Вот и все, что осталось от некогда знаменитого ешибота!
Обнищавшее местечко стало присылать все меньше и меньше еды, слушателей все реже приглашали на трапезы, вот и разбрелись бедные парни кто куда! Реб Екл, однако, хочет умереть здесь, а его ученик — закрыть черепками глаза учителя, когда настанет час.
Оба они часто недоедают; голод порождает бессонницу; дни без еды и ночи без сна будят страсть к кабалистике!
Конечно, если долгими ночами приходится бодрствовать и целыми днями голодать, пусть в этом будет хоть какой-нибудь прок, — пусть эти бдения и пост будут мученическими, святыми, и да распахнутся перед ними все врата мира с его таинствами, духами и ангелами!
И вот уже долгое время изучают они кабалу!
Сейчас сидят они за длинным столом совсем одни. У всех людей на свете теперь уже наступило послеобеденное время, у них же еще не приспела пора завтракать. Им это не внове, и вот глава ешибота, закатив глаза, излагает свои суждения, а ученик, подперев голову руками, слушает.
— И тут имеется, — говорил глава ешибота, — множество степеней: один знает отрывок, другой — половину, третий — целую мелодию. Светлой памяти рабби знал целую мелодию и даже с вариацией! А я, — добавил он печально, — едва сподобился узнать лишь кроху, вот такой величины…
Он отмерил эту кроху на своем худом пальце и продолжал нараспев:
— Есть мелодия, которой непременно нужны слова; это — самая низшая степень… Есть, однако, высшая степень — напев, который поется сам по себе, вовсе без слов — чистый напев! Но этому напеву еще необходим голос… И губы, при посредстве которых он выводится! А губы, понимаешь ли ты меня, это ведь плоть! А голос, пусть он даже и благородная плоть, тем не менее тоже плоть!
Будем считать, что голос находится на грани между духовным и плотским!
Но так или иначе напев, который может быть услышан лишь при посредстве голоса, зависящего от губ, еще не чист, еще не вполне чист… Еще не подлинная духовность!..
Истинный же напев поется вовсе без голоса… Он поется внутри, в сердце, во чреве!
Вот в этом сокровенный смысл слов царя Давида: «Все кости мои глаголют»… Пение должно звучать в самом мозгу костей, там должно быть обиталище напева — высшей хвалы господу богу, благословенно имя его! Это — не напев смертного существа, это — не выдуманный напев! Это — доля того напева, под звуки которого бог сотворил мир; доля души, которую он вдохнул в мир…
Так в горней выси поет сонмище ангельское! Так пел рабби, да будет благословенна память его!
Занятия прервал; неопрятного вида детина, грузчик, опоясанный веревкой. Он вошел в молельню, поставил на стол перед главой ешибота миску гречневой каши с ломтем хлеба и грубым голосом сказал:
— Реб Тевл посылает еду главе ешибота! — Уходя, он обернулся и добавил: — За миской приду потом.
Выбитый голосом неотесанного грузчика из сферы божественной гармонии, глава ешибота тяжело поднялся и, волоча ноги в огромных сапогах, подошел к рукомойнику, чтобы совершить омовение.
Двигаясь, он продолжал говорить, но уже с меньшим жаром, а ученик, застыв на своем месте и насторожив уши, следовал за ним пылающим завороженным взглядом.
— Но я, — говорил далее реб Екл голосом, полным скорби, — я даже не удостоен постигнуть, которая эта степень! На которые Небесные врата это приходится! Конечно, — прибавил он уже с улыбкой, — необходимые испытания и тайные слова-заклятья я знаю и, быть может, еще сегодня посвящу тебя в них.
Глаза ученика чуть не вылезают из орбит; с разинутым ртом застыл он, боясь пропустить хоть слово. Но рабби умолкает, моет руки, вытирает их и возвращается к столу, бормоча слабыми губами молитву…
Дрожащей исхудалой рукой поднимает он миску. Пар обволакивает и обдает теплом его костистое лицо; потом старик ставит миску на место, берет в правую руку ложку, а левую греет о края миски. При этом он разминает языком на беззубых деснах кусочек хлебного мякиша, посыпанный солью.
Согрев лицо и руки, он сильно морщит лоб, сводит синие сухие губы и начинает дуть!
В течение всего этого времени ученик не отрывал от него глаз. И когда дрожащий рот рабби двинулся навстречу первой ложке гречневой каши, у Лемеха почему-то больно защемило сердце; он закрыл лицо обеими руками и весь сжался.
Через несколько минут в молельню вошел другой детина, неся миску гречневой каши и ломоть хлеба.
— Реб Иойсеф посылает ученику завтрак!
Но ученик не отнимал от лица рта.
Глава ешибота отложил в сторону ложку и подошел к нему. Мгновение он с гордой любовью смотрел на него, потом, обернув руку полой, прикоснулся к его плечу.
— Тебе принесли поесть, — мягко потормошил он его.
Ученик печально и медленно отнял от лица руки. Лицо его было еще бледнее, и глаза, в темных кругах, горели еще более диким огнем.
— Знаю, рабби! — ответил он. — Но я не буду сегодня есть!
— Четвертый день поста? — удивился глава ешибота. — И без меня? — добавил он с упреком.
— Это совсем иной сути пост, — отозвался ученик, — это покаянный пост!
