Да и Янкеле, новому члену семейства, не помешал бы стакан молока.
Немного нужно старику, но было бы лучше, если бы он и вовсе ни в чем не нуждался…
У Хаима нет пальто. Хана, старшая внучка, больна — крови не хватает. Доктор сказал — малокровие. Велел принимать железо, пить рыбий жир… немного вина… Для Ханы копят деньги в отдельном узелке… Месяцами копят — и все мало. Бедная Хана не растет, и разума у нее не прибавляется… Все застыло. Семнадцать лет, а соображает как в двенадцать.
— И зачем, господи, держишь ты меня на этом свете в тягость им? — Старик прислушивается к резкому прерывистому дыханию Хаима, замечает, как бессильно свисает с кровати костлявая рука Соры, которая, видимо, только что качала люльку…
В люльке завозился Янкеле. «Сейчас закричит и разбудит мать!» — думает старик. Он торопливо семенит к внучонку и начинает укачивать его.
«А может быть, — размышляет старый Менаше, повернувшись к окну, — ты хочешь, господи, чтобы я еще когда-нибудь порадовался на Янкеле? Чтобы я произносил с ним благословения, учил его читать?.. А?»
Как румяные яблоки, розовеют во сне щечки Янкеле. Улыбка блуждает по нежным губкам… Губки движутся, ищут… «Обжора, и во сне готов сосать!»
Старик смотрит, как мечется во сне Ривка. Она спит на сеннике, по грудь укрытая белой в черную крапинку простыней. Изголовья не видно. Красивое, разрумянившееся лицо и белая точеная шея четким силуэтом выступают на подушке из спутанных ярко-рыжих волос, которые покрывают все изголовье и кончиками касаются пола. Кончики эти трепещут от каждого Ривкиного вздоха.
«Точь-в-точь моя старуха, не сглазить бы… — думает Менаше. — Горячая кровь, сновидения… Долгие годы ей!»
— Ривка! — Он прикасается к ее обнаженной руке, лежащей поверх простыни.
— А? Что случилось? — пугается Ривка и широко открывает большие голубые глаза.
— Тсс… — улыбаясь, успокаивает ее старик. — Это я. Перебирайся-ка на кровать…
— А ты, дедушка? — спрашивает Ривка, сладко зевая.
— Я больше не буду спать… В мои годы не спится… У отца дело в городе, а мама должна закупить все, что требуется, для помолвки у Пимсенгольцев.
— Я поставлю чай, дедушка.
— Нет, Ривка… Иди-ка ложись в мою постель… Тебе еще долго можно спать… На фабрику ты сегодня не пойдешь, мама сказала, что сегодня ты ей понадобишься… Вот и выспись…
— А, — зевает Ривка еще шире.
Она все вспомнила — вчера отец пришел домой довольный: господь послал ему изрядную кучу тряпья.
И мама принесла приятную новость: у Пимсенгольцев, где она нередко бывает, наконец состоится помолвка, хоть невеста и воротит нос. Ничего, она получит по заслугам, помолвка все равно состоится!..
Ривку, однако, это не особенно радуем Она и вправду выспится, ходить с матерью по базару, конечно, приятней, чем сидеть на фабрике, но тащить корзинки с яйцами и курами, да еще ловить посреди улицы убежавшего петуха — тоже не большое удовольствие!
Но раз надо, значит надо.
Она заворачивается в простыню и прыгает на кровать.
Старик любуется ею: «Точь-в-точь моя старуха, не сглазить бы…»
Старый Менаше расщепил лучину на несколько совсем тоненьких щепочек, разложил их под жестью, посыпал мелким углем («дорог нынче уголь!»), полил керосином и поставил на огонь старый ржавый жестяной чайник. Пока он ставил чайник, Сора уже успела поднести к груди Янкеле, мечтая дожить до того времени, когда он будет произносить благословение над молоком.
Больная Хана тоже проснулась и села в кровати.
Прячась за спиной матери, она играет с маленьким братцем: «Ку-ку! Ку-ку!»
Ее бескровное лицо с мечтательными глазами, обрамленное массой пепельных растрепанных волос, ниспадающих с ее маленькой головки, возникает то справа, то слева. Но ее движения слишком вялы, улыбка слишком, бледна, а взгляд слишком неподвижен, чтобы уже утром оторвать от груди Янкеле-обжору, как зовут его в доме.
Он очень занят. На сестру он смотрит, но уделить ей времени не может. Янкеле лежит на материнских коленях; одну ручку он подобрал под себя, а другой оттягивает край расстегнутой материнской рубашки, чтобы было удобнее сосать. Взгляд у него солидный и спокойный, да и что беспокоиться — сестра от него никуда не убежит!
Хаим в молитвенном облачении шагает по комнате, бормоча молитву.
Он то и дело останавливается, поглядывает на Сору, видно, хочет ей что-то сказать, но, покосившись на старика, снова принимается шагать.
Старика он боится.
Старик думает, что и сейчас, как в доброе старое время, когда еврею некуда было спешить, он может спокойно читать по молитвеннику…
А теперь за одной парой штанов охотятся семеро.
Правда, вчерашнее дельце, кажется вполне надежным… Хаим сторговался за шесть рублей без пятачка, оставил задаток в семь пятиалтынных и двенадцать грошей… Уходя, дал три копейки дворнику, чтобы других старьевщиков не пускал во двор.
И все-таки на душе неспокойно. Как знать? Надо еще найти компаньона!
