На следующую ночь мне снилось, что я стою под свадебным балдахином.
Жених — реб Зайнвл. У меня отнялись ноги, и вместо того, чтобы обвести вокруг жениха, подружки несут меня по воздуху… Потом провожают домой.
Мама, приплясывая, выходит мне навстречу с пирогом, и вот уже подан золотистый бульон.
Я боюсь поднять глаза. Я знаю, что увижу рядом с собой страшного, кривого старика, с длинным-предлинным носом… Тело мое покрывается холодным потом, а старик вдруг шепчет мне на ухо:
— Лиюшка, ты красивая девушка!
Но голос совсем не старческий, это голос того, другого… я приоткрываю глаза — вижу и лицо другого… «Т-с-с… — шепчет он мне. — Никому не говори — я заманил реб Зайнвла в лес, запихнул в мешок, привязал к мешку камень и бросил в реку (о чем-то похожем мне когда-то рассказывала мама), я здесь вместо него!..»
Я проснулась вся дрожа.
Сквозь щель в ставнях пробивается бледный свет луны. Я только теперь замечаю, что посреди потолка снова висит лампа, отец и мать спят на подушках. Отец улыбается во сне, мама ровно дышит. И добрый дух говорит мне:
— Если ты будешь хорошей, послушной, отец выздоровеет, мама на старости лет не будет так много работать и выбиваться из сил, а твои братья станут учеными, раввинами, большими людьми, и меламедам не придется ждать платы.
— Но целовать тебя будет, — перебивает злой дух, — реб Зайнвл… Его влажные усы будут касаться тебя, его костлявые руки будут обнимать тебя… Он замучает тебя так же, как прежних жен, вгонит тебя в гроб… А тот, другой, приедет и будет горевать; не услышать тебе больше его песен, не сидеть с ним по вечерам… Сидеть тебе с реб Зайнвеле…
— Нет! Пропади все пропадом! Не пойду за него!
Я не спала до утра.
Первой просыпается мама; мне хочется поговорить с ней, но я привыкла во всех своих невзгодах обращаться к отцу.
Но вот и отец открывает глаза.
— Знаешь, Сореле, — начинает он, — я чувствую себя совсем, совсем хорошо, вот увидишь, сегодня я даже выйду на улицу.
— Пусть славится его святое имя! Все на благо нашей дочери, все благодаря ей, нашей чистой голубке.
— Лекарь оказался прав. Молоко и в самом деле идет мне на пользу.
Они замолкают, и добрый дух снова обращается ко мне:
— Если ты покоришься, отец выздоровеет, если же с твоих уст сорвется греховное слово, он не выдержит этого и умрет.
— Послушай, Сореле, — говорит отец, — довольно тебе быть перекупщицей…
— Да что ты говоришь!
— То, что слышишь! Я сегодня же зайду к реб Зайнвеле… Он возьмет меня в дело или даст взаймы немного денег, мы откроем лавочку, немножко я постою за прилавком, немножко ты — а потом я начну торговать зерном…
— Дай бог!
— Бог обязательно даст! Ты сегодня возьмешь на платья для невесты, так и себе возьми… Даже на два платья. В самом деле, почему бы и нет? Реб Зайнвл велел купить все необходимое — ты же не пойдешь на свадьбу в своих отрепьях!
— Ну, это ты брось! — отвечает мама. — Главное, детям справить что-нибудь, Рувн босиком ходит, еще на той неделе занозил себе ногу и до сих пор хромает… Дело к зиме, нужны фуфайки и рубашки, теплые кафтанчики.
— Купи, все купи…
— Слышишь? — говорит мне добрый дух. — Если ты откажешься, у твоей матери не будет нового платья, а старое еле тело прикрывает; твои братишки в трескучие морозы побегут в хедер босиком, а летом будут страдать от заноз…
— По правде говоря, — замечает мама, — надо бы обо всем точно договориться, потому что очень хорошим человеком его нельзя назвать… Надо заранее узнать, сколько он ей завещает, ведь наследников у него, что деревьев в лесу… Если не захочет показать завещание, пусть хоть расписку даст, в самом деле, сколько он еще может жить? Ну год, другой…
— В довольстве, — замечает отец, — живут долго.
— Долго! Не забывай — ему уже семьдесят лет… Говорят, иногда у него мертвеет за ушами…
А злой дух нашептывает свое: «Если ты промолчишь, тебя поведут под венец с покойником, с трупом будешь жить… С мертвецом будешь делить свое ложе…»
Мама вздыхает.
— На все божья воля, — говорит отец.
Мама снова вздыхает.
— Что поделать? — продолжает отец. — Ничего лучшего не придумаешь. Конечно, если бы я был здоров, если бы хоть что-нибудь зарабатывал, если б хоть черствый хлеб был в доме…
Он замолкает. Мне кажется, отца что-то мучает.
— Будь она моложе на несколько лет, я бы на последнее решился… Кто знает? Может быть, играл бы в лотерее…
Я молчу.
Мой семидесятилетний жених дал несколько сот злотых отцу на гардероб невесты, а мне вручил расписку на сто пятьдесят злотых…
Люди говорили: хорошая партия!
У меня появились подруги — та, у которой бархатное платье и золотые часы с цепочкой, заходила ко мне по два, по три раза в день. Она радовалась, что я догнала ее, что мы выходим замуж одновременно. Были у меня и еще подруги, но эта привязалась ко мне больше всех. «Другие — сопливые девчонки, неизвестно, сколько воды утечет, пока они свадьбу справят!»
