Избранное. Искусство: Проблемы теории и истории — страница 91 из 183

Каждый народ имеет, конечно, не одного только соседа, с которым приходит в более или менее активное соприкосновение, а многих, иногда – весьма различных. Среди соседей своих каждый народ выбирает себе учителей, т. е. идет за тем, у кого находит то, что ему нужно. Бывает, что народ не желает присоединиться к ближайшим своим соседям, а тянется к какому-нибудь весьма далекому образцу. Бывает, что к образцу непосредственного касательства нельзя установить, и тогда надо искать посредников, получать нужное из вторых и третьих рук. В истории есть целый ряд разительных примеров этому.

Мы уже упоминали выше об избрании новой веры Владимиром Святым. Летописец повествует: «Созва Володимер боляры своя и старпи градьские, и рече им: Се приходиша ко мне Болгаре, рькуще: приими закон наш; посемь же приходиша Немци, и ти хваляху закон свой; по сих придоша Жидове. Се же после-же придоша Грьци, хуляще вси законы, свой же хвалящее…».

Вероятно, не было никогда такого именно совещания, о котором нам рассказывает тут летописец, но он только придал форму конкретного исторического факта тому, что обсуждалось – не однажды, и не при княжеском дворе только, и не в столь ясной и определенной и краткой постановке – всеми, всей древней Русью. Жить по-старому, очевидно, было больше нельзя: постановка истуканов в Киеве и Новгороде, первая сделанная Владимиром попытка религиозной реформы, не имела успеха; ничего иного придумать Русь сама не может; надо отправляться учиться к соседям. Но то, что есть у ближайших соседей, не удовлетворяет, и в качестве учителя избирается заморская «Византия».

Киевская летопись рассказывает, что Владимир, чтобы получить все нужное от греков, должен был сделать далекий поход на Корсунь. Из более откровенных или лучше осведомленных греческих источников мы узнаем, что Владимир, дабы получить для Руси православие на желательных с точки зрения русских политических вожделений условиях, должен был отправиться со своей дружиной под Хрисополь в Малую Азию и помогать императору Василию побеждать восставшего Варду Фоку102.

Таким образом, не подлежит сомнению, что Русь получила христианство официально именно из Константинополя. Это, однако, вовсе не значит, что Русь в культурном отношении примкнула к константинопольским грекам, а значит, в действительности, только то, что Константинополь пользовался в Древней Руси огромным престижем. Рассмотрение же художественного производства первых времен христианства на Руси убеждает нас, что тут работали мастера не греческого, а непременно кавказского происхождения, которые в Киев и Чернигов, по всему вероятию, попадали через Тмутаракань.

Тмутаракань была военной базой той отрасли русского народа, которая уже в сравнительно давние времена поселилась в приазовских и придонских степях и имела обширные торговые и военные сношения с соседним Кавказом (по-видимому, главным образом – с ясами и касогами, населявшими бассейн Кубани, и с абхазцами, жившими на северо-восточном побережье Черного моря), с нижним Поволжьем (т. е. с хазарами), с Каспием и с малоазийскими и крымскими греческими городами. Юго-Восточная Русь остается совершенно вне поля зрения киевского летописца, и, если бы не было в нашем распоряжении источников греческих и арабских, мы могли бы и вовсе не подозревать, что именно она была первым культурным творчески-деятельным русским племенем, именно она приняла христианство раньше других русских племен, именно она служила в художественных делах посредником между Востоком и западными славянами, особенно – Киевом.

Тмутараканский князь Мстислав, современник Ярослава I Киевского, распространил свою власть на север и на запад и подчинил своей державе всю левобережную Украину. Своей столицей он сделал Чернигов. Только с этого момента киевский летописец начинает сколько-нибудь интересоваться всей Юго-Восточной Русью вообще и сообщает о ней некоторые сведения, чрезвычайно отрывочные и неполные. Но то кавказское течение, которое столь ярко и определенно выражается в первых сразу памятниках русского христианского искусства, началось, совершенно очевидно, не со времен Мстислава, а гораздо раньше – прежде, чем началась летописная киевская история; и кончилось оно не Мстиславом, а гораздо позднее – тогда, когда кочевники сделали степь необитаемой и непроезжей.

Киевские и черниговские храмы построены не по царьградским, а по кавказским образцам. Те поливные плитки, которые, в настилах полов и в стенных облицовках, должны в Киеве заменять разноцветные каменные породы, исполнены техникой, которая процветала в X и XI веках не в Константинополе, а в Персии и в Месопотамии. Та «мусия», из которой набирались мозаики в алтарях киевских соборов, привозилась, по свидетельству Киево-Печерского патерика, абхазскими купцами еще в конце XI века, а когда подвоз громоздкого материала издалека стал невозможен, исчезают и самые мозаики. Каменные изобразительные рельефы, которые – правда, в очень незначительном, к сожалению, количестве – сохранились в Киеве, не только изображают кавказские темы, но выдержаны строго в стиле чисто кавказском. Эмали, которыми так увлекался великокняжеский Киев, по стилю и по сюжетам относятся не к Константинополю, а указывают все на тот же закавказский Восток.

