Был у меня и третий учитель. Я боюсь назвать его, потому что сам должен признать, что учеником его я был недостаточно внимательным и подготовленным. Этот учитель – Дарвин. Я его много читал; что мог, я у него взял. Но я слишком мало знаком с биологическими науками, и, по всему вероятию, я не сумел взять все, что было возможно и нужно. Дарвин мне внушил убеждение в том, что все живое на земле изменяется связно и безостановочно, что изменения эти не случайны, а внутренне необходимы вследствие вечной борьбы за существование, т. е. борьбы за приспособление, и что отдельные факты – в истории: «события» со всею пестрою и занятною игрою случайностей – ценны не сами по себе во всех своих анекдотических подробностях, а лишь как проявление внутреннего глубокого процесса эволюции всего органического мира. Дарвин меня научил и в искусстве видеть не проявление каких-то надземных и абсолютных сущностей, а удовлетворение органической потребности, средство в борьбе за существование, преходящую стадию в эволюции человечества. И Дарвин же научил меня не рассматривать обособленно одно искусство и тем лишать ценности всю свою работу, а думать все время о человечестве как целом, видеть в истории искусства лишь одну грань общечеловеческой истории.
Один из рецензентов моих «Законов истории» возмущался тем, что у меня все очень «просто»: у меня-де на каждом шагу «проскальзывают не совсем уместные при художественных разговорах прямолинейность и наивность позитивистского мировоззрения». Я думаю, что этот афоризм – из области, если не «художественных», то художничьих «разговоров»; действительно, он принадлежит художнику, А. Бенуа5. Наука собирает позитивные знания, факты, чтобы на них установить миропонимание; не-позитивистская наука, т. е. такая, которая опиралась бы не на положительные факты, а на «художественные разговоры», не может быть вовсе признана наукою. Для меня искусство есть предмет научного изучения, и я поэтому всегда уклонялся от «художественных разговоров». Если кому такое «позитивистское мировоззрение», вера в силу логики и в возможность точного знания – даже в области художественного творчества – кажется «наивностью», «не совсем уместною», то вина не моя: мои учителя – и те, которых я назвал, и многие другие, о которых я всегда вспоминаю с благоговением и благодарностью, – указали мне путь, по которому я пошел.
И в той книжке, которую я сейчас выпускаю, многое многим не понравится, особенно в заключении. Я могу только переписать из предисловия «Законов истории» все те же самые слова:
«Тем не менее, я решился написать и напечатать свою книгу, ибо рассудил так: если мне удалось приблизиться к познанию истины, мне не следует скрываться – следует, напротив, поскорее отдать идею во всеобщее пользование; а если я ошибаюсь, нужно всемерно стремиться к обнаружению ошибки, чтобы она не успела навредить. По преподавательской своей деятельности я ведь обязан излагать историю искусства ежегодно и в Харьковском университете, и на Высших женских курсах, и в Художественном училище, и излагаю я свою науку, разумеется, так, как я ее понимаю; не раз приходилось мне излагать свои взгляды и в публичных лекциях; так что разными путями взгляды эти находят некоторое распространение даже и не только среди харьковских учащихся. Между тем, ни исторические мои выводы, ни самый метод, которым выводы эти добыты, не прошли через горнило ученой критики, и заранее утверждать, что они это испытание выдержат, я – само собою, разумеется – не могу».
Федор Шмит
Харьков,
на Рождестве 1918 г.
Введение
Научное строительство во всех областях знания всегда начиналось с беспорядочного накопления сведений, которые или сами по себе казались почему-либо ценными и значительными, или собирались случайно и попутно без намерения и системы, или требовались для каких-нибудь посторонних, вненаучных целей. По мере накопления сведения приводились между собою в связь на основании зачастую совсем, как потом оказывалось, несущественных признаков. После долгих блужданий исследователи нападали на истинную путеводную нить, и тогда приходилось снова браться за накопление и проверку материала, отбрасывая массы ненужного, сохраняя крупицы пригодного, доискиваясь необходимого. Из безбрежного моря суеверий, предрассудков и ошибок веками одна за другою рождались наши точные науки.
История, как точная наука, еще не родилась.
В каждом учебнике логики можно прочесть, что из суждений, отличающихся одно от другого своею формой, при одинаковом содержании наибольшую познавательную ценность имеют суждения общие. Они настолько важны, что все точные науки преследуют получение их, как цель: законы природы мы мыслим всегда в виде общих суждений.
История до сих пор довольствуется суждениями единичными или, в лучшем случае, частичными. Она до сих пор занимается систематикой материала, устанавливает факты, из которых не умеет делать общих выводов, живописует и повествует, как жили и что делали предки, поучает, как награждается добродетель и как наказывается порок (или наоборот), прославляет великих людей и великие дела, пропагандирует ту или иную политическую, религиозную, социальную доктрину, и т. д.
Есть специалисты-историки, которые такое положение дела признают нормальным и утверждают, будто «на почве научного понимания законосообразности историология», т. е. теория исторического процесса, «должна отказаться от искания такой общей формулы хода истории, пригодной для всех стран и народов, которая напоминала бы физический закон падения тел или порядок, в котором совершается органический рост живых существ известного вида», и будто «нет исторических законов в смысле общих шаблонов, по которым протекала бы историческая жизнь отдельных народов».