У Ривки жених из другого города, но молодые два или три года проживут на хлебах у Ривкиных родителей. И все это время мы с Ривкой будем неразлучны: то она забежит ко мне на чашку цикория, то я к ней, а в субботу после дневного сна отведаем друг у друга куриного бульона.
— А когда придет время рожать, — говорит Ривка, сияя, — ты посидишь со мной, да?
Я молчу.
— Брось! — говорит Ривка. — Что ты так убиваешься? Случается, и в семьдесят лет… Поверь, — продолжает она утешать меня, — бог захочет — и веник выстрелит! А если и нет, тоже не беда! Сколько ты думаешь, он еще протянет? Никто не живет вечно. Ты будешь такой хорошенькой вдовушкой! Пальчики оближешь!
Но Ривка вовсе не желает зла реб Зайнвлу.
— …Хотя, по правде говоря, он собака из собак и ту жену в самом деле замучил… Но та была больной, а ты крепкая, как орешек… С тобой он будет хорошо обращаться, вот увидишь!
Он вернулся!
Отцу действительно стало лучше, и все-таки он не решался выйти из дому, пока не поставит себе банки. Он чувствовал, что от долгого лежания кровь у него застоялась, надо ее разогнать. Да и спину немножко ломит, а от этого банки — наилучшее средство.
Я трепетала — ведь банки ставил помощник лекаря!
— Ты сходишь за лекарем? — обращается ко мне отец.
— Что ты говоришь? — вмешивается мама. — Ведь она невеста!
И мама сама отправляется за лекарем.
— Отчего ты так побледнела? — спрашивает меня отец испуганно.
— Я? Нет, ничего…
— Несколько дней уже ходишь такая…
— Тебе кажется, папа.
— И мама заметила…
— Да нет, ничего…
— Сегодня, — хочет обрадовать меня отец, — тебе будут примерять свадебные наряды.
Я молчу.
— Ты совсем не рада?
— Почему бы мне не радоваться?
— Ты даже не знаешь, что тебе шьют!
— С меня же снимали мерку!
В дом вошла мама со старым лекарем.
У меня отлегло от сердца; но в то же время я готова была зарыдать, наверно, я больше никогда его не увижу!
— Ну и дела! — говорит лекарь, сопя и кряхтя. — Реб Зайнвл женится на молоденькой, а сын старосты Лейзерл сделался отшельником, от жены сбежал.
— Лейзерл? — удивляется мама.
— Да, Лейзерл! А я вот в шестьдесят лет с утра до ночи на ногах, в то время как мой помощник лежит в постели…
Я снова задрожала.
— И что вы держите такого выродка? — замечает мама.
— Выродка? — удивляется лекарь. — Почему выродка?
— Зачем мне эти басни, — нетерпеливо перебивает отец, — делайте лучше свое дело.
Мой отец был добрым человеком, мне всегда казалось, что он и мухи не обидит. Но к лекарю он относился с нескрываемым пренебрежением.
Когда отец лежал больной, он был счастлив, если кто-нибудь заходил побеседовать с ним. Но с лекарем он не хотел и словом перекинуться. Он всегда обрывал его и велел делать свое дело. Но сегодня я впервые страдала от этого. У меня даже сердце заныло… Я подумала, что отец способен обидеть и того, больного…
Чем он болен?
Он говорил, что у него порок сердца.
Что это такое, я толком не знала; наверно, от порока сердца можно слечь, однако я чувствовала, что в его болезни есть и доля моей вины.
Ночью я плакала во сне. Мама разбудила меня и присела ко мне на кровать.
— Тише, дитя мое, — сказала она, — не надо будить отца.
И мы заговорили шепотом. Я заметила, что мама сильно взволнована: смотрит на меня испытующе, хочет добиться какого-то признания, а я решила ничего не говорить, во всяком случае, пока не проснется отец.
— Дитя мое, отчего ты плакала?
— Не знаю, мама.
— Ты здорова?
— Да, мамочка, только иногда голова болит.
Мама сидела, опершись рукой о кровать; я придвинулась поближе и положила голову к ней на грудь.
— Мама, — спрашиваю я. — Почему у тебя так стучит сердце?
— От страха, доченька.
— Тебе тоже ночью страшно?
— И днем и ночью, мне всегда страшно.
— Чего же ты боишься?
— За тебя боюсь…
— За меня?
Мама не отвечает, но я чувствую на своей щеке ее слезу, теплую слезу.
— Ты плачешь, мамочка?
Слезы падают все чаще и чаще.
«Ничего не скажу», — укрепляюсь я в своем решении.
Минуту спустя мама неожиданно спрашивает;
— Не наплела ли тебе чего-нибудь Ривка?
— О чем, мама?
— О твоем женихе.
— Разве она знает моего жениха?
— Если бы знала, не говорила бы; в городе болтают… Сама знаешь, из зависти… Человек богатый, разрешает себе на старости лет взять в жены девушку, вот и говорят; конечно… Может, ты слышала от кого-нибудь, что он замучил свою последнюю жену?
Я спокойно отвечаю, что слышала, но от кого не помню.
— От Ривки, конечно, чтоб ей рот на сторону свернуло! — возмущается мама.
— Отчего же его жена так внезапно умерла? — спрашиваю я.
— Как отчего? У нее был порок сердца…
— Ну и что же? Разве от порока сердца умирают?
— Еще бы…
Меня будто по голове ударили чем-то тяжелым…