Немощной рукой он подносит ко рту стакан с чаем, дует перед каждым глотком и все не может придумать, как быть.
Трудно подыскать компаньона!
К кому пойти? К ростовщику? Обдерет как липку! К оптовику — и вовсе на бобах останешься.
А когда найдешь наконец компаньона, изволь отдать ему половину заработка, как будто ему, а не Хаиму пришлось торговаться!..
Иногда удается у Соры перехватить несколько грошей. Но сегодня навряд ли! Сама жаловалась, что ей не хватит на покупки.
А может, она позволит ему взять на один день из Ханиного узелка…
Даже подумать страшно. Не раз Хаиму приходилось в этом горько раскаиваться!
Он снова бросает взгляд на Сору — момент, кажется, подходящий!
Ребенка Сора уже уложила. Она одевается не отходя от люльки и улыбается сынишке так нежно, так ласково… Может, все-таки решиться?
— Ночью я высчитал, Сора, — отваживается Хаим, — очень выгодная покупка! Заработаю, с божьей помощью!
— Дай-то бог! — отвечает Сора. — На счастье Янкеле! С тех пор как он родился, чаще подворачивается заработок!
— Я думаю, — продолжает Хаим с подобострастной улыбкой, — деньги пойдут нашей Хане; знаешь, Сора, покупая, я думал: не будем дразнить судьбу, но из прибыли по меньшей мере треть я отдам Хане. И только я так подумал, помещица вдруг смягчилась и стала спускать гривенник за гривенником!
— Тем лучше, — улыбается Сора и, кажется, становится моложе и красивее.
«Как в прежние годы, — отмечает Хаим, — да, была бы только удача!..» Однако у него нет времени для подобных размышлений…
— Итак, Хана — компаньонка…
— Ну что ж? Прекрасно!
— Да, но, — бормочет он, — для того, чтобы Хана была компаньонкой (я ведь ставлю на ее счастье!), уж если компаньонкой…
«Так что же? — настораживается Сора. — У Хаима что-то на уме, к чему-то он клонит…»
— Ну и что же?
— Вот я и подумал, пусть она будет настоящей компаньонкой… Пусть внесет свою долю.
— Что? Что ты говоришь? — Сора ушам своим не верит. Не дождавшись ответа, она набрасывается на Хаима: — Разбойник! Злодей! И это отец! Это муж! Знает, ведь, девочка так больна! И я поклялась не рисковать ее деньгами, ее так тяжко заработанными деньгами, кровью заработанными деньгами… Девочка корзинки за мной носит… Редко-редко перепадет ей что-нибудь за работу… Я всегда стараюсь прибавить ей несколько грошей…
Сора никак не может успокоиться.
Хаим хочет что-то ответить; старик не дает ему рта раскрыть.
— Молчи уж лучше, Хаим, молчи, — говорит он. — Разве ты не знаешь, что Сора права?.. Иди ищи себе компаньона… Не лезь на рожон… Сам живи и другим давай жить.
Хаим тихонько кладет в мешок кусок хлеба с луком и выходит. Старик провожает его притчей:
— Видел ты, как птички собирают крошки во дворе? Кусок побольше поднимают двое…
А на кровати Ривка спит не намного спокойнее. В голове бродят мысли, которые мешают ей спать… Девушка вспоминает…
Однажды вечером, когда она возвращалась с фабрики, ей повстречался молодой человек. Она не посторонилась, решив, что он уступит ей дорогу, но парень шел прямо на нее и так смотрел ей в лицо серыми смеющимися глазами, что она покраснела. Ривка пропустила его и ускорила шаг. Свернув в переулок, девушка, сама того не желая, все-таки обернулась и увидела, что парень не трогается с места, стоит и смотрит ей вслед, открывая в улыбке два ряда белых зубов.
«Расскажу Хане», — подумала она, но не рассказала: что может понять бедная больная Хана?
Несколько дней спустя молодой человек снова выходит навстречу Ривке. Сердце ее начинает учащенно биться, она стыдится поднять глаза, быстро проходит мимо, но так неловко, что чуть не падает.
Удаляясь, она чувствует его веселый открытый взгляд, скользящий по ее обнаженной шее.
Это пугает ее. Ей кажется, что вся улица следит за ними. И Ривка удаляется еще поспешней.
Однажды он словно вырос из-под земли. «Ах!» — воскликнула Ривка. А он стоит против нее и загораживает дорогу.
— Кажется, — обращается он к ней, — я имею счастье знать вас, барышня!
Так и сказал — «барышня»!
Все же она сердится, испуганно и нетерпеливо обходит его. Однако Ривка не может отрицать, что голос у него очень приятный — «говорит, точно песню поет».
С тех пор они встречаются почти каждый вечер. Она ни о чем не спрашивает его, молчит, но убегать не убегает…
И каждый вечер он провожает ее с фабрики.
Идут рядом и молчат.
Она не может удержаться и искоса поглядывает на него… «Ну и усики!»
А он отвечает ей еще более лучезарной улыбкой.
Диковинные у него глаза… Иногда кажется, что из них вылетают сверкающие искры.
Тем временем об этих встречах узнали на фабрике; товарки стали чесать языки.
Смеются над Ривкой, шутят…
— Молодо-зелено, сегодня удирает от него, а завтра сама за ним погонится, — судачат они.
«Нет уж, этого не дождетесь», — думает Ривка.
— Еще высунет язык, как овца за солью… Такие не каждый день попадаются.