Начинается сейчас новый эволюционный цикл – импрессионистский. В нашем «круге стилей» мы его должны начертить где-нибудь поблизости VI отрезка, симметрично с идеалистским циклом. Как тот был первым, который ставил себе изобразительные задачи, так этот будет последним и исчерпает единственную оставшуюся еще стилистическую изобразительную проблему – проблему света. Но это еще не конец: кривая может окончиться лишь дойдя до той точки, откуда некогда началась, – до центра круга. Другими словами, как некогда прохождению стилистических проблем предшествовал некий пролог – искусство палеолита, не разрабатывавшее специально ни одной проблемы, но наметившее их все, так и теперь, после углубленной разработки всех проблем, должен последовать некоторый эпилог: еще раз искусство пройдет, понемногу замирая, через все фазы, переберет все проблемы; а затем опишет Архимедову спираль и кончится.
Конечно, кончится. Все, что имело начало, должно иметь конец.
Искусство ведь вовсе не есть нечто самодовлеющее и самоценное. Да, если довольствоваться туманными («глубокими») изречениями немецких философов о «самопознании» или «самопроявлении» в искусстве «Абсолюта» или чего-нибудь подобного… но мы предпочитаем такие ни на чем не основанные и ничем не доказанные фразы оставить совершенно в стороне. Искусство создано человеком, потому что человек в нем нуждался; искусство прекратится тогда, когда человек в нем перестанет нуждаться. Это, может быть, очень «простецкая», но зато – единственная допустимая в пределах научной работы постановка вопроса. Вопрос весь заключается в том, мыслимо ли такое изменение человеческой природы, вследствие которого искусство станет человеку ненужным, как средство выражения своего внутреннего мира, своего микрокосма, и как средство общения между людьми; и если мыслимо – есть ли основания предполагать, что такое изменение человеческой природы должно произойти.
На оба вопроса приходится ответ дать положительный.
Творческая работа человеческого духа дает двоякие продукты: образы и понятия. Первые порождаются непосредственно воображением, вторые являются в итоге логической обработки первых, т. е. порождаются разумом. Мир образов алогичен; образы выражают подсознательную жизнь человека, когда человек мыслит не разумом, а «сердцем». Пока человек мыслит «сердцем», ему без искусства не обойтись: ни себе, ни другим уяснить работу своего духа он без посредства образов не в состоянии. Но если себе представить, что в человеке разум возьмет верх над «сердцем», так что продуктами его творчества будут точные мысли, а не образы, искусство должно стать не только излишним, но и просто невозможным. Деятелями палеолитического «пролога» к истории искусства были наиболее передовые люди, возвысившиеся над своими еще звероподобными собратьями; деятелями того «эпилога», о котором мы только что говорили, должны стать наиболее отсталые люди, какие-нибудь чернокожие, которые еще косноязычно будут выражаться образами, потому что языком чистой отвлеченной мысли еще не будут владеть, и будут жить еще «сердцем», а не разумом.
Сейчас зоологический термин «homo sapiens» приложим лишь с большими натяжками не только к дикарям, но и к чрезвычайно многим представителям высшей европейской культуры. Мы даже в Европе все еще живем в значительной степени «нутром», живем «чувствами» – иногда, может быть, и очень возвышенными и благородными, но иногда и первобытно и зверски дикими. Чтобы привести только один пример: мы до сих пор ведем войны – т. е. убиваем, насилуем, грабим, разрушаем и т. д. Вся наша личная жизнь полна поступков, совершенно неразумных, не оправдываемых никакою мыслью, но вызванных исключительно «нутром». Потому-то нам до сих пор и требуется искусство.
Но сравним нашу Европу с доисторическим палеолитом: там – только подсознательная жизнь, там – только образы, а у нас – еще много подсознательного, но уже много мыслей, много точно и ясно разработанных общепризнанных понятий; у нас уже есть наука.
Мы отвоевали для логики обширные области творчества: уже не в образах, не в мифологических поэмах мы излагаем результаты своего познания внешнего и внутреннего мира, а в трактатах по физике, астрономии, психологии и т. д. Не исходящими от Бога грома и молнии повелениями, а логикой мы мотивируем наши законодательные акты. Область поэзии настолько сузилась, что мы теперь склонны из поэтики вовсе выбросить всю, например, дидактическую литературу, потому что в наше время, конечно, никакая дидактическая поэзия уже невозможна. Даже в область политики – область «нутра» – par excellence218 ворвалась точная мысль в виде политической экономии, правоведения и т. д. Нет никаких оснований думать, что этот процесс усиления мысли за счет чувства, понятий за счет образов остановится или пойдет обратно. В борьбе за существование работа разума гораздо полезней человеку, чем страсти, и разум должен победить. Человек станет со временем «homo sapiens», и когда это произойдет, искусству настанет конец. Искусство – лишь эпизод в истории человечества, «увлечение молодости».
