Весьма характерно, что выписанная страничка находится не в сочинении какого-нибудь теоретика истории, а в лекциях по логике профессора А. И. Введенского9: философу пришлось вступиться за достоинство исторической науки. Он мог спасти ее честь только тем, что признал существование исторических законов, хотя и весьма сложных и пока еще точно не формулированных законов, которые еще должны быть выведены из области подсознательного «чувствования» в область сознательного точного знания. Не отказываться, значит, нужно от искания формул, а наоборот: пока не исчерпаны все возможности, пока не испытаны все пути, мы должны неутомимо искать и искать. Ведь если нам удастся достигнуть цели, нас ждет неоценимая награда: мы приподнимем завесу будущего!
Закон выражает ту неразрывную связь между явлениями, сущность которой мы не понимаем, но наличность которой мы везде и всегда наблюдаем. «Два тела притягивают друг друга прямо пропорционально массам и обратно пропорционально квадратам расстояний» – таков закон всемирного тяготения. Почему это – так, мы не понимаем; но мы знаем, что это – так. И мы знаем, что это не только так было, но так будет и впредь. Основываясь на законе всемирного тяготения, Леверье10 (1845) мог в точности вычислить и массу, и расстояние от Солнца, и орбиту никогда никем не виданной планеты так точно, что впоследствии планета эта – Нептун – была открыта на указанном французским ученым месте (1846). Астрономы задолго с абсолютною точностью указывают, когда должно случиться то или другое небесное явление: солнечное или лучное затмение, прохождение перед Солнцем планеты и т. п.
Менделеев11 открыл знаменитый закон периодичности элементов, и в его таблице впоследствии оказалось определенное место и для неактивных, и для радиоактивных элементов, которые были открыты лишь много лет спустя после смерти русского химика. Химики определенно знают, что должно получиться – и неизменно получается – в результате таких-то действий над такими-то веществами. И чем глубже химики проникнут в тайны своей науки, чем полнее будет их знание химических законов, тем более усилится их способность предвидеть будущее.
Того же достигнет и историк, как только он добьется познания законов бытия человечества в прошлом. Ибо те же законы должны управлять и будущим человечества. Когда история станет наукой точной, она будет биологией высшего порядка. Сейчас мы имеем химию, которая изучает атомы и сочетания атомов – молекулы; имеем биологию, которая изучает сочетания молекул – клетки и сочетания клеток – живые организмы. Организмы могут жить (как и атомы и клетки) каждый своею обособленною жизнью, но могут образовать и высшие единицы – семью, род, народ, и эти единицы могут объединиться в целое – человечество. Необходимо, чтобы рядом с биологиею атомов и молекул (химиею), рядом с биологиею клеток и организмов стала биология социальных единиц и человечества.
Было время, когда все биологические науки занимались «систематикою», т. е. описанием и классификацией) того, что есть. Девятнадцатый век изменил все это, выяснив великий закон эволюции, старый Гераклитов закон, что все течет, все меняется, ничто не остается неизменным. История есть наука о социальной эволюции человечества, о непрерывном, связном его изменении.
Вот эта – существующая пока лишь в проекте – биология человечества должна подвести все бесконечное разнообразие исторических фактов под немногие простые категории; должна свести все совершавшиеся и совершающиеся в разные время и в разных странах эволюционные процессы к определенной схеме, настолько ясной, чтобы мы могли начертить историю в виде кривой, и настолько точной, чтобы там, где для начертания кривой (для прошлого или для будущего) в нас не хватает фактов, мы с полною уверенностью могли провести линию именно так, а не иначе.
Само собою разумеется, что точность и подробность – не одно и то же. Зоолог знает, как нормально протекает жизнь любого животного, но предсказать для каждого отдельного зверя, суждено ли ему мирно прожить то, что ему полагается, или ему предстоит преждевременно случайно погибнуть, разумеется, ни один зоолог, при всей общей точности своих знаний, не возьмется. Мы все очень хорошо знаем, что после зимы непременно настанет весна и что весною будет много теплее, чем зимою; но заранее предсказать, какая в таком-то месте, в такой-то день и час будет температура, – этого, при всей неоспоримой точности общей схемы, не может и самый знающий и трудолюбивый метеоролог. И от будущей биологии социальных организмов мы не вправе ожидать, что она во всех подробностях сумеет объяснить прошлое и предугадать будущее: сколько-нибудь обстоятельно мы знаем, да и то частично, историю человечества лишь за последние несколько тысяч лет, т. е. ничтожное сравнительно количество времени; мы и прошлое, и даже настоящее человечества знаем далеко не всесторонне и не можем питать никакой надежды, что пробелы в нашем знании даже наиболее известных нам исторических процессов когда-нибудь, в силу каких-нибудь особых обстоятельств, будут восполнены; и ожидать, что историк сможет и в прошлом распознать, и в будущем предуказать все случайности, все «точки пересечения двух или нескольких независимых причинно-следственных рядов», решительно невозможно. Незачем, следовательно, бояться, что нарождение истории науки положит конец красочности, занимательности, поучительности исторического повествования о прошлом, или что когда-нибудь историки, «уподобившись оной древних времен Кассандре», будут предвидеть и предсказывать всевозможные бедствия и тем отравят себе и прочим людям все радости жизни.
