Гм… — ответил со вздохом Шлойме. — В том-то и горе, что со временем окончательно забыли о бриллианте.
То ли кто-то умер внезапно и не оставил завещания, то ли кто-то собственному отцу не поверил и не пожелал обмануть собственного сына. Так или иначе — о бриллианте забыли. А старики и молодежь дерутся из-за камней.
.......................................
Шлойме кончил.
А мы спрашиваем себя: что это за бриллиант?
И хотим угадать:
— Еврейство?
— Десять заповедей?
— Заповедь — люби своего ближнего, как самого себя?
Но реб Шлойме молчит, таинственная усмешка блуждает на его губах.
— Шалунишки! — кричит он. — Марш домой! На дворе уже темнеет.
МоральПер. М. Лещинская
а городом бредут две женщины. Одна — высокая, грузная, со злыми глазами и тяжелым шагом. Другая — маленькая, худенькая, бледная, идет, опустив голову.
— Куда ты ведешь меня, Хана? — спрашивает она.
— Потерпи, еще несколько шагов. Видишь, вон к тому пригорку.
— Зачем? — снова спрашивает она прерывающимся голосом, как будто чего-то страшась.
— Услышишь, идем!..
Они подошли к пригорку.
— Садись, — говорит Хана.
Груня повинуется. Хана садится рядом с ней. В тишине теплого летнего дня вдали от городского шума завязался разговор:
— Груня, ты знаешь, кто был твой муж, мир праху его?
На бледное лицо Груни ложится тень.
— Знаю, — отвечает она, закусив губы.
— Он был сойфер[71], благочестивый сойфер, Груня!
— Знаю! — говорит Груня нетерпеливо…
— Прежде чем написать букву, он совершал омовение…
— Наглая ложь… Примерно два раза в неделю он, правда, ходил к микве.
— Он был набожным евреем.
— Да…
— Да будет он заступником нашим пред богом!
Груня молчит.
— Молчишь? — удивляется Хана.
— Все равно!
— Нет, не все равно! Его благодеяния да зачтутся нам! Слышишь?
— Слышу!
— Что ты скажешь на это?
— Что мне сказать? Знаю одно: он не заступился за нас…
Пауза. Женщины понимают друг друга: благочестивый сойфер умер и оставил вдову с тремя сиротками-девочками. Груня замуж больше не выходила, не хотела дать детям отчима. Сама работала на себя и на детей, но счастья не было… Заслуги сойфера пред богом не помогли…
— А знаешь почему, Груня? — прерывает Хана молчание.
— Ах…
— Потому что ты грешна…
— Я? — и. бледная Груня вскакивает как ужаленная. — Я грешна?
— Послушай, Груня, грешен каждый человек, но ты, наверное…
— Наверное?
— Груня, не напрасно я повела тебя за город, к реке, в поле… Свежего воздуха нам, слава богу, не нужно… Видишь ли, Груня… мать и тем более вдова благочестивого сойфера должна…
— Что должна она?
— Она должна быть благочестивей всех, лучше всех и больше всех следить за дочерью.
Бледная Груня еще больше побледнела. Глаза у нее загорелись, ноздри раздуваются, и синие запекшиеся губы дрожат.
— Хана! — вскрикивает она.
— Ты знаешь, Груня, я тебе друг, но правду я должна тебе сказать, не то я буду в ответе перед богом… Я не буду сплетничать, из-за меня ты не попадешь людям на язык, все останется между нами. Один бог в небе услышит…
— Не выматывай души!
— Так слушай же! Коротко и ясно… Вчера вечером… поздно вечером, я возвращалась с вокзала, и на горке сидела твоя Мирл…
— Одна?
— Нет.
— С кем?
— А я знаю? В шляпе… даже в цилиндре… Он целовал ее в шею… Она смеялась и грызла конфеты…
— Я знаю! — отозвалась Груня замогильным голосом. — Это уже не первый раз…
— Ты знала об этом? Да? Это жених?
— Нет…
— Нет? И ты… молчала?!
— Да!
— Груня?..
Но сейчас Груня уже спокойна.
— Теперь ты молчи и послушай, что я тебе расскажу, — говорит она резким голосом и, схватив Хану за рукав, заставляет ее снова сесть.
— Слушай, — продолжает она, — я все тебе расскажу, и один господь в небе будет слушать нас!
Хана снова села.
— Когда мой муж умер… — начинает Груня.
— Как это ты так говоришь, Груня?
— Как же мне говорить?
— Без «блаженной памяти» и «преставился»…
— Все равно преставился или умер, похоронили его…
— Ушел в мир предков…
— Пусть будет так… Только меня он оставил с тремя сиротками-девочками…
— Бедняга, кадеша[72] не оставил…
— Трех дочерей, старшей…
— Генендл…
— Было четырнадцать лет…
— У людей такая девушка уже невеста…
— У нас хлеба не было! Тут уж не до сватовства…
— Как это ты сегодня говоришь, Груня?
— Не я говорю, сердце мое изболевшееся говорит… Генендл, ты знаешь, была самой красивой девушкой в городе.
— И сейчас… Не сглазить бы!
