Перед смертью, почти в агонии, подозвал он старшего сына, велел подать расчетные книги и темным, уже синеющим пальцем, указал на неоплаченные проценты! «Продлевать долг, — сказал он, — упаси бог! Слышишь! Запрещаю священной властью отца!»
Потом он подозвал жену и велел спрятать всю медную утварь, висевшую на стенах. «Стоит мне сомкнуть глаза, — сказал он, — и все пойдет прахом!» При этих словах отлетела его душа!
А оставил он после себя полмиллиона!
Как было сказано, его вдова справляла свадьбу дочери, и поторапливалась, потому что и сама не прочь была просвататься; камень свалился у нее с сердца! Она духом воспрянула!..
А раз у Хаимла-музыканта тоже дочь на выданье, нетрудно догадаться, что он ждал свадьбы у Кацнеров, как пришествия мессии…
И должно же было взбрести на ум вдове доставить сюда Педоцера из Бердичева.
С чего бы это? А с того, что будут киевские сватья, киевские знатоки, вот она и хочет, чтобы заупокойная молитва по мужу при совершении свадебного обряда была спета на новую мелодию. Не хочет, говорит она, старья, которое уже оскомину набило. Столько денег тратится на свадьбу, будет еще один расход, но зато пусть киевляне дивятся!
Хаимл чуть не умер от огорчения.
В городе тоже началась шумиха — его, Хаимла, очень любили. Да и вообще жаль человека, такого бедняка!.. Стали искать решения, и в конце концов согласились на том, чтобы играл-таки Хаимл со своей капеллой, но перед свадьбой пусть он махнет за счет богачки в Бердичев и привезет от Педоцера новую мелодию для заупокойной молитвы.
Хаимл взял в задаток немного денег — из них большую часть оставил жене и детям, нанял подводу и пустился в Бердичев.
Тут-то и начинается история с перевоплощениями мелодии.
Таково уж, как говорится, счастье бедняка! Хаимл с одного конца въехал в Бердичев, а Педоцер с другого конца выехал из Бердичева! Как раз случилось, что его пригласили в Талну на проводы царицы субботы! Талненский рабби, надо вам знать, был очень высокого мнения о Педоцере. «Сокровенные глубины торы, — говаривал он, — звучат в его мелодии! Жаль только, что он сам их не постигает!»
Что поделать — Хаимл, подавленный, бесцельно бродил по улицам города.
Что предпринять? Возвращаться без новой мелодии для заупокойной молитвы нельзя — будет страшный скандал! Ехать вслед за Педоцером в Талну или дожидаться, пока тот вернется назад, Хаимл не мог — у него были точно высчитаны расходы! Богачка выдала ему слишком мало, а жене он оставил слишком много! Вот он и терзался сомнениями!
Неожиданно наткнулся он на улице на такую сцену.
Представьте себе, в прекрасный, светлый будний день идет по улице женщина, на ней праздничный субботний наряд, или, как говорят, разодета в пух и прах… На голове у нее какой-то странный чепчик с длинными-длинными бантами из разноцветных лент самых веселых, крикливых тонов! В руке — большое белое серебряное блюдо… За женщиной следуют музыканты; они играют, а она приплясывает. Возле домов или лавок женщина и музыканты время от времени останавливаются. Музыка привлекает людей со всех сторон, у распахнутых дверей и окон толпится народ…
Музыка играет, женщина пляшет, цветные ленты развеваются в воздухе, блюдо сверкает… Из толпы несутся выкрики «поздравляем», летят монеты; женщина, приплясывая, подхватывает их в блюдо — монеты поблескивают и позвякивают в такт… Что же это? Ничего особенного: Бердичев — еврейский город и придерживается еврейских обычаев; так принято собирать пожертвования для невесты-бесприданницы!..
Хаимл знал об этом обычае. Он знал, что женщины каждый раз придумывают себе танец, а сам Педоцер сочиняет для них новую мелодию. Такой уж взял он на себя обет! К нему приходили, рассказывали о невесте, о ее семье, сватовстве, бедности… Он, закрыв глаза, молча слушал, изредка прикрывал лицо руками. Когда ходатаи умолкали и становилось тихо, Педоцер начинал мурлыкать какой-то напев.
Все это Хаимл знал, почему же стоит он сейчас насторожившись?
Он такого «фрейлехс» еще не слышал. Напев смеется и в то же время плачет; в нем чувствуется и горе, и отрада, и боль сердечная, и счастье; все переплетено, сплавлено, слито воедино… Настоящая сиротская свадьба!
И вдруг Хаимла точно подбросило: он нашел то, что ему нужно!
На обратном пути из Бердичева, фурман, нанятый Хаимлом, прихватил пассажиров. Хаимл не возражал. Эти пассажиры, оказавшиеся людьми, знающими толк в музыке, потом рассказывали, что как только они въехали в лес, Хаимл начал петь.
Он пел «фрейлехс» Педоцера. Но мелодия уже превратилась в нечто совсем иное — поздравление невесты перевоплотилось в настоящую поминальную молитву.
Из самой глубины нежного шелеста листвы выплыл тихий, сдержанно-тихий напев…
И этому напеву, казалось, вторила большая вдохновенная капелла певчих — деревья шумели в лесу…
Тихо и сердечно плакался напев; молил о жалости, как больной о даровании жизни…
И вот в напев ворвались стоны, короткие молящие вскрики; такое чувство, словно кто то покаянно бьет себя в грудь — уж не наступает ли Судный день! — или шепчет кто-то предсмертную исповедь…
Все громче и вместе с тем надломленней звучит голос; с каждой минутой надрывней, словно захлебываясь слезами, прерываясь от мук… Раздается несколько еще более глубоких стонов и затем — пронзительный вопль! Один… Другой… И вдруг голос обрывается. Тихо — кто-то умер!..
