В настоящее время Петергофские, Детскосельские, Гатчинский, Павловский, Ораниенбаумские и Елагинский дворцы-музеи находятся в ведении Главнауки Наркомпроса. Многие тысячи жителей Ленинграда ежедневно – и особенно по праздникам – направляются в пригороды, гуляют по паркам и, если дворцы открыты для осмотра, устремляются в них, чтобы, под руководством политпросветских экскурсоводов, пройтись по их залам. В смысле посещаемости дворцы-музеи побили все рекорды. Спрашивается: что делают музейные работники для того, чтобы многотысячные массы посетителей из осмотра дворцов-музеев вынесли максимум политического и всякого иного просвещения? Что сделано для того, чтобы превратить дворцы в общественно нужные подлинные музеи, которые надо поддерживать ценою каких бы то ни было материальных затрат и жертв?
Есть три системы музееведческой работы: консервация, реставрация и экспозиция. Суть их, в применении к дворцам-музеям, следующая.
Консервировать значит: сохранять в неприкосновенности здание и находящиеся в нем вещи в том виде и порядке, в каком мы их после революции приняли от Дворцового ведомства; все, что есть, только то, что есть, так, как есть. Предполагается, значит, что здание и имеющиеся в нем вещи – подлинный документ, всякое изменение которого было бы преступлением против исторической истины. Это предположение является, конечно, чистым недоразумением. О какой подлинности идет речь? Петергофские, Деткосельские и прочие императорские дворцы прожили долгую жизнь, многократно перестраивались, достраивались, переустраивались и т. д.; вещи увозились, заменялись одни другими, чинились, переделывались, добавлялись, перемещались; в конце концов произошла революция, после которой во многих из дворцов в обстановке достоверно произошли сильные изменения. Всякая подлинность, ясно, относится к какому-нибудь определенному хронологическому моменту. Какой же момент имеет первенствующее значение: тот ли, когда данное здание впервые было возведено, когда данное помещение было впервые отделано, когда данная мебель была изготовлена, когда мелкие предметы обихода были впервые внесены? Или какой либо иной – например, момент переустройства, переделки? Или непременно и именно 1917 г.? Почему нужно отдать предпочтение перед всеми прочими тому именно моменту, когда здания и вещи находились в состоянии, определяемом падением Николая II, т. е. в состоянии достоверно не первоначальном, не «подлинном»? Понятно, что мы не должны пренебречь всеми теми указаниями, которые мы можем извлечь из рассказов старых дворцовых служителей, как не должны пренебречь никакими другими источниками, позволяющими восстановить вид памятника в ту или иную эпоху, – записками современников, зарисовками, фотографиями, планами, архивными документами (счетами поставщиков, например, и т. и.), описями. Понятно, прежде всего, что мы тщательно должны зарегистрировать те дворцовые вещи, которые мы нашли на местах, заметить, где именно мы их нашли, принять все меры к их сохранению. Но когда все это сделано, обязанности консерватора кончаются: консервация есть необходимая предпосылка музейной работы, но сама по себе не есть музейная работа; архивист – не историк, дворец-музей – не жилой дворец, и Николай II не вернется с того света, чтобы убедиться, все ли так осталось, как он привык, чтоб было.
Работа историка невозможна без подлинных архивных документов, но она не ограничивается публикацией подлинных документов, а заключается в их обработке: историк устраняет из документов все ненужные длинноты и повторения, посредством сличения их между собой устанавливает их правдивость или лживость, восполняет получающиеся пробелы, привлекая все возможные источники сведений, и, наконец, приспособляет весь имеющийся в его распоряжений фактический материал к той конкретной теме, которую он в каждом данном случае разрабатывает, – ибо всякая человеческая работа должна иметь определенную цель, и историческая наука, конечно, отнюдь не просто занимается изучением того, что и как было, а стремится к общественно нужным выводам. Музеевед – тот же историк. Только историк излагает результаты своей работы над архивными документами в книге, а музеевед показывает результаты своей работы над вещественными памятниками и ансамблями памятников в музейной экспозиции. Никто никогда не позволит архивисту подряд печатать в сотнях и тысячах томов все самые подлинные документы, случайно пощаженные сыростью, огнем, крысами и прочими вредителями; и никто не позволит консерватору выставлять все те самые подлинные вещи, которые оказались не испорченными, не распроданными, не погибшими от ветхости и других причин. Вещи хранятся в складах – в музеях вещи показываются.