— О чем ты говоришь? Ты — и покаянный пост?
— Да, рабби! покаянный… Одним мгновением раньше, когда вы начали есть, я оступился — у меня явилась мысль преступить заповедь «Не пожелай…»!
В эту же ночь, поздней порой, ученик будил своего рабби. Оба они спали друг против друга на скамьях в молельне.
— Рабби! Рабби! — звал он слабым голосом.
— Что? Что? — испуганно встрепенулся глава ешибота.
— Я только что сподобился самой высокой степени…
— Каким образом? — спросил глава ешибота, еще не вполне проснувшись.
— Во мне пело!
Глава ешибота присел.
— Как, как?
— Сам не знаю, рабби, — отвечал ученик еще более слабым голосом, — мне не спалось, и я углубился мыслями в ваши слова…Я хотел во что бы то ни стало познать этот напев… И от великого огорчения, что не знаю напева, я начал плакать… Все во мне рыдало; все существо мое плакалось господу богу!
При этом я произнес заклятье, одно из тех, что вы мне открыли… И дивное дело: не устами, не ртом, оно сотворилось как-то там, внутри… само от себя! Внезапно мне стало светло… Глаза закрыты, а мне светло, очень светло, необыкновенно светло!..
— Вот! — глава ешибота наклонился к ученику.
— И от этого света мне стало потом так хорошо, так легко… Мне казалось, что я стал невесом, что тело мое утратило свою тяжесть, и я могу летать…
— Вот! Вот!
— Потом я стал весел, оживлен, смешлив… Лицо мое было неподвижно, губы тоже, и все же я смеялся!
— Вот! Вот! Вот! От самого существа веселья.
— Потом во мне что-то зазвучало, вроде начало какого-то напева зазвучало.
Глава ешибота соскочил со своей скамьи и мигом очутился возле своего ученика.
— Ну! Ну!
— Потом я услышал, как во мне начало петь!
— Что ты испытывал? Что? Что? Говори!
— Я ощущал, что все мои чувства глухо-наглухо закрыты, а где-то там внутри поет… И по-настоящему поет, как надо, но без слов, вот так…
— Как? Как?
— Нет, не могу… Я только что знал… Потом это пение обратилось… Обратилось…
— Во что обратилось, во что?..
— В нечто вроде игры на чем-то… Как если бы у меня внутри была скрипка, или если бы Иона-музыкант сидел во мне и играл песнопения, как за столом у рабби! Но во мне играло еще лучше, еще нежнее, с еще большей задушевностью! И все это — без голоса, без малейших признаков голоса — чистая духовность!..
— Благо тебе! Благо тебе! Благо тебе!
— Теперь все ушло! — печально произнес ученик. — Снова открылись мои чувства, и я так устал, так устал, так устал!.. Что я…
— Рабби! — вскричал он вдруг, схватившись за сердце, — рабби! Читайте со мной покаяние! За мной явились! Там, в небесных сферах, недостало певчего! Ангел с белыми крыльями!.. Рабби! Рабби! Слушай, израиль!.. Слуша-а-ай… из…
В местечке все, как один человек, желали себе такой смерти. Но для главы ешибота этого было мало.
— Еще несколько постов, — вздыхал он, — и мой ученик отошел бы «с лобзанием господним»!
МноголикийПер. Я. Левин
днажды, рассказывала мне моя бабушка, объявился в наших местах Многоликий. Случилось это во владениях одного помещика, где она арендовала корчму, потому-то она и знала эту историю.
Откуда он взялся, неизвестно.
Одни говорят, что его мать была стряпухой и с дежек его наскребла — поскребыш, прости господи!
Другие рассказывают по-другому: стоял на дворе под навесом ящик, куда вся дворня сливала все, что ей нужно было сливать, собаки тоже… От этого вырос гриб… Не собачий гриб, а разновидный…
Затем подул как-то ветерок, гриб снесло, он пополз и уже позднее поднялся в виде живого существа — и вот он — Многоликий…
Так или иначе, но по происхождению он из помещичьих владений!
И удивительнейшим существом был этот Многоликий!
Без костей, из одной мякоти, а головка свободно вращалась на шее, как на хорошо смазанном шарнире. Сам он — ни с места, а головку поворачивает то на восток, то на запад, то на юг, то на север, куда хотите! И так как он каждому поддакивал, то он со всеми жил в ладах, ни от кого никогда не страдал, даже когда другие страдали…
Дерутся два петуха. Один кричит: «Кукерику!»— другой обязательно: «Кикерики!..» Многоликий не вмешивается. Но когда весь двор уже усыпан пухом и перьями и петухи уже валятся с ног, он подходит и заявляет:
— Вы оба правы: одни мудрецы говорят: «Кукерику!», а другие: «Кикерики!..»
И оба петуха остаются врагами между собой, а с ним — друзьями.
То был неспокойный двор. Собака норовила укусить свинью за ухо, кошка фыркала на собаку, а орел с подстреленным крылом мрачно расхаживал между ними, и от этого всех в пот бросало. Но Многоликий был со всеми в приятельских отношениях. Он держался то за правое, то за левое ухо, и свинья думала, что его тоже покусали. Собаке он нашептывал: «Бр-р-р… все сплошь воры, одна только ты честная!» Затем он вскакивал на забор и вместе с кошкой умывался перед дождем…