тей полон дом. Для матери все праздники в одной заботе — чтобы тесто удалось и чтобы стол ломился. Не присядет. Зато в будние дни она все вечера у телевизора. Только в каком-нибудь фильме и увидишь что-то церковное. Больше негде увидеть, только по телевизору.
Жильцов вспомнил, что недавно вместе с матерью смотрел по телевизору старый фильм «Праздник святого Иоргена». Припомнилось, как там монахи пересчитывали пачки денег.
«Старичку-то надо заплатить! — спохватился Жильцов. — У них, наверное, полагается».
Он спросил у матери, не слыхала ли она, какие у священников расценки.
— Он разве с тебя вперед не взял? — встревожилась мать.
— В том-то и дело. И разговору не было о деньгах. Но один лектор рассказывал, они дерут за все. За свадьбы, за крестины. В общем, за каждую услугу. Но, может быть, у них не все дерут. Прежний себе особняк отгрохал, «Волгу» купил, а этому интеллигентному старичку начнешь деньги совать, он обидится. У него сын заведует клиникой, профессор или доктор наук, тоже надо принять во внимание.
Мать потупилась, усерднее занялась невидимыми крошками на клеенке.
— Егоровых бабушка прошлый месяц носила внучку крестить. Говорят, платила, но сколько — кто ее знает? Она тайком носила. Сын и невестка против, так она потихонечку.
— Ничего себе потихонечку, — Жильцов усмехнулся, — вся улица в курсе.
— Мало ли что говорят, — возразила мать и, помолчав, добавила: — Насчет платы я не слыхала.
— Вы бы, мама, спросили у нее завтра, сколько ему платить, — Жильцов кивнул на дверь спальни, все еще закрытую. — А то, может, она сама и отнесет ему в церковь?
— Что ты! — мать перепугалась. — Ей только попади на язык. По всему поселку разболтает, что мы попа звали. Отец всю жизнь передовик, портрет повесили на доске ветеранов. Узнают — снимут. — Мать тихо заплакала в тугой комочек носового платка.
Он не знал, что же делать в создавшемся глупейшем положении, и злился.
— Ладно, не будем сейчас ломать голову. Я сам все улажу. Повезу его обратно и по дороге напрямую спрошу: так, мол, и так, сколько вам за труды? Мне с ним детей не крестить! — Чтобы как-то успокоить мать, Жильцов велел ей пососать валидол. Трубочка с валидолом у него всегда была при себе.
Наконец дверь отворилась. Священник вышел из спальни уже не такой уверенный и всезнающий, каким вошел. Он словно был чем-то ошеломлен и обескуражен.
— Все? — спросил Жильцов слишком громко.
Старичок вздрогнул:
— Что все?
— Поговорили? — уточнил Жильцов.
— Да, да… — Старичок заоглядывался в растерянности. — Я готов ехать. Если вы, конечно, сможете меня отвезти.
— Обязательно отвезу! Вот только погляжу, как там отец.
Жильцов направился к двери, но священник удержал его белой костлявой рукой.
— Не советую вам сейчас беспокоить отца. Он себя чувствует вполне удовлетворительно. То есть физически удовлетворительно. Кризис миновал. Однако духовное состояние… — Старичок скорбно затряс головой. — К сожалению, я не смог снять тяжести с его души. Верующий верует, неверующий сомневается. Вряд ли вашему отцу требуется сейчас медицинская помощь. Душа человека, страждущая душа, не в компетенции врача. — Старичок, казалось, продолжал с кем-то неуступчиво спорить. Седые спиральки поднялись, окружили его лицо ветхим, дырявым сиянием.
— Что ж! — сказал Жильцов. — Поехали?
Весь большой дом по-прежнему спокойно спал. Слышно было, в коридорах и переходах, как дышит дом — глубоко и спокойно.
— Сколько у вашего отца правнуков? — спросил священник.
— Да уже четверо. — Жильцов держал наготове денежный вопрос, но все не решался. Заговорил об этом только в машине, когда старичок уже знакомо для Жильцова выдернул из-под себя полы рясы, уселся прямо, утвердил на коленях свой узелок. — Извините, пожалуйста, — глухо пробубнил Жильцов, — только уж я напрямую. Я человек простой. — Старичок взглянул непонятливо. Жильцов для полной ясности полез во внутренний карман пиджака. — Сколько мы вам должны? Конечно, с учетом, что я вас побеспокоил ночью, сверхурочно. — С этими словами он вытащил и раскрыл бумажник.
— Уберите ваши деньги, — сухо ответил старичок. — Я не занимаюсь частной практикой и не делаю платных визитов, как иные из медицины. Вы неверующий, но вы кое-что могли бы знать из книг, из русской классики. — Старичок пожевал губами. — Обидящим бог судия.
— Извините! — Жильцов убрал бумажник. Ему хотелось поскорее покончить со всей этой историей. «Кажется, священник рассорился с отцом, а теперь и на меня обиделся, — подумал Жильцов. — Но тут уж ничего не поделаешь — разная жизнь, разные взгляды. Старичок говорит, что у отца тяжко на душе. Но это еще как сказать! Похоже, что отец развоевался, проявил характер, повздорил с попом. Уже на пользу, уже веселее…» — рассуждал Жильцов, ведя машину.
Старичок молчал-молчал и вдруг вспылил:
— Не пойму, при чем ваш довод о простом человеке?! Зачем надо прибедняться?
— Да ради бога! Пожалуйста! — Не отпуская руля, Жильцов опять полез за бумажником.
