Фомин предложил Футболисту продолжить разговор в другом месте и привел его в кабинет заместителя директора.
Володя, увидев Футболиста, вскочил, чем-то крайне изумленный.
— Киселев, — быстро спросил Фомин, — вам знаком этот человек?
— Да, — ответил Володя, — этого человека я знаю, он Кубрин.
Фомин разозлился:
— Глупая шутка. Я тебя спрашиваю без дураков.
Вместо Володи ответил сам Футболист:
— Ваш приятель не ошибся. Я действительно родной внук бывшего владельца этого дома.
— Откуда у вас советские документы? — спросил Фомин, вспомнив красную книжечку, предъявленную инспектору ГАИ.
Футболист рассмеялся:
— У меня, молодой человек, советская метрика, советский диплом и советский военный билет, в котором записано, что я участник войны, капитан запаса, награжденный боевыми орденами и медалями.
— Но ведь Кубрины эмигрировали из России! — вскричал Володя.
— Ничего подобного! — возразил Футболист. — Мой дед действительно успел перевести деньги в швейцарский банк, но сам не спешил покинуть Россию. У него были давние связи с Ташкентом, с тамошними торговыми кругами. Мой дед даже не менял фамилию, он остался Кубриным и работал бухгалтером в хлопковом тресте.
— А Таисия Никаноровна? — волнуясь, спросил Володя. — Она уехала в Париж?
— Мама? — Футболист очень удивился. — Мама закончила в Ташкенте университет по естественному факультету и всю жизнь занималась изучением Голодной степи. — Он помолчал и добавил: — Одна старушка меня уже здесь спрашивала про маму. «Где, говорит, Тася?» Оказывается, маленькими вместе играли. Я ей рассказал.
— Вот оно что! — обрадовался Фомин. — Значит, тетя Дена вас узнала!
Володя с отвращением разглядывал лысого человечка с чуть косящими черными глазками. И это сын загадочной прекрасной Таисии! Ему вспомнились слова Саши: «Ты когданибудь думал о ней, как о живой?» Володя нехотя взял протянутую ему фотографию седой женщины с темным, как у степнячки, лицом. Она стояла возле каких-то приборов на фоне голой, выжженной солнцем степи.
Ее сын продолжал рассказывать о ней и о своем отце, красном кавалеристе Тимофее Коваленке. Старый Кубрин умер незадолго до войны. А в первый военный год Таисии Никаноровне удалось получить отцовские деньги, она их отдала в фонд обороны.
Фомин понимал, что ему выкладывают чистую правду.
— Почему же вы никому не назвались? Так бы и уехали?
— Так бы и уехал, — признался Спартак Тимофеевич. — Не вижу никакой необходимости докладывать людям, и особенно здесь, в Путятине, что я внук того знаменитого Кубрина. Правда, сейчас среди определенной публики могут пользоваться успехом те, кто когда-то скрывал свое дворянское происхождение или дедушкину фабрику. Есть, знаете ли, у нынешних мещан мода на всяких бывших, но человек интеллигентный не может быть ей подвержен. Вы согласны?
Фомин кивнул.
— На меня произвел гнетущее впечатление исторический зал вашего музея. — Спартак Тимофеевич обратился к Володе: — Теперь я могу понять, почему маму никогда не тянуло повидать родные места. А вот о Пушкове она мне в детстве много рассказывала. Мама считала его очень талантливым и жалела, что судьба его сложилась неудачно. Она долгие годы считала, что Пушкова уже нет в живых или нет в России. Мама и он были когда-то большими друзьями.
— А о портрете она вам рассказывала? — спросил Володя.
— О портрете?.. — Спартак Тимофеевич замялся. — Нет, о «Девушке в турецкой шали» мама мне никогда не говорила. Я был просто поражен, когда увидел этот ее портрет. — Он поглядел на Фомина: — Очевидно, тут-то я и привлек к себе особое внимание. А вскоре что-то случилось с портретом — ведь так? Да?
Он переводил взгляд с Фомина на Володю. Оба не спешили с ответом. Володя витал мыслями где-то далеко. Наконец он произнес:
— Знаешь, Фома, я теперь точно высчитал, кто украл «Девушку в турецкой шали».
Фомин отмахнулся:
— Опять дедукция? И слушать не хочу, — и пошел из кабинета, уводя с собой Спартака Тимофеевича. — Вы извините, товарищ, так уж получилось. Можете отправляться, счастливого пути.
С порога Спартак Тимофеевич обернулся к Володе:
— Я понимаю, исследователей творчества Пушкова интересуют факты личной жизни, относящиеся к созданию шедевра, но я ничем не могу быть полезен, мама никогда не рассказывала… — Он виновато поморгал черными, чуть косящими глазами. — А шаль я хорошо помню. Мама мне писала на фронт, что за шаль ей дали на базаре целый мешок риса. По тем временам огромная цена. В Ташкенте были знатоки на такие сокровища.
Оставшись один, Володя достал из ящика письменного стола цветную фотографию с портрета Таисии Кубриной. Рядом мысленно поместил выцветший любительский снимок седой темнолицей женщины, стоящей возле своих приборов на иссохшей, потрескавшейся земле. И хмыкнул:
— Значит, вылитая Настасья Филипповна? Ну, ну, посмотрим…
У подъезда гостиницы синий «Москвич» растопырил капот и багажник.