Разумеется, такой безусловно отрицательный взгляд обусловлен только неудачей всех сделанных до сих пор попыток выяснить законы исторической эволюции. Раз все в природе совершается по незыблемым законам, не может одно только человеческое общество составлять исключение. Даже если мы ограничиваемся тем, что собираем «дней минувших анекдоты от Ромула до наших дней», мы повсюду и постоянно убеждаемся, что «история повторяется», и повторяется столь явно, что все объяснять «случайными совпадениями» решительно невозможно. Уже Екклезиаст6 знал (I, 10), что новое только кажется новым, что «все было уже в веках, бывших прежде нас». А Фукидид7 писал свою истории, потому что «минувшее может, по свойству человеческой природы, повториться когда-либо в том же самом или подобном виде» (I, 22, 4).
Мы еще не выработали научно удовлетворительного метода исследования исторической эволюции, несмотря на огромную, затраченную на исторические исследования энергию. А это значит, что где-то в самом подходе к подлежащей разрешению проблеме мы допускаем такое πρῶτον φεῦος8, которое роковым образом делает бесплодными все наши усилия.
Мы сравниваем историю одного народа с историею другого народа и устанавливаем черты сходства и несходства – но мы не поставили предварительно чрезвычайно существенный с точки зрения методологической вопрос: действительно ли именно народ есть нормальная историческая единица, есть эволюционирующий социальный организм? Ведь и биолог, который захотел бы выяснить законы строения человеческого организма, но стал бы сравнивать между собою не цельные организмы, а отдельные разные части человеческого тела, пришел бы к выводу, что, при всем сходстве этих частей в некоторых отношениях, на почве научного понимания законосообразности нельзя найти такой шаблон, который был бы пригоден для всех. Прежде, чем отказываться от искания исторических законов, нужно проверить весь ход наших рассуждений.
Затем: «ход истории» мы определяем по «фактам», но мы не задумываемся над вопросом, те ли факты мы привлекаем, которые нужны. Все без исключения «факты» мы использовать ведь не можем, потому что подавляющее большинство того, что случается, ускользает от всякой регистрации и всякого контроля. Мы можем знать лишь немногое. Пригодно ли это немногое? Мы предварительно не выяснили, в чем заключается «историческая жизнь»! годятся ли наши «факты» в дело в том сыром виде, в каком мы их узнаем! У нас нет мерила исторической познавательной ценности фактов, ибо мы не знаем, что с ними делать и для чего они нам. Наша историческая наука находится в том состоянии, в каком биология находилась до Ламарка и Дарвина, астрономия до Ньютона, химия до Дальтона. Пусть теории Ламарка и Дарвина и Дальтона нуждаются в исправлениях и дополнениях – на этих теориях выросла точная наука.
«По самому характеру своих исследований история как бы предназначена к тому, чтобы рассматривать лишь единичные явления, выражаемые в единичных суждениях или, самое большее, в суждениях частных. Но это только так кажется. В действительности же, и в истории мы главным образом имеем в виду суждения общие, а не частные и единичные. Ведь и в истории мы не говорим обо всех фактах прошлого, которые можно было бы констатировать при помощи источников, а делаем их расценку и на некоторые не обращаем никакого внимания. Значит, мы и здесь гонимся за отдельными фактами, т. е. за единичными суждениями, не ради них самих, а ради какой-то особенной цели. Что же надеемся мы получить от изучения истории? Мы думаем, что история умудряет людей, например – делает их более предусмотрительными в политической жизни и т. и. Ради этого-то мы и изучаем историю; поэтому-то мы и уважаем труд историка. В противном случае мы относились бы к его занятиям так же, как и к занятию Гоголевского Петрушки, который читал любую книгу, хотя бы вполне недоступное для его понимания астрономическое сочинение, так как он гнался не за смыслом прочитанного, а наслаждался только тем, что “из букв всегда выходит какое-нибудь слово, которое иной раз даже, черт знает, что и значит”; так точно и историк, сказали бы мы, наслаждается не смыслом исторических явлений, а только тем, что по летописям, мемуарам, надписям и другим источникам всегда можно восстановить какой-нибудь факт прошлого, который иной раз тоже “черт знает, что и значит”. Но мы не говорим этого, ибо мы от истории ждем и требуем, чтобы она умудряла нас, делала нас более предусмотрительными относительно хода явлений различных сторон народной жизни. А в таком случае история должна нам давать возможность подсмотреть те законы, которые управляют сменою фактов исторической жизни и их взаимной зависимостью, так как только знание этих законов может умудрять людей и делать их более предусмотрительными относительно хода народной жизни. Но в истории эти законы чересчур сложны, и мы не в силах облечь их в точную словесную форму. Вот мы и стремимся взамен того при помощи изучения единичных исторических фактов, сопоставления и сравнения их между собою, по крайней мере, почувствовать эти законы. Таким образом, и в истории единичные и частные суждения интересны не сами по себе, но как материал для оправдания суждений общих, которые остаются еще не высказанными в точных словесных формулах, но только более или менее ясно усматриваются и чувствуются нами. Следовательно, и в истории только общие суждения имеют наибольшее познавательное значение; и без общих суждений история служила бы только для удовлетворения праздного любопытства».