— Ты ведь уже не ребенок!.. Взрослый человек!
Так они наперебой упрашивали, уговаривали, урезонивали, и я не мог разобрать, когда говорит дядя Шахне, а когда тятя Яхне.
Потом из-под одеяла отозвался тоненький, плачущий, несколько приглушенный голосок:
— Я стесняюсь!
Но к нашей истории это отношения не имеет.
Жили они между собой как в раю. Стоило тете Яхне сказать — бом, он тут же подхватывал: бим-бом! Стоило дяде Шахне кивнуть головой: да, мол, согласен, тетя Яхне тут же присоединялась: конечно, а как же иначе!
На свадьбах и других торжествах они переглядывались и подавали друг другу советы с одного конца стола на другой:
— Шахне, возьми-ка из середки!
— Яхне, хрену хочешь?
На обрезании моего старшего, когда тетя Яхне была нездорова, дядя Шахне ел без аппетита и поторопился отнести тете Яхне макароны.
Когда справляли обрезание моего второго, все было наоборот: дядя Шахне немного прихворнул, и тетя Яхне понесла ему голову двухфунтовой щуки…
Во всех делах они являлись друг для друга решающей инстанцией.
Если дядя Шахне в споре терпел поражение, он все равно оставался при своем мнении: «Однако моя Яхне считает именно так», — это было его последним доводом. Тут уж оказывались бессильны все требования рассудка и совести.
Тетя Яхне, в свою очередь, начинала каждую фразу так: «Мой Шахне говорит» или: «Мой Шахне думает»… И все, что думал или говорил ее Шахне, считалось неопровержимым.
Одним словом, это была жизнь как в раю. Я посылал мою жену Хавеле к тете Яхне поучиться обращению с мужем; она посылала меня к дяде Шахне посмотреть, как муж должен обращаться с женой.
Пока дядя Шахне и тетя Яхне были здоровы, они частенько заходили и мирили нас с Хавеле. Потом, когда они постарели и ослабели, мы каждый раз ходили к ним, чтобы они нас рассудили. И это поддерживало наше семейное счастье.
Через несколько лет после их смерти (они умерли в одну неделю!) наше «семейное счастье» раз и навсегда лопнуло…
Мы с Хавеле разошлись; она взяла двух детей, и я двух… Она вышла замуж, я женился; мы живем в разных городах…. Нам обоим не слишком хорошо… Но это не ваше дело.
Теперь дядя Шахне и тетя Яхне спокойно лежат в могиле. И, послушайте только, надгробные камни над их могилами склонились один к другому.
Между могилами выросло дерево, оно обняло надгробия и опутало их ветвями, как будто хотело теснее связать их между собой… Со временем надписи на камнях стерлись…
Книга записей погребального братства сгорела во время третьего пожара, и никто не помнит, кто лежит справа, а кто слева — где дядя Шахне, а где тетя Яхне…
Я и моя бывшая жена Хавеле не будем лежать на одном кладбище… Но это опять не ваша печаль…
Семейное счастьеПер. Л. Юдкевич
аим — носильщик.
Когда он, скрючившись под своим тюком, проходит по улице, его совсем не видно. Кажется, будто тюк сам по себе передвигается на двух ногах. Однако тяжелое дыхание слышно еще издали.
Но вот Хаим свалил ношу и получил свои несколько грошей. Тогда он выпрямляется и, как следует отдышавшись, отирает пот с лица; затем, опустив подвернутые полы одежды, направляется к колодцу; испив несколько глотков воды, он сразу забегает в какой-то двор.
Тут он останавливается у стены, поднимает кверху свою большую голову так, что кончик бороды, нос и козырек его фуражки оказываются на одном уровне, и кричит:
— Хана!
Под самой крышей открывается маленькое оконце, и небольшая женская голова в белом чепце отвечает:
— Хаим?
Муж и жена нежно переглядываются; соседи говорят: милуются! Хаим подбрасывает завернутый в бумажку заработок. Хана хватает сверток на лету. Ей это не впервой.
— Ну и ловка же ты! — говорит Хаим. Ему совсем не хочется уходить.
— Поди, поди, Хаим! — усмехается Хана. — Я не могу отойти от больного ребенка… Приставила люльку к печке. Рукой снимаю пену с варева, ногой ребенка качаю.
— Как он, бедняга?
— Ему лучше.
— Слава богу. А Геня?
— У швеи.
— Йосл?
— В хедере.
Хаим опускает бороду вниз и уходит, а Хана смотрит ему вслед, пока он не исчезнет.
По четвергам и пятницам разговор длится дольше.
— Сколько у тебя здесь в бумажке? — спрашивает Хана.
— Двадцать два гроша.
— Боюсь, не хватит.
— А что тебе, Хана, нужно?
— Мазь для ребенка — шесть грошей, несколько грошей на свечи. Хала у меня уже есть… Мясо тоже, полтора фунта… Ну, еще тебе водки для кидуша…[18] Надо несколько поленьев дров.
— Дров уж я тебе добуду, на базаре найдется.
— Значит, нужно еще…
И она перечисляет, что ей еще нужно, чтобы справить субботу. В конце концов они приходят к выводу, что можно обойтись без водки и без многого другого.
Самое главное — это свечи и мазь для ребенка.
И все же, когда с божьего соизволения дети здоровы, медные подсвечники не заложены да к тому же на столе сладкий кугл[19], у нашей четы бывают замечательные субботы.