Трезвый дядя Вася в чистой рубашке возился с зажиганием. Тетя Дена приказала ему обслужить этого заказчика по совести. И вот теперь совесть дяди Васи разрывалась на части — доносить или не доносить следователю о теткином подозрительном приказе?
Возле распахнутого багажника суетились женщины из гостиницы, укладывали вещи Веры Брониславовны: с десяток всяческих сумочек и чемодан примечательной формы, большой и плоский. Без такой дробной упаковки не обходится ни одна путешествующая женщина. Чего бы проще — взять в дорогу еще один чемодан или вместительную сумку. Нет, навяжет узелков и узелочков.
У себя в номере одетая в дорогу Вера Брониславовна раздаривала на прощание сотрудницам гостиницы разные мелочи: салфеточки, платочки. Ее отъезд, как и приезд, всегда вызывал общее приятное волнение.
— Если буду жива, через год опять увидимся, — говорила она. — А вы пишите, не забывайте. Если что понадобится, не стесняйтесь, напишите.
— Непременно приезжайте на будущий год! — просили ее все от души. Кое-кто из женщин прослезился.
Позвонил председатель горсовета Колосков, извинился, что не может лично проводить, и тоже просил приезжать. Вера Брониславовна продиктовала ему свой московский адрес и, положив трубку, оповестила всех, кто был в номере:
— Он так настаивал — разве откажешь! Прекрасный человек ваш председатель. — Это прозвучало в лучшем виде и для председателя, и для самой Веры Брониславовны, и для сотрудниц гостиницы, имеющих такое милое начальство.
Постучавшись в дверь лишь для проформы, с видом своего человека, вошел, не снимая кепчонки, оживленный Спартак Тимофеевич:
— Лошади поданы! Я на минутку за своими вещичками — и в путь!
Поддерживаемая с обеих сторон Вера Брониславовна вышла из номера. Позади дежурная несла шотландский плед и палку. Процессия направилась к лестнице.
Навстречу, шагая через две ступеньки, поднимались торжествующие Юра и Толя. Они только что одержали победу над городскими отделами торговли и культуры, доказали свое право продолжать работу согласно договору. Мимо старой дамы победители прошли с издевательскими ухмылками.
Никто из ее спутниц не догадался, в чем тут соль, но Вера Брониславовна все сразу поняла.
— На минутку! Мальчики, вернитесь!
В несколько прыжков они спустились к ней, нисколько не боясь услышать слезливые старушечьи попреки. Однако старая дама одарила их лучшей из улыбок:
— Я на вас не в обиде. Молодость всегда права. Не так ли? — и, не дожидаясь ответа, двинулась вниз, увлекая за собой всю процессию.
Юра и Толя остались стоять на лестнице.
— Один — ноль в ее пользу! — изрек наконец Толя.
Володя наблюдал всю сцену снизу, с диванчика в вестибюле, и оценил по достоинству: «Ай да Вера Брониславовна!»
Он рванулся ей навстречу и поздоровался по-школьному — все заранее продумал:
— Здрасте, Вера Брониславовна! — даже головой мотнул.
Она ему обрадовалась непритворно:
— Как хорошо, что вы пришли меня проводить. Именно вы! Я ведь знаю ваше ко мне суровое отношение. Вы не прощаете мне даже самые простительные слабости. И вот за это я вас особенно люблю. Вы, Володя, чем-то напоминаете мне Вячеслава Павловича. — Она протянула руку и заботливо поправила ему галстук. — Вы… Только, пожалуйста, не обижайтесь. Вы, Володя, замечательно провинциальны! Поверьте, это очень высокая похвала. Русская провинция дает особое воспитание.
Володе пришлось взять ее под руку и вести к машине.
— Я вас очень прошу, — продолжала сердечно Вера Брониславовна, — не отменяйте вечера в голубой гостиной. Слово о Вячеславе Павловиче скажете вы. Я в вас верю. И не забывайте каждый вечер приносить в гостиную букет белой сирени.
Володя видел у себя на рукаве синюшные старушечьи пальцы с распухшими суставами, острые алые коготки, дорогие кольца. Его обдавал мерзкий запах французских духов — одна склянка за его месячную зарплату, — и он думал только о том, как поскорее избавиться от всего этого ненавистного.
Но, избавившись, Володя тут же сам напросился проводить Веру Брониславовну до большого шоссе. И сел впереди, рядом со Спартаком Тимофеевичем.
Прощание Веры Брониславовны с подоспевшей Ольгой Порфирьевной заняло еще минут пять. Тем временем на заднем сиденье «Москвича» постелили плед, чтобы путешественница не замерзла дорогой.
С самолетным ревом «Москвич» рванул с места и покатил, оставляя позади струю синего дыма. Дядя Вася с полквартала бежал за машиной с криком: «Дроссель! Дроссель!», непонятным для пешеходов. Не догнав, он вернулся к гостинице и на все охи и ахи провожавших женщин ответил флегматично:
— Ничего опасного. Ну, перекачает бензина — только и всего. Как-нибудь доедет. Такие крупных аварий не делают. Максимум в кювет завалится. А чтобы всю машину в лепешку? Да никогда!
Утешив женщин, дядя Вася постоял, подумал и — делать нечего! — пошел искать следователя Фомина, чтобы сообщить ему, какую заботу проявила тетя Дена об отъезжавшем единоверце. Вот они как действуют, сектанты!