объединено Римом, забыло как будто даже свои родные языки, не то что свою историю: но и иные языки сказываются в диалектах, которые разъединяют и по сей час итальянцев, а история каждого племени выявляется в его «способностях», т. е. в его душевном диапазоне. Когда Рим пал, Италия снова раздробилась на множество мелких частей, отдельные племена опять зажили, подвергаясь разным культурным воздействиям, при разных экономических, политических и прочих условиях, под разными правительствами, и вполне естественно, что навязанное римлянами единство должно было уступить место еще пущей розни. Теперь снова вся Италия объединена в одно государство, связана крепко единством национального самосознания, единством языка, вероисповедания. И, тем не менее, в культурном отношении состоит из множества совершенно различных и даже открыто враждебных племен – в этом убеждается на собственном опыте всякий, самый даже поверхностный, турист. Неужели один историк должен стоять выше фактов, которые всем известны, и может не считаться с очевидностью!
Не однородно ни население Германии, ни население Франции, ни население России… ни одна, вероятно, сколько-нибудь значительная по занимаемой территории и по количеству населения страна не имеет однородного по крови и происхождению, по всей прожитой истории, по испытанным культурным воздействиям населения, как бы крепко ни казалось лингвистическое, политическое, культурное единство. Следовательно, в каждой стране население разных областей должно обладать разными душевными диапазонами: то значение будет принадлежать рыцарскому Провансу, то Бретани, то Парижу, то Франции, то Киеву, то Владимиру, то Новгороду, то Москве, то Петербургу в России, то Баварии, то Саксонии, то Пруссии в Германии, то Мемфису, то Фивам в Египте… зачем перечислять? всякий, кому захочется, в собственной памяти найдет еще дальнейшие примеры и убедится, что каждый раз, при перемещении культурного центра в пределах одной, по названию, народности, изменяется первенствующая народность.
Гораздо труднее, чем географическое перемещение центра, удается проследить перемещение социальное.
Мы этого последнего уже коснулись выше, когда устанавливали общую классификацию стилей. Мы там сказали, что искусство идеалистское предназначается для широких масс, для всех, а искусство импрессионистское для немногих, для избранных. Искусство для всех должно быть искусством демократическим, т. е. равняться по настроениям и вкусам широких масс и рассчитывать на их уровень художественного и умственного развития. Идеалистское искусство возможно, следовательно, лишь в такие исторические моменты, когда целые народы внутреннее объединены одинаковым образом мыслей, одинаковым порывом. Этот порыв исходит от «низов». Но исполнять и руководить могут и «верхи», если они есть. Идеалистское искусство может лишь предназначаться для масс, и может случиться, что массы не высказываются в идеалистском искусстве, а только должны им воспитываться, просвещаться, на нем учиться. Иногда то, что проповедует идеалистское искусство, устанавливается немногими мыслителями, формулируется немногими словесниками-юристами, распространяется и санкционируется государственной властью. Так, по крайней мере, было в Византии. Фундамент один – был народным: народные низы насильственно навязали Константину свое христианство. Но народное христианство было совершенно переработано, социально обезврежено, превращено в отвлеченную философскую доктрину и в таком виде возвращено низам, как нечто обязательное для всех и каждого. Тон в искусстве задавали верхи, заказы художникам сдавали верхи, руководили художниками верхи, но от имени масс. Так же точно и в Западной Европе искусство, в эпоху раннего Средневековья, было делом королей и, главным образом, монастырей, ставило себе те же проповеднические задачи, т. е. по существу выражало, а по форме поучало народ.
Позднее, когда идеализм уже доживает последние дни – вернее: когда идеализм уже сменился натурализмом, или даже реализмом – искусство приобретает более исключительный характер, становится буржуазным в буквальном смысле этого слова, т. е. городским. И Парфенон, и готические соборы и ратуши, и поздневизантийские храмы и монастыри созданы городами, внутренне объединившимися и сознавшими свое богатство и свою фактическую самодержавность. Когда города со временем теряют независимость, подчиняются вновь нарождающемуся централизованному государству, искусство идет на службу ко двору – папскому или императорскому или царскому или королевскому. Искусство становится выразительницей придворных аристократических интересов. Еще позднее, когда слабеет единодержавная власть королей и императоров, когда аристократия родовая вымирает, разоряется, утрачивает влияние на государственную жизнь, в делах искусства получает первенствующее место денежная аристократия…
А низы? А массы? О, они имеют свое особое искусство! До историка произведения этого искусства обыкновенно не доходят, потому что исполнены из непрочного материала, да и малопривлекательны. Ведь это народное искусство есть не что иное, как бледный и плохой сколок с искусства высших слоев населения, страшно запоздалый, настолько запоздалый, что бывают моменты, когда раздвоение между «интеллигенцией», если позволительно употребить это несуразное слово, и «народом» становится невыносимым, ибо утрачивается возможность взаимного понимания. Массы еле доросли до иконы, когда верхи уже успели пресытиться картиной, массы находятся в периоде одиночных узорных мотивов, когда верхи дошли до предельной сложности и, утомленные и разочарованные, возвращаются вновь… к одиночным мотивам.
