Вячеслав Павлович Пушков был начисто лишен суетности и славолюбия. С юных лет он привык отказывать себе во всем, лишь бы хватало денег на холст и краски. Случалось, что Пушковы жили только на скромнейшую зарплату Веры Брониславовны, бывшей балерины, которая стала машинисткой-надомницей. Зато теперь вдова могла забыть о прежней нужде. Она как-то предложила Володе взаймы без отдачи значительную сумму. Он, конечно, отказался и сделал это в достаточно резкой форме, так что больше ему не делали унизительных предложений. Ему казалось, что старая дама стала относиться к нему после этого с большим уважением.
Подойдя к калитке своего дома, Володя просунул правую руку в щель между досками, откинул крючок и толкнул калитку ногой.
В палисаднике за сиренью слышались возбужденные голоса.
«У Таньки сидят ребята из ее класса. Кажется, завтра у них экзамен по литературе».
Володя сначала зашел в дом, чтобы переодеться. Свой единственный костюм он очень берег.
Дом состоял из двух комнат. Володя взял себе первую комнату, которая служила одновременно и столовой, и кухней, а Таньке уступил бывшую спальню родителей. Шифоньер стоял у Таньки, и Володя сразу же прошел за перегородку, снял костюм и аккуратно повесил в шифоньер, закрепив брюки в специальный зажим, чтобы они отвиселись. От частого глажения, по наблюдениям Володи, одежда быстро изнашивалась.
В трусах и майке он вышел на крыльцо, почистил щеткой ботинки и вернулся в дом. Вставив в ботинки деревянные колодки на пружинах, Володя задвинул их под диван, на котором спал. В изголовье дивана лежал шестирублевый тренировочный костюм. Володя надел костюм и вытащил из-под дивана домашние тапочки. Теперь он покажется ребятам из Танькиного класса, перекусит и засядет за работу. Но вот ведь рассеянность! Он забыл вынуть ручку из кармана пиджака.
Володя прошел за перегородку, взялся за дверцу шифоньера, мутное зеркало сместилось само и сместило все в комнате, и вдруг в глубине проплыло прекрасное, любимое лицо. Таисия Кубрина здесь, в его доме!
Володя обернулся и увидел над Танькиной постелью пропавший из музея шедевр Пушкова.
На обратном пути Вера Брониславовна много рассказывала о покойном муже, о его трудной жизни, удивительной непрактичности. Он настолько был привязан к своим картинам, что сначала с великой неохотой соглашался их продавать даже в хорошие собрания, а потом вовсе перестал выставляться. Рассказывая о муже, старая дама сделалась проще, милее. Ольга Порфирьевна от души радовалась за нее и жалела, что в машине нет Володи Киселева — как много нового он мог бы получить для своей книги а Пушкове!
Все было славно, умиротворяюще — и дернула же нелегкая любознательного Колоскова спросить про «Девушку в турецкой шали». Правду ли говорят, что это живая Настасья Филипповна и что Пушков намеревался сжечь ее портрет?
Ольга Порфирьевна посерела — она до сих пор не могла набраться смелости и доложить начальству о пропаже. Трусила, откладывала — и дооткладывалась.
Оглянувшись на Веру Брониславовну, она увидела, что несчастная вдова с трудом удерживается от слез.
Последнее время все чаще посетители музея с обывательской дотошностью начинали выспрашивать об отношениях между художником Пушковым и гибельной красавицей, изображенной на портрете. Вместе с ростом известности «Девушки в турецкой шали» все крепче прирастала к портрету легенда о роковой роли Таисии Кубриной в жизни художника. Так к известному полотну Репина в Третьяковке приросла история сумасшедшего, порезавшего картину ножом. Во всех статьях о Пушкове стали непременно упоминать и критика, который первым обратил внимание на то, что девушка в турецкой шали и есть живая Настасья Филипповна. Критик — некогда знаменитый, а потом забытый — в связи с этим стал выплывать из небытия. То в одном, то в другом полулитературном издании перепечатывались его статейки, абсолютно слинявшие за прошедшие полвека. Мода на критика обещала вскоре выдохнуться, но слухи о Таисии все ширились и обрастали досужими домыслами. Работников музея стали упрекать в том, что они проявляют непростительное равнодушие к столь замечательной личности. Где Таисия сейчас? Как сложилась ее судьба? Ну и что тут такого, если она с отцом эмигрировала в годы революции! Мало ли бывших эмигрантов впоследствии вернулись на родину, а некоторые, живя на чужбине, повели себя достойно, даже героически.
На такие доводы посетителей Ольга Порфирьевна обычно отвечала, что если бы жизнь Таисии Кубриной сложилась на чужбине достойно и неординарно, то на родине об этом уж как-нибудь стало бы известно. Вера Брониславовна ни в какие объяснения не вступала и тут же переводила разговор на другую тему. Но Колоскову она, справившись со слезами, ответила печально и строго:
— Эта женщина причинила Вячеславу Павловичу много горя. Мне трудно о ней говорить, но вам я расскажу. Я знаю, вы добрый, внимательный, сердечный человек.
Смущенный Колосков не знал, что ответить на щедрые похвалы.