Таким образом, официально примкнув к Константинополю, Древняя Русь фактически пошла в ученье к кавказцам. С другой стороны, совершенно ясно, что не с Кавказа и, разумеется, не из греческого Константинополя Русь позаимствовала необходимую ей грамоту и писанную литературу. Тут должны были, несомненно, сыграть роль культурных посредников балканские славяне. Им принадлежит, по-видимому, некоторое значение также и в области искусства: совершенно правильно было указано, что не случайно и среди фресковых изображений киевской

Св. Софии имеются иконы местных солунских святых мучеников Домнина и Филиппола, и что не кавказцам и не грекам, а именно славянам дорога была память славянских первоучителей св. Кирилла (Константина) и Мефодия, которые, в обществе еще Климента Болгарского, Иоанна Македонского и Иосифа Солунского, появляются в росписи Кирилловской церкви.

Было бы чрезвычайно поучительно собрать полностью рукописный материал XI и XII веков и сличить изобилующие там, и в греческих, и в славянских, и в кавказских, и в русских рукописях, инициалы, заставки, концовки и изобразительные картинки. В настоящее время, когда весь подлежащий изучению материал в большинстве своем не издан, а зачастую даже и не описан, исполнить такую работу почти невозможно: пришлось бы, подолгу работая в разных библиотеках всей Европы, потратить очень много времени и труда на собирание памятников и на их воспроизведение. Но результаты могут быть настолько интересны, что предприятие следовало бы осуществить. Давно уже – лет сорок тому назад – покойный В. В. Стасов предпринял своими силами подобную работу и обнародовал результаты этих трудов в прекрасном большом альбоме. Но это, конечно, только подготовительное издание: требуется много больше материала, необходима и историческая обработка его, в виде монографических исследований об орнаментике отдельных видов рукописей.

Киевский период истории русского искусства есть период «византийский». За ним хронологически следует период владимиро-суздальский. Автор новейшего сборника фотографий, посвященного владимиро-суздальскому искусству103, граф А. А. Бобринский104, вводную свою статью начинает взятым у князя П. А. Вяземского эпиграфом: «Он ничего не продолжал и ничего не зачал. Он ничей не преемник и никому не родоначальник. Он совершил свое – и только, но это только образует отдельный и целый мир поэзии». Этими словами прекрасно охарактеризована историческая роль и ценность владимиро-суздальских памятников в русском искусстве: они – чужие, откуда-то заимствованные, такие же чужие, заимствованные, как киевские мозаика. Но откуда? Для киевских мозаик вопрос разрешается легко и ясно, если только внимательно опросить памятники. Гораздо сложнее и труднее разрешить вопрос о происхождении владимиро-суздальских каменных рельефов.

Вопрос этот, подобно очень многим вопросам именно в области все того же закона преемственности, еще не выведен из «героического периода разработки, с грандиозными, но туманными теориями о чересполосных сношениях великих держав и великих культур… в более для науки желательный момент реально-исторического обоснования и решения, когда, наконец, сложные пути общения будут детально прослежены на поверхности земли, по культурным гнездам, а не по воздушным линиям, описывающим гиперболы над всей Центральной и Восточной Европой. Слова эти сказаны академиком Н. Я. Марром105 не о Владимире и Суздале, а о закавказском Ани, но они приложимы тут, как и ко многим однородным вопросам.

Владимире-суздальские зодчие строят каменные храмы и, чем дальше, тем больше, покрывают фасады этих храмов каменной резьбой. Что древоделы Залесской Руси не сами возымели вдруг непреодолимое желание строить непременно каменные храмы и не сами придумали всю систему рельефной декоровки, собственно говоря, не нуждается в особо подробных доказательствах. Ясно, что это искусство заимствовано ими не из Залесской Руси, не у непосредственных соседей – болгар, не у финнов, не у новгородцев, ибо ни у кого из перечисленных народов ничего подобного владимиро-суздальским рельефам вовсе не имеется. А значит: все заимствованное взято, несомненно, издалека.

Где было нечто подобное? В Закавказье. С Закавказьем Владимиро-Суздальская Русь связана великим торговым волжским путем. С Закавказьем именно Залесская Русь имеет какие-то непосредственные сношения (Георгий, сын Андрея Боголюбского, отправился на Кавказ и женился на грузинской царевне Тамаре; что русский удалец забрался в столь далекие страны – не удивительно, но царевну за него, конечно, никто не стал бы выдавать замуж, если бы в Тифлисе не знали очень хорошо, кто такой Георгий и кто такой его отец). В Закавказье, наконец, в XI–XIII веках процветает именно каменная кружевная резьба, которая щедро применяется в наружной отделке храмов. На Закавказье указывают и обычные во владимиро-суздальском искусстве мотивы и изобразительные сюжеты… Так как, однако, есть и некоторые формы, которые встречаются во владимирско-суздальских декоровках, но нам пока в закавказских памятниках не встречались, а встретились в памятниках западноевропейских, «романских», то была выдвинута в науке такая теория, которая выводила искусство Залесской Руси XII и XIII веков из Западной Европы, целиком или отчасти. Все это – несмотря на то, что нигде на Западе нельзя указать ни одного храма, который бы можно было поставить, как единое художественное произведение, рядом с Георгиевским собором в Юрьеве Польском, и, несмотря на то, что нигде нет промежуточных звеньев…