До сих пор историки занимались преимущественно установлением и классификацией) подлежащего изучению фактического материала. Произведена громадная работа по проверке фактов и по приведению их в причинную зависимость одного от другого. Факты разобраны по группам и отнесены по принадлежности к истории политической, экономической, социальной, к истории религии, философии, права, литературы, искусства. В пределах каждой такой группы проведена другая – географическая и хронологическая – классификация. Историческая наука разбилась на целый ряд отдельных дисциплин, из которых каждая, в соответствии с особыми свойствами своего материала, вырабатывала собственные методы исследования, более или менее резко обособлялась и, понемногу утрачивая живую связь с остальными, утрачивала также и чисто исторический характер; история религии уклонялась в сторону богословия, история литературы и искусства в сторону эстетики, история политическая в сторону государственного и международного права и т. д. Из исторического материала каждому хотелось извлечь не общие законы эволюции человечества, а практические уроки.
Из исторических дисциплин то та, то другая сосредоточивала на себе главное внимание ученых, в зависимости, конечно, от направления мыслей общества. Для ассирийского хрониста достопамятны только подвиги царя, для римского историка на первом плане стояла государственная история, военная и политическая, для византийца – история священная и церковная, в новейшее время особенное внимание привлекает история социальная и экономическая. Во многих из наших учебников и сейчас говорится преимущественно о государях, министрах, законодателях, полководцах, до сих пор учащимся предписывается твердо помнить год и место ряда битв, договоров, законодательных актов и всяческих событий, тогда как факты так называемой культурной истории вводятся в преподавание только как добавочный материал.
Заглянув в обозрение преподавания историко-филологического факультета любого из наших университетов, нетрудно убедиться, что история государственная или даже история отдельных народов и групп народов представлена целым рядом кафедр, тогда как история права перенесена на юридический факультет, история религии заменена историею церкви, история философии, которая должна была бы быть историею науки вообще, сужена до истории метафизических систем, всеобщая история искусства располагает только одною кафедрою. Правда, история литературы обставлена сравнительно богато, благодаря тому, что на историю греческой, римской, славянских и русской литератур обращено особое внимание. Но доминирующею историческою дисциплиною все же остается «всеобщая история», т. е. военно-политическая, социальная, экономическая история государств и народов.
Между тем, можно сказать, наверное, что именно в ней законы истории будет труднее обнаружить, чем где бы то ни было, потому что из нее, без помощи каких-то особых приемов и методов, которые имеют быть выработаны, не устранить двух чрезвычайно могучих факторов: случайности и личности. Без них «всеобщая история» пока почти немыслима.
О значении случайности и личности в истории написаны горы книг; по этому вопросу были высказаны самые противоречивые мысли: одни ученые утверждают, что все – случайно, тогда как другие склонны видеть законосообразность даже в мельчайших фактах, например – в количестве писем, опускаемых в почтовый ящик без адреса; по мнению одних, «всемирная история, история того, что человек совершил в этом мире, есть, в сущности, история великих людей, трудившихся на земле», а по мнению других, великие люди – только ярлыки для великих событий, наименее участвуют в событиях и сами наиболее зависят от того, что совершается, якобы, по их инициативе и по их воле.
Сейчас для нас неважно, кто прав, кто неправ. Самая продолжительность и горячность спора и противоречивость высказанных взглядов показывают, что в той плоскости, в какой вопрос поставлен, он неразрешим. Прежде всего, нужно, конечно, доискаться, совершается ли историческая эволюция по определенным законам и по каким именно: когда мы это будем не предполагать только, а точно знать, тогда – и только тогда – мы будем в состоянии точно учесть значение случая и личности. А для успешности поисков за пределами законов истории нам очень важно, чтобы нам ничто не мешало и чтобы ничто не отвлекало нашего внимания; и потому будет, несомненно, целесообразно, если мы вначале ограничим наши поиски областью какой-нибудь такой исторической дисциплины, где бы явно случай и личность не имели того значения, которое они имеют (или которое им обычно, по крайней мере, приписывается) во всеобщей истории. Наиболее, по нашему мнению, пригодною для обнаружения исторических законов является история искусства, в самом широком значении этого термина. Почему мы так полагаем, станет ясно при рассмотрении психологии художественного творчества.