Как же может произойти переход от крайнего «эгоцентризма» к всенародности? Только через слово. И действительно, в оценке и понимании природы слова самые крайние футуристы и кубисты, представители аристократической утонченности, сходятся с простонародными низами, как мы постарались выяснить на предшествующих страницах. И потому, когда именно эгоцентрики-кубофутуристы начинают мечтать и говорить о «демократизации» искусства, они гораздо более правы и близки к осуществлению своего идеала, чем когда о той же «демократизации» говорят и мечтают люди, стоящие еще на ступени иллюзионизма или импрессионизма. Эти последние желают не демократизации искусства, а его популяризации, желают «образовать» народ, «поднять» его до своего интеллигентского, барского уровня, т. е. попросту хотят навязать «народу» в искусстве то, что вовсе не для него создавалось, что массам совершенно не нужно и глубоко чуждо, – навязать в уверенности, конечно, что аристократическое искусство и есть единственное подлинное, высшее искусство, которому приличествует и предстоит стать всеобщим. Весь спор, который давно уже ведется на тему, «что читать народу», был бы невозможен, если бы спорящие из рассмотрения исторического эволюционного процесса и существа словесности сделали тот совершенно очевидный вывод, что литература в своем развитии, в своих переходах из стиля в стиль, идет и социально от всеобщности к единичности, и что на всенародное значение могут претендовать лишь произведения идеалистские, натуралистские и, до известной степени, реалистские, но отнюдь не произведения иллюзионистские, импрессионистские и футуристские.
В народной песне изобилуют слова и целые фразы, целые длинные припевы, которые лишены какого бы то ни было конкретного смысла; народная брань, все эти «трехэтажные» ужасы, когда люди
друг друга с криком вящим
язвят в колене восходящем,
служат, конечно, только одной цели – облегчить душу, но вовсе не должны быть понимаемы буквально и не имеют точного смысла; чтение народное – Глеб Успенский совершенно правильно охарактеризовал отношение народа к читаемому, будь то Евангелие, или газета, или еще что-нибудь другое. И я себе представляю, что именно простонародные массы оценили бы, с чисто эстетической стороны, тот более или менее гармоничный, акустически выразительный и ритмический набор слов, который нам преподносят кубисты и которого мы, культурные верхи, ни оценить, ни принять никак не можем, потому что мы выше формы ставим в художественном произведении ясность логической мысли и смысл.
Только простонародье, совершенно не могущее (да и не желающее) вникать в точный смысл звучных словоподобных кубофутуристских произведений, непременно потребует, прежде чем читать и слушать, определенных гарантий, что читаемый и слушаемый текст не есть пустой вздор, а нечто очень нужное, важное. Такая гарантия даже является существенно необходимым условием для того, чтобы текст производил свое эстетическое действие: старый дед, о котором рассказывает Успенский, умиляться будет лишь тогда, когда будет знать, что читается именно Псалтырь или Евангелие. Так что приходится признать, что кубизм создает только те словесные формы, которые необходимы идеализму, но отнюдь не то особое, новое, всем нужное и для всех важное содержание, без которого немыслима идеалистская словесность. Когда в ритмически-звучные кубистские формы будет влито авторитетное содержание, – только тогда словесность станет всеобщею, приемлемою как для непонимающих низов, так и для понимающих верхов.
Как сказано в Евангелии: в начале бе Слово, и Слово бе у Бога, и Бог бе Слово.
Но вот конкретно: какие именно словесные произведения могут быть названы в качестве примеров чистого идеализма?
В последней главе нашей книги, в главе о прогрессе, читатель увидит, что искусство, в своем историческом развитии, неоднократно переживает один за другим все стили и от каждого пройденного цикла сохраняет некоторый плюс, некоторое наследство, которое сильно влияет на чистоту стилей последующих циклов. Во всей неприкосновенности идеализм был осуществлен только один раз, тогда, когда началось самое развитие искусства. С тех пор колесо истории совершило много полных оборотов, много раз словесность поучала (идеализм), повествовала (натурализм), и. т. д.; и в том, например, идеализме, к которому мы сейчас в XX веке устремляемся, несомненно, будет множество натуралистских, реалистских, иллюзионистских и импрессионистских элементов.
Когда мы разбирались в пластических искусствах, нам могли помочь – и помогли – наблюдения археологические, этнографические и педагогические. В словесности нет первобытной археологии, потому что, когда начинается письменность, начальный идеализм давно изжит. Этнографы, возможно, собрали нужные нам данные, наблюдая жизнь дикарей; но, при чрезвычайной трудности филологии первобытных языков и при совершенной невозможности сколько-нибудь точных переводов на какой бы то ни было европейский язык, я лично не склонен доверять этнографическим материалам. Наконец, что касается детей, ни сам, как ни старался, не был в состоянии уловить и начатки словесного творчества в идеалисткой стадии развития, ни в педологической литературе не встречал исследования этого вопроса, которое бы меня удовлетворило. Чтобы найти то, что нам сейчас нужно, мы должны обратиться к наиболее первобытной доступной нам словесности – народной – и там искать пережитки чистого идеализма.
