48. В XVI веке Георгий Агрикола (1490–1555)49 собирает свою знаменитую минералогическую коллекцию, Андреа Чезальпино (1519–1603)50 кладет начало флорентийскому гербарию, Улисс Альдрованди – болонским зоологическим и ботаническим собраниям51, а немного позднее датчанин Оле (Олаф) Ворм (1588–1654)52 начинает собирать уже и остатки доисторической древности. В начале XVII века великий Бэкон Веруламский53 в своей «Новой Атлантиде» (1627) уже литературно оформил проект Национального художественного и научного музея. Этот замысел в Англии был в крупном масштабе осуществлен еще в том же XVII веке: в Оксфорде в 1682 г. были размещены в особом здании коллекции американских и африканских редкостей, собранные Эшмолем (Ashmolean Museum)54, немного позднее был основан Кембриджский музей, в который вошли собрания сэра Джона Вудворда (Sir John Woodward)55, а в 1759 г. британский парламент купил за 20 тысяч фунтов стерлингов коллекции Слоуна (Sloane)56 и утвердил устав Британского Музея.
В России весь этот музееобразовательный процесс, как и все аналогичные процессы культурного роста в других областях, прошел через те же самые этапы, как и на Западе, но в чрезвычайно ускоренном темпе. И в России диковинные вещи и художественные раритеты скоплялись в соборных и монастырских ризницах, в сокровищнице царской и т. д., а произведения живописи входили в состав церковных иконостасов. Петр I еще в 1698 г. привез из-за границы в Москву всякие западные диковины для своей кунсткамеры. Кунсткамера эта чрезвычайно обогатилась в 1716 г., когда для нее в Данциге была закуплена целая коллекция минералов, а в Амстердаме зоологическая коллекция Себа и анатомическая Рейша. Кунсткамера Петра I поступила затем в ведение Академии наук и стала родоначальницей российских естественно-исторических музеев. И русские художественные музеи пошли от тех скульптур, которые были приобретены Петром на Западе для новых своих городских и пригородных дворцов и парков, и от тех собраний картин, которыми были декорированы Монплезир, Эрмитаж и Марли в Петергофе и другие императорские постройки; коллекционировал Петр, следуя западно-европейскому увлечению, и всевозможную «китайщину» (chinoiseries), т. е. китайские лаки и фарфоровые изделия. Примеру Петра I, и в этом деле, как во многих других, старалась подражать Екатерина II, которая покупала античные статуи и картины прославленных мастеров европейского Ренессанса и барокко целыми большими собраниями, декорировала в Сарском Селе57 громадную залу сплошь китайскими вещами, и т. д. Екатерина II тем самым подавала пример своим придворным и вельможам, и императорские дворцы и дворцы знати превращались со временем иногда в сплошные музеи, в которых некоторые коллекции (например, собрания столь любимых эстампов, медалей, резных камней и т. д.) уже даже не имели декоративного назначения. В XIX веке начинается устройство публичных музеев – первым публичным музеем был Эрмитаж, для которого Николай I построил специальное здание. Возникают музеи и в провинции: при университетах основываются специальные музеи «изящных искусств» или «древностей». Коллекционерство охватывает, как своеобразная страсть, все более и более широкие круги, и коллекционируются все более и более разнообразные категории предметов – уже не только западные картины и эстампы, античные статуи, монеты, вазы, но и произведения новой, в европейском духе, русской живописи и скульптуры, оружие, фарфор, доисторические древности и, наконец, произведения древнерусской иконописи и народного художественного творчества. К концу XIX века, рядом с «императорским» Эрмитажем (при котором, для производства раскопок на юге, имеющих целью обогащение античных собраний Эрмитажа, существует Археологическая комиссия), вырастают «императорские» Русский Музей в Петербурге, Румянцовский и Исторический музеи в Москве; в целом ряде губернских городов организуются, наряду с университетскими, еще и городские музеи; находятся честные люди, которые жертвуют городским самоуправлениям свои художественные собрания – наиболее общеизвестный, но далеко не единственный пример: Третьяковская галерея в Москве; и т. д.
Наступает 1917 год. Октябрьская революция уничтожила царскую власть и опрокинула знать и буржуазию. Не только материальные, но и культурные ценности, принадлежавшие царю, дворянству, купечеству, были объявлены всенародным достоянием. Новый хозяин – пролетарская власть – не замедлила вступить в фактическое владение всеми научными и художественными сокровищами, которые были сосредоточены в императорских дворцах, в помещичьих усадьбах, в городских особняках, уже не говоря о тех собраниях, которые принадлежали городам, учреждениям и обществам. Немедленно были назначены особые комиссары, которые должны были взять все это добро на учет и принять меры к его охране. Не были забыты – и это имело огромное научное значение именно для истории русского искусства – и церковные и монастырские ризницы, в которых с течением веков скопились во многих местах огромные не только материальные (в смысле драгоценных металлов и камней), но и художественные ценности.