— Сейчас она кислый лимон, старая дева. Но тогда она сияла, как солнце! Я ее как зеницу ока берегла… Я знала, что в нынешние времена… вертятся какие-то портняжки, музыканты, франтики, старые холостяки… Даже молодые талмудисты и те ходили под окнами… Но на что мать? Девушка-невеста, я знала, должна быть чиста как зеркало… И я добилась своего: пылинки на нее не упало! Я берегла ее, берегла! Глаз с нее не спускала, ни шагу из дому она без меня не делала. И все читала ей мораль… Не смотри сюда, не гляди туда; сюда не ходи, там не стой… Не заглядывайся на вольных пташек…
— Что ж, прекрасно…
— Замечательно! — говорит Груня с горечью. — Приходи ко мне домой, посмотришь, как она сейчас выглядит! Да, она действительно честная девушка, но тридцати шести лет! Худая, можно все косточки пересчитать; кожа морщинистая, как пергамент для филактерий; потухшие глаза, лицо кислое, без улыбки; всегда поджатые губы… Но часто ее потухшие глаза загораются! Гнев пылает в них… В них пылает ад… ненависть. И знаешь к кому? Знаешь, кого она ненавидит, кого она шепотом проклинает?
— Кого?
— Меня! Меня — ее родную мать!
— Что ты говоришь? За что?
— Она сама, может быть, и не знает за что, но я знаю! Я стала между ней и жизнью, я заслонила от нее солнце! Я — как бы тебе сказать? — закрыла от нее тепло и свет. Целые ночи я думала об этом и поняла наконец, верно поняла! Она должна меня ненавидеть… Каждая клеточка её тела ненавидит меня!
— Что ты говоришь!
— То, что ты слышишь! Сестер она тем более ненавидит, они красивее и моложе ее!
Груня с трудом переводит дыхание, а Хана не может собраться с мыслями… Она слышит что-то ужасное, что-то более страшное, чем болезнь, чем смерть, даже чем «смерть под свадебным балдахином» — самое большое несчастье, какое только может постигнуть еврея. И все же — владыка мира — так должно быть!
— Младшую, Лию, я уже дома не оставила… Я ее отдала в прислуги… — продолжает рассказывать Груня, и голос ее становится еще более хриплым и прерывистым…
— Я достаточно возмущалась тогда, — напоминает Хана, — рвала и метала! Как это можно: дочь сойфера в служанках!..
— Я хотела хоть ее выдать замуж, чтоб она немного приданого скопила… От моей торговли луком приданого не соберешь… И ее я тоже берегла…
Не один хозяин на нее заглядывался, не один хозяйский сынок хотел сделать из нее забаву… Но я ведь мать! И я была преданной матерью! Я с ног сбилась, но десять раз в день была у нее на кухне, плакала и умоляла, читала ей мораль… Ха! хорошие слова, благочестивые речи говорила!.. Целые ночи я не спала, читала «Кав-Хайошор» и другие священные книги. Наутро я все пересказывала ей… И еще свое добавляла! Да простит мне всевышний… Из трех чертей я делала десять, один удар розгой я превращала в «сквозь строй». Я извергала пламя! А это было слабое дитя, чистое нежное дитя, и она покорялась мне! Она была вся в отца — бледная, ни кровинки в лице, и такие добрые влажные глаза, — но она была красивее…
— Ты говоришь о ней, спаси бог, как об умершей!
— А ты думаешь, она живет? Я говорю тебе — она не живет! Собрала приданое она, а мужа дала ей я! Она, бедняжка, плакала, не хотела идти за него, говорила, что он слишком груб и глуп.
— Но ведь ученый молодой человек не женится на служанке, да еще с тридцатью рублями приданого!
— Я благодарила бога, что хоть какой-нибудь нашелся! Портной так портной! Ну, так он прожил с ней год — забрал у нее деньги, унес последние ее силы и скрылся… Он оставил ее мне босой и голой! С чахоткой! Она харкает кровью! Это уже тень человека, а не человек… Она льнет ко мне:, как малое дитя, покорна, как овечка!.. И целые ночи напролет она плачет… И знаешь, кого винит она во всем?
— Мужа, да сотрется память о нем!
— Нет, Хана, меня винит она! Я погубила ее! Ее слезы падают мне на сердце, как расплавленный свинец, они отравляют меня, эти слезы…
Груня замолкает, с трудом переводя дыхание.
— Что же дальше?
— Что дальше? Я сказала себе: довольно! Пусть моя третья дочь живет! Пусть живет как хочет! Она работает на фабрике! Шестнадцать часов в день работает она и зарабатывает едва на сухой хлеб… Ей хочется еще и конфет — пусть ест! Она хочет смеяться, шалить, целоваться — пусть! Ты слышишь, Хана, пусть! Я не имею возможности дать ей лакомств, а мужа и подавно… Я ничего не могу ей дать!.. Превратить ее в выжатый лимон не хочу, довести ее до чахотки — нет, нет! Пусть уж эта дочь не проклинает меня, не плачется на свою судьбу.
— Но, Груня, что скажут люди?
— Пусть люди прежде всего имеют сострадание к бедным сиротам, не заставляют их каторжно работать за гроши! Пусть у людей будут человеческие сердца, и пусть они не выжимают соков из бедных людей…
— А бог? Бог, да будет благословенно имя его!
Груня поднимается и громко кричит, как будто хочет, чтоб бог в небе услышал ее:
— Богу следовало позаботиться о старших!..
Гнетущая тишина.
Женщины тяжело дышат. Они стоят друг против друга, глаза их мечут молнии.
— Груня! — наконец вскрикивает Хана. — Бог! Бог покарает!