Ведь Хана — большая мастерица делать кугл.
Вечно ей сначала чего-нибудь не хватает: то муки, то яиц, то масла. А в конце концов кугл получается жирный, сладкий, вкусный. Сладость его растекается по всем жилкам.
— Это ангел печет, — говорит Хана и смеется от удовольствия.
— Да, да, ангел! Конечно, ангел! — усмехается Хаим. — Думаешь, ты не ангел, если столько терпишь из-за меня, из-за детей… Сколько раз случается, они набедокурят или я рассержусь… И что же? Разве ты ругаешь меня, как другие женщины? И с другой стороны, много ли тебе радости от меня? И ты и дети голы и босы… Куда я гожусь? Ни богу свечка, ни черту кочерга. Не могу даже как следует петь субботние гимны.
— И все же ты добрый отец и добрый муж, — настаивает на своем Хана. — Вот честное слово! Дай мне бог состариться с тобой!
Муж и жена заглядывают друг другу в глаза так хорошо, так тепло, так сердечно, что кажется, будто они только что из-под венца.
За столом у них бывает еще веселей.
Поспав после обеда, Хаим идет в маленькую молельню.
Меламед читает здесь простым людям «Алшех»[20]. Душно, лица еще заспаны. Один дремлет, другой громко позевывает. Внезапно все оживляются — речь заходит о потустороннем мире, об аде, где грешников секут железными прутьями; о светлом рае, где праведники сидят в золотых венцах и читают тору. Пылают лица, раскрыты рты. Затаив дыхание все слушают рассказ о том, что будет на том свете.
Хаим, по обыкновению, стоит у печки. От волнения у него руки и ноги дрожат, на глазах слезы. Он весь в потустороннем мире.
Он страдает вместе с грешниками, купается с ними в горячей смоле, нечистая сила бросает его из одного конца света на другой; он собирает сучья в дремучем лесу. Все это он переживает так сильно, что на теле у него выступает холодный пот. Зато чуть позже он блаженствует вместе с праведниками. Светлый рай, ангелы, рыба-левиафан, легендарный бык и все прочие блага представляются ему так живо, что, когда меламед, кончив чтение, захлопывает священную книгу и целует ее, он точно пробуждается от сна, будто в самом деле возвращается с того света.
— Ах, господи! — Он тяжко переводит дыхание, которое до сих пор сдерживал. — Хоть бы кусочек, хоть бы крошечку, хоть бы пылинку царствия небесного!.. Для меня, для моей жены и для моих деток!
И тогда его охватывает грусть. Он спрашивает себя: «С позволения сказать, за что и почему это мне следует?»
Однажды он после такого чтения подошел к меламеду.
— Ребе[21], — обратился он к нему с дрожью в голосе, — посоветуйте, как мне удостоиться царствия небесного?
— Изучай, дитя мое, священную библию, — ответил ему тот.
— Я не умею.
— Изучай Мишну, «Эйн-Яков» или хотя бы Пейрек[22].
— Я не умею.
— Читай псалмы.
— Нет у меня времени.
— Молись горячо.
— Я не понимаю слов молитв.
Меламед глянул на него с состраданием.
— Чем ты занимаешься?
— Я носильщик.
— Ну, так служи тем, которые изучают библию.
— Как это делать?
— Приноси, к примеру, каждый вечер в молельню два ведра воды, чтобы изучающие божье слово могли напиться.
Обрадованный Хаим встрепенулся.
— Ребе, — спросил он снова, — а моя жена?
— Когда муж сидит в райском кресле, жена уподобляется скамеечке под его ногами.
………………………………………
Когда Хаим вернулся к вечерней молитве домой, Хана сидела у стола и читала: «Бог Авраама…» Увидел он ее, и у него больно сердце сжалось.
— Нет, Хана, — припал он к ней, — я не хочу, чтобы ты была скамеечкой под моими ногами… Я наклонюсь к тебе, подниму и посажу рядом с собой. Мы будем сидеть с тобой на одном стуле, как сейчас… Нам так хорошо вместе! Слышишь, Хана, ты обязательно будешь сидеть со мной на одном стуле. Всевышний вынужден будет согласиться с этим.
Смерть музыкантаПер. Л. Юдкевич
а кровати лежит скелет, обтянутый желтой, сухой, дряблой кожей. Умирает Михл-музыкант. Подле него на сундуке сидит жена его Мирл. Глаза ее опухли от слез. В разных концах тесной каморки толкутся их восемь сыновей, все музыканты. Тишина. Никто слова не вымолвит. Да и не о чем говорить. Доктор давно уже махнул на него рукой, фельдшер тоже. Даже Рувн из богадельни, этот «опытный» лекарь, сказал: «Пиши пропало!» Наследством тут не пахнет. Погребальное братство даст саван и могилу, братство носильщиков выставит на душу по глотку водки. Все просто и ясно, говорить не о чем. Только одна Мирл не сдается. Сегодня она снова отчаянно вопила в синагоге. А только что она возвратилась с кладбища, где припадала к родным могилам и молила о помощи. Она все время твердит свое: «Он умирает за грехи детей. Они не блюдут законов божьих, эти бездельники. Потому господь, да святится имя его, и забирает у них отца… Капелла теряет своего главу, свой венец. Отныне свадьба не будет свадьбой, веселье — весельем».