Охрана памятников искусства и старины, которая только еще робко намечалась в последние годы царизма, теперь стала сразу актуальнейшею задачей и чрезвычайно важной отраслью государственного управления. Пришлось централизовать все дело в особой Коллегии при Наркомпросе, которой были даны широкие полномочия; надо было на совершенно новых основаниях создавать целое законодательство, для которого ни русская дореволюционная, ни западноевропейская практика не давала прецедентов. Была проделана гигантская работа и в центре, и на местах. Работа эта, трудная даже и в самой столице, требовала прямо-таки нечеловеческих усилий в провинции, где очень часто не хватало самых необходимых сколько-нибудь подготовленных работников. Особые «эмиссары» московской Коллегии, вооруженные только широковещательными мандатами, предпринимали далекие путешествия, несмотря на расстройство железнодорожных сообщений, на голод, на тиф, на полное отсутствие самой элементарной безопасности, несмотря даже на свирепствовавшую по всей стране (и особенно упорно на Юге) гражданскую войну, бывали повсюду, брали на учет, выдавали охранные грамоты, приказывали и распоряжались, просили и уговаривали, свозили вещи из наиболее угрожаемых местностей в города, устраивали самозваные музеи и библиотеки в случайно захваченных помещениях и т. д. Одновременно в отдельных частях разодранного в клочья государства работа организовывалась и потом часто обрывалась самотеком, так как ведь эти части, в силу перипетий гражданской войны, зачастую подолгу оказывались отрезанными от центра и предоставленными собственной инициативе: формировались и расформировывались местные Комитеты охраны памятников искусства и старины, то в городском, то в губернском, а то и в краевом масштабе, развивали энергичную и плодотворную работу, привлекали всех, кто так или иначе мог оказаться полезным или кто просто хотел работать «за спасибо» – учителей, студентов и всяких добровольцев.
Результаты этого героического напряжения налицо: конечно, наверное, многое погибло в огне или от каких-нибудь других бедствий, многое было испорчено и разворовано – всего, что, может быть, следовало бы и стоило бы сохранить, уберечь не удалось. Но удивляться надо не этому, разумеется, а тому, что, несмотря на ураган, пронесшийся с громадной разрушительной силой над всеми городами и весями бывшей России, все-таки столько вещей сохранилось и вновь собралось в музеях, которые были основаны во время революции или только бесконечно разрослись благодаря ней. Непосредственным участникам всей проделанной работы даже не так видно, как чудесно это спасение памятников искусства и старины; но посторонние – иностранцы, например, – попадая в наши музеи, просто не верят своим глазам, что все это могло уцелеть. Нельзя не пожалеть, что у нас нет до сих пор хотя бы самой сухой фактической сводки данных о том, как спасали и охраняли культурные ценности в 1917 и следующих годах. Архивы целого ряда организаций, сделавших очень многое, достоверно уже больше не существуют, а архивы других учреждений находятся неизвестно где, с каждым годом становится все труднее и труднее собирать разрозненные документы, с каждым годом изглаживаются и в памяти отдельных работников детали того, что было пережито в эти страшные и упоительные годы Революции.
Наряду с практической работой на местах велась во всех крупных культурных центрах и работа теоретическая. Ведь все музейное дело оказалось в новой политической и общественной обстановке совершенно новым по существу: надо было сформулировать наново самые цели и основные задачи в достаточно убедительной для людей, никогда не думавших о музеях, форме, и соответственно с этим – надо было выработать и новые методы работы. Из обычного музееведения, как оно сложилось на Западе и в Америке, пригодными остались в революционной обстановке только рецепты и рецептики музейно-консерваторской работы и, разве что, экспозиционная практика – не больше! И в Ленинграде, и в Москве, и в Харькове, и, вероятно, еще во многих других руководящих центрах специалисты и общественники собирались, обсуждали, принимали постановления, постановления очень часто, конечно, не проводились на практике, потому что не хватало средств или потому что и не следовало их проводить в жизнь, – какие только проекты не рождались в раскаленной атмосфере Революции. И очень-очень жаль, опять-таки, что протоколы всех тех музейных совещаний, которые созывались и высказывали то, до чего уравновешенные специалисты договариваются только в исключительной обстановке, нигде не собраны и, по всему вероятию, частью, по крайней мере, растерялись и погибли.
Генеральная линия, которую Наркомпрос взял с самого начала, выдерживается нашим музейным управлением и по сей час, и нет оснований думать, что от нее в будущем придется отказаться: научные и художественны