Напев оживает снова и разражается истошными пронзительными криками. Крики несутся, мчатся, переплетаются, превращаются в раздирающий небо вопль, в рыдание об умершем!
Из самой гущи похоронных звуков выплывает тонкий чистый детский голос: дрожащий, трепетный, испуганный.
Поминальную молитву читает ребенок!
Напев незаметно переходит в канонический: грезы, игра воображения, тысяча раздумий, которые медленно выливаются в сладкую, задушевно-сладкую мелодию… Она утешает, она увещевает… И с такой добротой, с такой самоотреченностью, с такой крепкой верой, что снова становится хорошо, снова отрадно; снова жизнь влечет. Хочется жить, надеяться!
Люди млели от восторга.
— Что это такое? — спрашивали они.
— Это — заупокойная молитва, — ответил реб Хаимл, — к свадьбе сиротки Кацнера заупокойная молитва по отцу!
— А напрасно, пожалуй, жаль мелодию, — возражали они, — вы бы весь мир завоевали ею, реб Хаимл… Да, киевляне будут таять от удовольствия…
Киевляне не таяли от удовольствия!
Свадьба у Кацнеров не была похожа на обычную благонравную еврейскую свадьбу…
А сотворение заупокойной молитвы оказалось на этой свадьбе неуместным.
Киевляне предпочитали танцевать с дамами. К чему «обрядовые» напевы? Кому нужны душераздирающие плачи?
И о ком, вообще говоря, заупокойный плач? О старом скряге?
Будь жив теперь этот старый скупец, невеста не имела бы и половины приданого, а нарядов — и подавно. Вся свадьба выглядела бы совершенно иначе! Встань он сегодня из могилы, полюбуйся он на это белое атласное платье в кружевах, на дорогую фату, на эти вина, торты, мясные и рыбные яства, от которых ломятся столы, — ведь он бы сызнова умер, и уж конечно куда мучительней, чем в первый раз!
И к чему они, кому нужны все эти церемонии — накрывать фатой невесту… Старые глупые обычаи!
— Живее! — кричит киевская публика.
Бедный Хаимл! Он остановил свою капеллу и с бьющимся сердцем водил смычком по струнам… Простые люди жалобно моргали глазами, а у некоторых глаза уже были полны слез, когда вдруг один из киевлян воскликнул:
— Что тут происходит — свадьба или похороны?!
И когда Хаимл попытался сделать вид, будто, ничего не слышит, и продолжал играть свое, он, этот киевлянин, начал свистеть…
А свистел он, как нарочно, великолепно… Вот он уже подхватил мелодию и свистит ей в лад! Темп все убыстряется, свист звучит все бесшабашнее, разнузданней! А мелодия — та же мелодия!..
Музыканты оцепенели. Слышно только единоборство звуков, нежной, кроткой скрипки с дерзким наглым свистом…
И свист побеждает! Он подгоняет смычок! Скрипка уже не плачет — она вначале недолго стонет, а затем начинает хохотать!
И внезапно Хаимл обрывает игру. С закушенной губой и дико горящими глазами переводит он мелодию на другой лад — начинает играть еще быстрее, стремится обогнать свист!
Нет, это была уже не игра! Скрипка издавала прерывистые крики, истошные вопли… Они метались, носились в бешеном вихре. Казалось, все вокруг-плясало: дом, капелла, гости, невеста на своем стуле, сам Хаимл со своей скрипкой…. Это уже был не «фрейлехс» и не заупокойная молитва, и вовсе никакая игра; это было пляшущее безумие, дикие судороги падучей, не приведи господь…
И длилось это до тех пор, пока не лопнула струна.
— Браво, Хаимл, браво! — кричали киевляне…
Принесло ли все это покой душе старого скряги?
Вряд ли!..
Через несколько лет этот напев — очевидно, благодаря кому-то из киевлян — ожил в театре!
Что такое театр? Старые просветители верили, что театр лучше книги нравоучений, могущественней «Основ мудрости», да простится мне, что рядом помянул! Вы, вероятно, утверждаете, что театр это воплощенное непотребство…
По нашему мнению, все зависит от того, что играют в театре!
Было это уже в Варшаве…
Театр переполнен, набит битком. Начинает играть оркестр.
Что оркестр играет?
Суматоху, переполох играет — столпотворение! Это — «заупокойная молитва» Хаимла, но вместо волаха — бешеная сумятица; инструменты захлебываются, грохочут, захлестывают друг друга!
Рокот, стук, свист… Не гром гремит, не здания рушатся, а просто дикое неистовство звуков! То ли черти скользят по морю ледовитому, то ли тысячи свирепых зверей рвутся вон из ада? Дрожь пробирает весь театр!
Внезапно врывается бас! Он якобы гневается! Сердится. Но что же это? Какая фальшь! Все чувствуют, что он гневается не всерьез. И шалая флейта тут как тут, она, точно молния, зигзагами обегает весь оркестр и заливается настоящим бесовским смехом: ха-ха-ха! Хи-хи-хи! За ней вдогонку спешит кларнет. И чего только не вытворяет он, этот кларнет! И все он назло делает, явственно чувствуется злая нарочитость!