Возвращаются вновь! И вот тут-то, в тот момент, когда как будто пропасть открылась между верхами и низами, когда, по-видимому, нет больше общего языка, на котором мог бы утонченнейший эстет объясниться с серой некультурной массой, тогда вдруг оказывается, что не только нет никакой пропасти, а есть, наоборот, полное единение и понимание: оказывается, что верхи, совершив полный цикл развития, уже нуждаются вновь в том, что еще есть у народа. Когда искусство, утонченное до извращенности, зашло в тупик, верхи вдруг открывают – какая прелесть! – совершенно свежее, первобытное искусство тут же, у себя под боком. Первобытное и – такое передовое! У «народа» можно учиться! У «народа» надо учиться! Все «народное» страшно интересно, страшно поучительно, пропитано великой мудростью и т. д.
«Русские крашенные деревянные куклы, продаваемые на ярмарках, исполнены в манере кубизма», делает потрясающее открытие передовая художница. «Нужно устроить музеи провинциальных вывесок», заявляет сверхпередовой художник. Правительство организует чуть ли не целый департамент, которому вменяется в обязанность всемерно покровительствовать народному кустарному искусству. Особый ученый Комитет берет на себя заботу о преуспеянии народной иконописи192. Высокопоставленные дамы устраивают у себя мастерские, в которых собирают «народных» кружевниц и вышивальщиц, и из изделий этих кружевниц и вышивальщиц шьют себе по последней парижской моде прелестные платья. Оперные композиторы идут в «народ», собирают музыкальные мотивы и ритмы, обрабатывают их согласно правилам самой совершенной техники и пускают в оборот. Писатели, которым прискучил правильный классический литературный язык, с восторгом обновляют свой словесный этимологический и синтаксический репертуар, увлекаются новыми, еще не использованными темами, сюжетами и настроениями, воспроизводят подслушанные в «демократических» низах – подчас на самом «дне» – колоритные словечки, которые в более аристократические времена считались совершенно непечатными и недопустимыми.
Но эти же писатели роковым образом должны будут со временем взять указку в руки и начать сочинять «книжки для народа», просвещая и поучая народ уму-разуму; те же музыканты обязательно поедут насаждать «высшее искусство», устраивая для народа популярные концерты; барыни неминуемо начнут давать своим кружевницам и вышивальщицам собственные «оригиналы» для воспроизведения; министерства, земства, ученые комитеты непременно примутся печатать руководства для «народных иконописцев» или учреждать специальные школы для «кустарей», а при школах – музеи и т. п.
А тем временем нарождается новый официальный идеализм, который опять, конечно, весь проникнут жаждой и просветить, и обучить, и… приручить «меньшого брата», и пользуется для достижения этих целей именно теми формами и приемами, которые должны были бы быть понятны «мужику», если бы, действительно, «русская раскрашенная деревянная кукла, продаваемая на ярмарках», была исполнена «в манере кубизма». Беда только в том, что новый идеализм неминуемо будет исходить не от первобытного кубизма деревенской деревянной куклы, а именно от манеры кубизма, т. е. от всего (с «народом» ничего общего не имеющего) навязанного законами инерции и преемственности огромного культурного наследства. Да и проповедовать новое идеалистское искусство будет опять какую-нибудь признанную весьма спасительной для «народа», но ему, в сущности, совершенно не нужную и непостижимую философскую систему.
И опять начнется раздвоение; опять начнется новый эволюционный цикл; опять наиболее способные уйдут далеко-далеко как будто вперед, чтобы очутиться в конце концов в хвосте все того же самого народа. И опять массы медленно-медленно будут ползти по пути, который предначертан законом периодичности для развития искусства, одолеют, может быть, наконец, натуралистически-наивное изображение действительности, доберутся до реализма или переползут даже дальше…Доколе же, о Господи?! об этом у нас должен быть особый разговор в XXI главе: «о законе прогресса».
Глава XXЗакон инерции
Закон инерции проявляется в целом ряде отступлений и от закона периодичности, и от закона перемещения центра. Отступления эти могут быть троякими: то форма запаздывает более или менее сильно по сравнению с заданиями, то старые задания держатся еще тогда, когда уже создался новый стиль, то один художник отстал от другого, одна часть населения от другой. Закон инерции создает то великое многообразие проявлений искусства в каждый данный момент в каждой данной стране, которое делало сомнительной саму законосообразность течения эволюции; это он гарантирует непрерывную связность исторического процесса; это он стирает грани между отдельными историческими периодами. Закон инерции проявляется во все времена и во всех странах; вся история искусства должна с ним считаться постоянно и непременно. Детальное обследование проявлений закона инерции должно было бы составить тему целой книги. Мы здесь, конечно, по необходимости, ограничимся тем, что напомним лишь несколько примеров и наметим несколько основных пунктов, в дополнение к тому, что об инерции уже было сказано в предыдущих главах.