы их сроднить. Но теперь уж незачем копаться на пустом месте: если женитьба не стала для него переменой, то много ли будет значить развод? Маргарита непременно обдумала все, что они оба скажут суду. Затонов решил сразу же со всем согласиться, все подтвердить, как бы обидно ни было для его самолюбия. Лишь бы не выдать главную свою вину: не происходило еще в его жизни никаких душевных перемен, а он настолько ничего не понимал, настолько был слеп и глух, что имел такую жалкую претензию — страдать.
С этими мыслями он и вошел в здание суда.
Длинные коридоры к послеобеденному времени заметно опустели. Тот зал, где судили жуликов с трикотажной, тоже был пуст и проветривался — в открытые настежь стрельчатые окна входил весенний ветер с чуть уловимым привкусом талой земли, проглянувшей на бугорке где-то далеко отсюда, за городской чертой.
Некого было спросить, чем кончился суд для женщины в зеленом пальто с узким блестящим коричневым воротником. У нее была такая простая фамилия, что невозможно оказалось припомнить. Да и нужно ли? Зато с явственной болью, морщась и отворачиваясь, вспоминал Затонов того человека, что мостился у адвокатского стола, вспоминал, как боязно ласкала нежный и блестящий мех преданная рука. Затонов понимал теперь, что, может, не страх и не тревога коснулись его тогда, а нечто совсем другое — чуть ли не зависть к тому человеку, к его верной, всесильной любви.
Идя длинными коридорами, Затонов напряженно высматривал в сером сумраке не Маргариту, а того человека, готового надеяться до последней минуты, когда уже ничем и никому нельзя помочь.
Но того нигде не было.
А Маргарита подошла к Затонову спокойная, со свежим, ясным лицом и приветливо сказала:
— Ты как раз вовремя: сейчас наша очередь.
Рок семьи Козловых
День, с которого все и началось, был вполне обычным для ноября, холодным и пасмурным. По лужам бежала мелкая рябь, шоссе заплыло слякотью, навезенной с проселков, ветер качал голые кривые деревья. Русская дорога в непогодье умеет нагнать тоску, а Козлов и без того ехал в Стогино, в дошкольный детский дом не по своей охоте. На него в техникуме частенько сваливали общественные дела, от которых другие сумели отбояриться. Коллеги пользовались тем, что Александр Иванович — шляпа, размазня. Он и сам знал, каков его несчастный характер. К сорока годам Александр Иванович изучил себя вполне. Его осведомленность о том, что он человек уступчивый, мягкотелый, толкала Александра Ивановича сразу же на капитуляцию, едва он почует, что на него собираются нажимать и давить. Зачем тянуть, если все равно сдашься!
В тот раз Александру Ивановичу досталось ехать к детям-сиротам со старыми, собранными по домам книжками и игрушками. Обычно в техникуме перед праздниками собирали деньги на подарки для подшефного детского дома. Но той осенью одна из преподавательниц всех убедила, что нынче трудно достать хорошую детскую книжку и игрушку. Зато сколько всякого добра есть по домам — и в отличном состоянии! Наши дети уже выросли из многих своих книжек и игрушек, а для дошколят эти забавы в самый раз, да и по цене, по качеству они выше, чем купили бы новые… В каждом коллективе обязательно найдется такой живой, практический ум. Его слушаются непременно, а потом жалеют, но уже поздно. В техникуме преподаватели досадливо обходили взглядом растрепанную кучу книжек и игрушек, собранную с таким энтузиазмом. Но дело сделано, не разбирать же по домам, да и не купишь перед самыми праздниками ничего приличного. Словом, в детский дом отрядили уступчивого Александра Ивановича.
В Стогино он сошел с автобуса и пошагал старым барским парком. В аллее вековых лип застоялся мокрый гнилой воздух, с веток поливало за шиворот, Александр Иванович оступился в лужу и промочил ботинки.
«Ладно, в моем положении чем хуже, тем лучше», — костерил он себя, перекладывая из руки в руку увесистую сумку, набитую старьем. Сам он за неимением детей и старых детских игрушек принес и положил в общую кучу купленного в магазине оранжевого пластмассового зайца-урода. Но ведь не вынешь, не вручишь его от себя лично. «Шляпа я, — терзался Александр Иванович, поднимаясь по ступеням старинного дома с колоннами, — тюфяк я и мокрая курица, а не мужчина».
Массивная резная дверь сама растворилась перед ним, как в детской сказке. Из сырого пронизывающего холода Александр Иванович попал в теплый домашний уют, в просторную переднюю с изразцовой печкой, с множеством симпатичных узеньких шкафчиков для пальтишек, шапок, резиновых сапожек. Александра Ивановича поразило, что все детские вещицы подобраны по цветам, к красному пальтишку — красная шапка и красные сапожки, к синему — синие, к зеленому — зеленые. И ни единой пары одинаковых одежек, все разные. «Совсем они тут не покинутые сироты, нуждающиеся в нашей благотворительности. — Александр Иванович критически обозрел себя со стороны: скучный гость с ворохом старья, существо чужеродное для этого дома. — Не повернуть ли обратно, пока не увидели хозяева?»
Но старуха в синем халате, открывшая перед ним дверь, уже стаскивала с него мокрое пальто. Александр Иванович покорно отдал ей шляпу с волглыми обвисшими полями. Она повесила пальто и шляпу сушиться возле синей изразцовой печки и подала Александру Ивановичу войлочные домашние туфли.
— Ступайте, — распорядилась старуха, когда он переобулся. — Сумочку-то с собой прихватите.
Со своими жалкими подарками он пошел вверх по беломраморным ступеням. Весь лестничный марш был уставлен по обе стороны разлапистыми пальмами, мощными фикусами, ухоженными олеандрами, чайными розами и еще какими-то неизвестными ему крупными растениями. Наверху отворилась белая дверь, выплеснулись звуки рояля и топот множества быстрых ног, появилась высокая полная женщина в белом накрахмаленном халате. Александр Иванович понял, что она тут главная. И что она красивая женщина. Он молча плюхнул к ее ногам свою позорную ношу.
— Прошу ко мне в кабинет. — Он мельком прочел на белой двери табличку с обозначением должности: «Директор Молчанова А. М.» В кабинете его усадили на диван в белом чехле, директор Молчанова раздернула молнию на сумке, заглянула внутрь, потом оглядела несчастного, виноватого Александра Ивановича и мигом все поняла. Молчанова А. М. (Анна Михайловна, как он потом узнал) оказалась не только красивой, но и умной, проницательной женщиной. — Ну, ну, — она побарабанила по столу пальцами с коротко остриженными ногтями. — Что-то надо придумать. Я не могу оставить детей без подарков. Дети вас так ждали…