— Я сказал «прибедняться» в ином смысле, в духовном! — заметил священник. Жильцов в сердцах вильнул «Запорожцем» туда-сюда по ночному пустому шоссе, ведущему из поселка в город. — Наряму-у-ую… Просто-о-ой… — передразнил старичок. — Вы прилично одеты, имеете машину, занимаете какую-то должность. Вы современный человек. Спорьте со мной, доказывайте свою правоту, но не прикидывайтесь простаком. По русской пословице, в простых сердцах бог почивает. А что в вашем сердце?
— Мое сердце вы лучше не трогайте, — угрюмо попросил Жильцов.
Старичок смутился, умолк. Жильцов довез его до церковной калитки. Поколебался, надо ли проводить до крыльца, и остался в машине. Но уехал, только убедившись, что священник вошел в дом, зажег там свет.
«Ладно, — сказал себе Жильцов, — обойдется без сверхурочных. Надо полагать, оклад у него не маленький».
В машине стойко держался сладковатый запах рясы. Жильцов вспомнил, что так и не полюбопытствовал, какие предметы носят священники в простых узелках. И почему не в чемоданчике, не в портфеле? Наверное, у них не полагается.
Не было необходимости беспокоить сейчас Наталью Федоровну. До утра недалеко, а священник сказал, что кризис миновал, отец себя чувствует физически удовлетворительно. В этом старичок, конечно, разбирается.
Дома навстречу Жильцову выбежала мать, заохала. Отец его ждет, все время спрашивает, рассерчал — житья нет!
— Серчает? — Жильцов рассмеялся. — Мне надо серчать, а не ему. — Он пошел к отцу с приятным чувством, что ночные страхи все позади. И спросил с порога: — Ну как, папа? Полегчало?
Отец не ответил. Сколько его помнил Жильцов, отец, когда бывал не прав, замечаний не терпел. И если бывал виноват, тоже. Замыкался и сам себя молчком допиливал со всей беспощадностью. На это время каждый домочадец выбирал свои меры спасения, большинство старалось не попадаться на глаза деду. Жильцову деваться некуда — взял стул, сел возле кровати.
— Отвез я его, все в порядке. Вы зачем звали?
Отец заговорил сердито:
— Телеграмму пошли. Василию. Должны отпустить.
— Не уверен! — жестко ответил Жильцов. — Да и не надо его вызывать. Вы сами слышали, Наталья Федоровна считает, что ничего страшного.
— Заладили. — Отец поморщился, как от боли. — Ничего страшного. Слова без смысла. Что значит ничего? Что значит страшное? Никто не хочет понять, а говорят. Вот и он про свое царствие небесное…
Вошла мать, отец недовольно замолчал. Она оправила одеяло, присела на край постели.
— Ты ступай, — сказал ей отец. — Ложись у девчат, поспи. Он со мной посидит. Я недолго задержу…
Жильцов понял, что отец намерен завести серьезный разговор. Нетрудно догадаться о чем. Уж очень нехорошо отец усмехнулся, когда произнес «недолго».
Мать ушла.
Отец опять трудно молчал, пересиливая себя. Наконец заговорил:
— Не понял он меня, нет… Я ему одно, а он мне другое, — отец говорил о священнике. — Оказывается, все грехи можно с человека списать. У них это просто. От одного кающегося грешника больше радости на небесах, чем от девяноста девяти праведников. Прямо так и написано у них в книгах. Открытая пропаганда греха. Чем его больше, тем лучше. Можешь семь раз в день согрешить против Христа и семь раз сказать: «Каюсь», — все простится. Вот ведь как. А я жизнь прожил, такого не знал. Всего-навсего сказать. Дела не требуют. Обманул — покаялся. Своровал — покаялся. Неплохо они устроились. Бог все простит. — В глазах отца Жильцов увидел детское недоумение.
— Вы бы, папа, попробовали уснуть, — посоветовал Жильцов.
— Не перебивай. — Отец опять поморщился, как от боли. — Он меня не перебивал. Я ему говорю: «Есть за мной тяжкий грех — жестокосердие. Можно его с меня перед смертью снять?» Он говорит: «Если есть раскаяние, то есть и прощение. Покайтесь и придете в царствие небесное». Я тогда предлагаю: «Ну ладно, давайте разберемся по порядку…»
— Вы, папа, не расстраивайтесь. Что он понимает? — Жильцову хотелось прекратить слишком волнующий отца разговор, но никак не получалось, отец только сильнее нервничал.
— Дослушай хоть раз по-человечески! — выкрикнул отец. — Живем под одной крышей, а по-человечески не говорим!
Тут и Жильцов занервничал:
— Неправда, папа, говорим. Когда я из госпиталя пришел, сколько переговорили. Я помню. С Василием случилось — о чем только не говорили. Я все помню.
— И я помню! — выкрикнул отец. — У меня память крепкая. Рад бы позабывать, а она держит. Ты молчи, не перебивай. Вы с матерью себе в голову взяли, что мне вредно говорить. Мне полезно говорить, мне недолго осталось… Вот он меня слушал внимательно. Только не понял самое главное, хотя старый человек и образованный.
— Вы, папа, не волнуйтесь, — Жильцов наклонился ближе к отцу, — я вас слушаю.
— Не понял он меня, — по-детски пожаловался отец. — Самого главного не понял. У меня на совести не перед богом грех. У меня перед людьми большая вина. А я к богу с просьбой полез ни с того ни с сего. Словно к начальству со своей жалобой. Сроду перед высшими не заискивал, ничего не просил, а перед смертью полез… Старый дурак глупее молодого. Не зря говорится. Ты слушай, не перебивай. Я тебе скажу. Мне тебе труднее все сказать, чем ему, он к этому привычный, а ты мне сын родной, тебя стыжусь. Но ничего не поделаешь, с собой унести не имею права. — Отец всплакнул коротко и сердито.