Она прерывисто вздохнула:
— Фу-ты, как волнуюсь! С чего же начать? С самого Кубрина? Муж о нем часто вспоминал, их связывали сложные отношения…
По воспоминаниям художника в передаче Веры Брониславовны, владелец Путятинской мануфактуры был из того же теста, что и всем известные русские воротилы и меценаты Морозов, Мамонтов и Щукин.
Пушков не раз говорил жене, что русское купечество за короткий срок, отпущенный ему историей с конца XIX века по 17 год XX века, словно бы торопилось отформовать яркий тип чисто русского самодума, самовластителя и самодура. Русский купец походил на русского барина своими сумасбродными причудами, и, хотя отличался от барина деловитостью, в нем не победила западная буржуазность и самоуверенный практицизм. Вячеслав Павлович любил сравнивать фантазии американских миллионеров с теми причудами, на которые швырял деньги русский купец. Выходило, что у американца непременно есть свой эгоизм, а у Тит Титычей — чистая бескорыстная дурь девяносто шестой пробы.
Никанору Пантелеймоновичу Кубрину русские невесты не подходили. Он укатил жениться в Италию и действительно воротился очень скоро с супругой-итальянкой. Чтобы она не тосковала по южной теплой родине, Кубрин выстроил в Путятине дом — точную копию какого-то знаменитого палаццо во Флоренции. Строили дом мастера-итальянцы, мрамор возили из Италии.
Красавица итальянка умерла родами. Говорили, что у себя на родине она была служанкой в трактирном заведении, где ее и увидел Кубрин.
Когда молодой художник Пушков впервые попал в этот дом, итальянки давно уже не было в живых. Как-то Пушков спросил хозяина, зачем он, сооружая флорентийское палаццо, заставил строителей выкопать такие глубокие подвалы, в хозяйстве вовсе не нужные.
«Как же без погреба? — усмехнулся Никанор Пантелеймонович. — Уж не думаешь ли ты, что итальянцы живут без припаса, на фу-фу? У них подвалы поболе наших. Они жаднее нас, старой жилетки не выбросят. Поехал бы да поглядел, какие они запасливые…»
Кубрин слов на ветер не бросал. Он дал Пушкову деньги на поездку в Италию с единственным условием произвести обмер подвалов во всех примечательных зданиях. Это капризное условие художник выполнил со всем педантизмом, на какой только был способен. Кубрин, не глядя, сунул его отчет в шкаф и забыл все подвалы на свете. К Вячеславу Пушкову этот самодур был по-своему привязан, помогал ему и дальше — до того дня, как Пушков отказался продать портрет Таисии.
Он писал «Девушку в турецкой шали» в доме Кубрина, в том зале, где сейчас размещена экспозиция по истории Путятинской мануфактуры. Потом Пушков увез портрет в Петроград и не собирался его выставлять. Но следом за ним в столицу явилась Таисия и настояла, чтобы «Девушка в турецкой шали» была выставлена. Дочь Кубрина привыкла, чтобы все ее желания исполнялись и все сумасбродные поступки сходили с рук. Она стала появляться на выставке, накинув на плечи турецкую шаль, стоившую баснословных денег. Дурацкие слова насчет сходства с Настасьей Филипповной толкнули Таисию на дикие скандальные выходки. Вячеслав Павлович очень страдал. Он был человеком самых строгих правил и любил Таисию, но Кубрин на его официальное сватовство ответил самым грубым отказом. Вот, собственно, и весь роман художника с девушкой в турецкой шали. Однако Таисия распускала о себе и Пушкове самые невероятные слухи. Вячеслав Павлович никогда не рассказывал о причине разрыва с Таисией, но разрыв был ужасный. Целый год он не мог взять в руки кисть, не мог даже войти в мастерскую. Этим, очевидно, объясняется, почему он потом спрятал «Девушку в турецкой шали» и никому никогда больше не показывал.
— Да уж, — посочувствовал Колосков, — досталось ему, бедняге.
— Из жизнерадостного общительного человека он превратился в неистового отшельника, — грустно кивнула Вера Брониславовна. — Не было на свете человека добрее его, но он мог обидеть более жестоко, чем самый бессердечный эгоист. Ему всегда было безразлично, что он ест и имеется ли вообще в доме черствая корка хлеба, но иногда он мог раскричаться из-за жесткого мяса, подгоревшей картошки… И все эта женщина…
Ольга Порфирьевна сочувственно поймала руку Веры Брониславовны. Прежде вдова никогда не жаловалась, что ей приходилось терпеть обиды от Пушкова, рассказывала о нем только самое хорошее. Вера Брониславовна вышла замуж за Пушкова в середине двадцатых, и ее портретов он не писал. Он тогда увлекался старой уходящей Москвой и спешил запечатлеть улочки, дворы, церкви, Москву-реку и московские типы.
Машина катила по главной улице Путятина. Высадив Колоскова у горсовета, где уже никого не было, кроме дежурного милиционера, шофер повернул к гостинице. Потихоньку от него Вера Брониславовна шепнула приятельнице, что дорога ее все-таки ужасно измотала, она себя чувствует совершенно разбитой и завтра наверняка не встанет с постели.
— Полежите! Непременно полежите! — посоветовала Ольга Порфирьевна, скрывая радость.
Шофер собирался и ее довезти до музея или до квартиры, но Ольга Порфирьевна категорически отказалась.