Реставрировать значит: привести в «первобытное состояние», устранив заведомо позднейшие перестройки, переустройства и заменив их первоначальными формами и устройством. Во многих случаях, когда идет речь о мелочах и когда первоначальные формы и устройство могут быть установленными совершенно бесспорно и во всех подробностях, реставрация допустима при соблюдении обычных исторических предосторожностей (т. е. точной фиксации уничтожаемых позднейших изменений и наслоений) – но допустима только в том случае, если она необходима для достижения именно тех целей, ради которых предпринимается вся вообще музеификация данного ансамбля. Но всегда надо помнить, что самая строго-научная реставрация – дело очень опасное: уже не говоря о том, что она в большинстве случаев невозможна без произвола и что она на место достоверного ставит предположительное, – она всегда динамику исторического процесса, созидающего и разрушающего вещи, приносит в жертву статике исторического момента, уничтожая наглядные следы дальнейшей жизни памятника. Реставрация есть наиболее активный вид все той же консервации. Но если из истории можно сделать какой-либо совершенно бесспорный и, вместе с тем, чрезвычайно жизненно нужный вывод, так именно тот, что «все течет, все меняется, ничто не остается неизменным»; и вот этот вывод, и без того уже постоянно забываемый людьми, которые цепляются за достигнутое и панически боятся всяких «колебаний устоев», – этот вывод намеренно затемняется всякой реставрацией. Все те императоры, которые и впервые строили и устраивали, и впоследствии перестраивали и переустраивали и вновь отделывали ленинградские пригородные дворцы, – все они для историка являются лишь статистами исторического процесса, и ни один не заслуживает того, чтобы ради него останавливать время. В музейном деле и эстетическое, и историческое (археологическое) чистоплюйство совершенно недопустимо. Реставрация нужна только там, где она помогает показать, что река времен в своем теченьи уносит все дела людей и топит в пропасти забвенья народы, царства и царей63.
Что же значит экспозиция? Приведение памятника, некоторой совокупности вещей, в вид, пригодный для общественно просветительного использования, для показа. Кому? Прежде всего, музей не устраивается для специалистов: специалистам нужны вещи-документы, нужны данные о вещах-документах, а не экспозиция вещей в той или иной аранжировке. В зависимости от темы, которую он разрабатывает, специалист потребует то одной, то другой экспозиции, и всякая чужая – т. е. не согласованная с его личной темой исследования – экспозиция будет ему только мешать. Музеи устраиваются не для одиночек-специалистов, а для массового посетителя, и в них поэтому должны показываться такие вещи и в таком подборе, чтобы массовый посетитель вынес из их рассмотрения нечто для себя ценное. Вещи должны громко и внятно и убедительно рассказывать даже и неподготовленному посетителю именно то, что этому посетителю непременно нужно для жизни, но чего он, массовый посетитель, именно потому, что он не подготовлен, не может узнать в достаточно впечатляющей форме никакими иными путями (например, из книг, из лекций и т. д.). В дворцах-музеях речь может идти, явно, только об истории.
История не есть сборник занятных анекдотов – ни персонального («о великих людях»), ни бытового характера; история также отнюдь не есть сборник хотя бы и строго проверенных фактов; ни ради анекдотов, ни даже ради фактов не стоило бы содержать Петергофские, Детскосельские и прочие дворцы-музеи. История должна быть системою фактов, из которых вытекают какие-то нужные всем и каждому выводы. Научная формула диалектического материализма, в которую укладываются эти выводы, в своей отвлеченности и сухости доступна немногим – а между тем, именно на ней строится вся практическая политика СССР во всех ее разновидностях и разветвлениях, и она поэтому должна быть внедрена в сознание всех граждан Союза, через Советы управляющих республикой. Если всякая кухарка должна уметь управлять государством, всякая кухарка должна усвоить основные выводы истории. А это возможно только так, чтобы всем гражданам все снова и снова, не маловразумительными словами, а наглядными и осязаемыми вещами, втолковывались мысли, от которых они в повседневной жизни обычно очень далеки: при помощи все новых комплексов вещей должны быть показаны все новые, все более убедительные случаи проявления диалектического материализма, все новые конкретные примеры, недвусмысленно доказывающие закономерность развития экономики и общественности, необходимость классовой борьбы, неизбежность революций. Только тогда граждане привыкнут уже сами всякое явление понимать, как возникшее и обусловленное, как стадию дальнейшего развития, перестанут приходить в отчаяние от трудностей момента и временных неудач, с уверенностью будут смотреть в будущее. «Красивость» царских дворцов и парков, «роскошь» их убранства, «интересность» исторических анекдотов – все должно быть использовано в качестве приманки в целях исторического просвещения самых широких масс.
Такова общая целевая установка музеификации бытовых ансамблей императорских дворцов. Ею определяются в деталях методы работы.
Прежде всего нужно, чтобы вещи во дворцах для обозревателей перестали быть просто вещами и стали выразительными; чтобы по вещам обозреватели могли составить себе яркое представление о быте, а по быту – о том общественном укладе, которым быт порожде