Это будет ужасно? Да, с нашей точки зрения. Если Вы юноше «в осьмнадцать лет» предложите не восторгаться, не влюбляться, не делать всего того, что юноши делают «в осьмнадцать лет», он возразит Вам, что тогда и жить не стоит. А в сорок лет тот же бывший юноша будет уже журить своего подрастающего сына за то, что он делает точь-в-точь то же самое, и не захочет даже признаться в былых грехах молодости. И человечество еще очень молодо, переживает свою молодость буйно, набирается жизненного опыта. Оно уже значительно поумнело, ему уже не нужны детские сказки эпоса, самые бурные страсти миновали, но оно еще не успокоилось на чисто деловой работе. Теперь нам еще кажется ужасным мир без поэзии, мир без искусства! Но как мы уже научились обходиться без леших и без русалок и без домовых, без громыхающего Ильи пророка и без многого-многого другого, что окружало наших предков, так наши потомки будут только удивляться, читая, как мы воспеваем
«Шепот, робкое дыханье,
Трели соловья…»219
Впрочем, и не станут читать. Они будут знать, что человечество в первые тысячелетия своего существования не знало ничего и не умело мыслить, а потому жило чувствами, которые выражало в искусстве, а иногда бывало вынуждено в образах выражать даже свои мысли, потому что большинству мысли, выраженные понятиями, были непонятны…
Заключение
Вот и все, что мы имели сказать об искусстве. Что же нам все это дает для разрешения того вопроса, который был поставлен во Введении: может ли история стать точной наукой?
Искусство творится художником, но для других людей. Искусство выражает в своей массе переживания и художников, и той публики, для которой художники его создали. Изменения стиля в искусстве соответствуют изменениям общественной психики. История искусства по изменениям художественного стиля судит об изменениях в душевной жизни общества.
Искусство развивается строго законосообразно: оно связно (инерция) переходит в определенной последовательности из одной стилистической фазы в другую (периодичность), накапливая культурное наследство (прогресс) и объединяя все большее с каждым циклом количество народов (преемственность); у каждого народа способности творческие ограничены (диапазон), и в руководящей роли каждый народ выступает лишь тогда и постольку, когда и поскольку это позволяют его способности (перемещение центра).
Законосообразность изменений душевной жизни человечества не может выражаться только в одном художественном творчестве, а должна равномерно выражаться и во всех прочих видах творчества – социального, религиозного, лингвистического и т. д. История человечества есть история того, как человечество устраивало свою жизнь, и история эта не может не быть единой. Не может быть, чтобы эволюция искусства протекала по одним законам, а эволюция социальных форм, творимых тем же человечеством в соответствии с тем же душевными состояниями, – по другим.
Следовательно, формулированные нами в предшествующих главах законы эволюции искусства суть законы общеисторические… или они вовсе не законы развития даже и искусства. Если будет доказано, что в какой бы то ни было области человеческого творчества эволюция управляется не теми нормами, которые, как нам показалось, управляют эволюцией искусства, мы должны будем допустить, что и наши рассуждения об искусстве были ошибочны. Проверить наши выводы можно – и должно – на любом историческом материале.
Когда то, что изложено в этой книжке, в общих чертах выяснилось мне самому, я, прежде чем напечатать книжку, хотел произвести проверку сам. Но я оставил этот замысел как не только мне непосильный, но для меня и по существу невозможный. Дело не только в том, что мне пришлось бы осилить целый ряд наук, требующих огромной специальной подготовки (историю политическую, социальную, экономическую, историю религий, историю языка и т. д.), но и в том, что я приступал бы к изучению этих нау ужес некоторой предвзятостью, которая лишала бы меня самого уверенности в том, что я могу получить объективно ценные результаты. Поэтому я ограничил свои розыски тем, что попытался лишь наметить программу проверки, чтобы перевести, так сказать, мои выводы с языка истории искусства на язык некоторых главнейших (и мне более известных) исторических дисциплин. О том, насколько мой перевод удачен, я, разумеется, не берусь судить; я его даю лишь для того, чтобы облегчить работу специалистам, представителям других исторических наук, которые никогда, может быть, не интересовались историей искусства, только для пояснения своей мысли.
Сначала о «всеобщей истории».
Всеобщая история изучает человека как существо общественное, как ζώον πολιτιχόν220. Человеческая общественность претерпевает беспрерывные изменения, происходящие в области взаимоотношений между отдельной личностью и коллективом.
Общественные образования могут в частностях быть беско