Под общую категорию «народной» словесности мы обыкновенно подводим совершенно разные словесные произведения. Насколько я по крайней мере осведомлен, обычные классификации основаны на систематике. Народную словесность принято делить – я пользуюсь установленной в предшествующих главах терминологией – на 1) ирреалистические прибаутки, припевы, заговоры (почему-то считается неприличным упоминать о брани, хотя она, несомненно, по своему значению в народном обиходе не может быть обойдена молчанием), 2) идеалистские (дидактические) поговорки, пословицы, морализирующие сказки, притчи, жития и духовные стихи, 3) натуралистские (эпические) сказки, былины, духовные и исторические сказания, 4) реалистские (драматические) плясовые и обрядовые песни, 5) иллюзионистские и импрессионистские (лирические) так называемые бытовые песни, причитанья и т. д. Такая классификация исторической критики не выдерживает, потому что тут общими названиями объединяются произведения совершенно разных пройденных народом последовательных циклов.
Я должен извиниться перед читателем, что, нарушая стройность изложения, я здесь, в теоретической части, применяю уже на практике выводы, к которым я подойду лишь в части исторической. Но ведь когда мы говорим о писаной литературе, мы не ограничиваемся систематической поэтикой, а требуем поэтики исторической, эволюционной, не бросаем в одну кучу без разбора произведения разных циклов – вместе всю дидактику, вместе весь эпос, вместе всю лирику и т. д. Так какое же мы имеем право не обращать внимания на эволюционные процессы в народной словесности! она также имеет свою историю, она не по прямой линии доросла до того уровня, на котором мы ее сейчас застаем, она уже несколько раз (я полагаю: четыре раза) прошла через все стилистические фазы, накапливая приемы, формы, образы.
Если поискать среди идеалистских произведений народной словесности таких, которые наиболее беспримесно отражают работу мысли, оперируют исключительно общими представлениями и имеют всенародное значение, мы, естественно, остановимся на поговорках и пословицах. Это не значит, разумеется, что все они восходят к глубочайшей древности, а значит только то, что поговорки и пословицы, как художественная форма, пережиток первобытного идеализма. Морализирующие сказки вносят в идеализм композиционный (повествовательный) элемент, а жития и духовные стихи не чужды эмоциональной окраски. Только поговорки и пословицы дают общезначительную мысль, выраженную не в понятиях, а в образах.
Произведения словесного идеализма принято исключать из области литературы; принято ограничивать литературу областью чувствительного вымысла. Но я для такого разграничения не вижу ни малейшего – основанного на существе дела – повода. Совершенно неправильно выделять из области словесности – ведь о словесности мы ведем речь! – именно те произведения человеческого творчества, в которых вся суть заключается в слове.
Из слов, решительно превышающих всякое человеческое понимание, строят свои отвлеченнейшие философские системы александрийские философы; о словах, недоступных человеческому разуму, спорят древнехристианские богословы; из-за темных, но страшно важных слов люди собираются на Вселенские соборы, предают друг друга анафеме, вступают в междоусобный бой, не боятся ни мучительных казней, ни самой смерти. Все приносится в жертву слову, содержания которого никто не может вместить, ни простолюдин, ни даже ученый, ни даже святой. Да никогда не может быть поры в истории человечества, когда бы слово имело то значение, какое имеет в эпохи идеализма; никогда творчество слова не бывает такое напряженное, как именно в эти эпохи; и их вычеркивать из истории словесности было бы решительно нелепостью.
А когда все слова сказаны, когда к словам привыкнут, тогда нужно опять нечто новое. И эволюция продолжается, через натурализм к реализму… и т. д.
Еще несколько слов и о другом искусстве, которое часто бывает изобразительным, об искусстве телодвижений, о драме.
Выразить посредством телодвижений можно далеко не все, ибо не все импульсы действуют одинаково сильно и ярко на наше моторное воображение. Наиболее сильно действуют эмоции, менее сильно – воля, еще менее – мысль. Когда человек задумался, он неподвижно сидит или ритмически правильно ходит; в бурное движение человека обыкновенно приводит эмоция.
Телодвижения могут быть изобразительными и неизобразительными. В последнем случае они для того, чтобы быть художественными, должны быть ритмичными, и мы о них скажем ниже в главах, посвященных искусствам ритмическим неизобразительным. Изобразительная д