Избранное
БЕЗ ПИСАТЕЛЕЙ НЕЛЬЗЯ ОБОЙТИСЬ…(из интервью с Ивайло Петровым)
— Выходит из печати ваша новая книга. Как она, нравится вам? И вообще — нравятся вам вышедшие в свет ваши книги?
— В большинстве случаев мне кажется, что я нагородил массу нелепостей, которые уже невозможно устранить.
— Нравится вам править написанное?
— Кому же такое понравится? Это все равно что неделями завтракать, обедать и ужинать одной только зеленью. Вообще-то меня это приводит в уныние, поскольку я слышал и читал, что большие писатели с удовольствием переписывали свои рукописи по пять, десять, а то и по двадцать раз. Как-то и я переписал свой рассказ раз двенадцать, а когда сравнил последний вариант с первым, не нашел никакой разницы, даже знаки препинания были те же. Вот оно то, сказал я себе, что отличает меня от великих писателей и чего я не могу постичь. И хотя мне очень хочется быть похожим на них, я исхитрился и выдумал такой метод, который, мне кажется, требует бо́льшего терпения, но зато меньшего труда и дает почти те же результаты. Правда, метод этот основан на законах виноделия. Я разливаю написанное по бутылкам, запечатываю их, чтобы не проник воздух, и, в отличие от винодельческих заводов, даю им выстояться. Если спустя положенное время они годятся для питья, я несу одну из бутылок в какую-нибудь редакцию и угощаю редакторов. Сморщатся после первого глотка — хорошо. Выпьют бутылку в один присест — плохо. Значит, получился сладенький сироп или лимонад.
— Наверное, немногие знают, что вы начинали свой творческий путь как поэт…
— И хорошо, что немногие. Я хотел бы скрыть этот грех… Да разве от вас, рыскающих по библиотекам, что-нибудь скроешь?
— Значит, считаете, стишками «грешат» многие молодые?
— Э, нет. Когда я их писал, я так не думал. Сколько мне было-то тогда — семнадцать лет. Не помню их содержания, но хорошо помню, когда и как я их написал. Это, может, даже интересно… Шел я как-то из школы по главной улице. Тогдашний Добрич был двухэтажным, «негостевым», пыльным городом. «Бродвей», где мы шатались по вечерам с гимназическим номером на рукаве и в фуражке набекрень, весь был завален арбузными корками, навозом, подсолнечной шелухой, а больше всего пылью, занесенной со всех уголков Добруджи. Время послеобеденное, жара адская. Помню, купил кружку воды у цыгана-водоноса (тогда в Добриче воду продавали). Потом смотрю — над дверьми одной покосившейся лавчонки табличка с красными буквами: «Художественная выставка». На витрине — книжный развал, гранки и письма, а поверх всего надпись: «Оригинальные рукописи Антона Страшимирова[1]». Не знаю почему, но я почувствовал, что я открыл нечто, о чем давно мечтал. В то время я рисовал в блокнотике кое-что, с большим трудом притаскивал с околицы каменные глыбы, что-то из них выделывал — вроде фигур с тяжким молотом… Да, так вот, покрутился я покрутился у дверей лавчонки и вошел. Внутри темно, душно, таинственно и пусто. На стенах — десятка два полотен, все больше змеи и драконы, страшные, со множеством голов и огненных языков. А этот человек — звали его Страшимир Брический, и выдавал он себя за племянника Антона Страшимирова — стал первым абстракционистом или модернистом, которого мне пришлось увидеть. Вдруг через какую-то боковую дверь в лавчонку вошел и сам художник: маленький, с усталыми бесцветными глазами, оборванный, грязный. Наверное, я выглядел взволнованным или, точнее, скованным почтительностью, ибо художник стал вежливо объяснять мне свои картины — я, видимо, был одним из немногих посетителей. Потом он напишет предисловие к моим стихам, из которого я запомнил только одну фразу: «Еще один молодой талант (или, может быть, жрец) входит в храм искусства». Я что-то промямлил в ответ, и художник, поняв, что и я не без греха, сказал, чтобы я ему принес написанное.
Вернулся я домой под вечер, ходжа только-только поднялся на минарет и призывал правоверных к молитве. Должен сказать, в детстве и юности я все время жил в мечети. Когда мне было семь лет, отец купил по дешевке у переселяющихся турок мечеть посреди села, и мы долго там жили, была у нас только одна жилая комната. Когда я учился в Добриче, отец — опять-таки по дешевке — снял три комнаты (комнаты — конечно, громко сказано: просто врытая в землю мазанка). В одной стоял деревянный лежак, настолько заваленный соломой, что надо было поднатужиться и подпрыгнуть, чтобы взобраться наверх. Лежак был моим письменным столом, на нем я делал уроки, на нем сочинял.
Вопли ходжи мешали мне, я подождал, пока он кончит, и принялся за работу. Взял тетрадку, влез на лежак и на всех парах помчался заканчивать поэму. Уже на третий день отнес ее Бричевскому. Тот прочел и сказал, что она ему очень нравится и что я — поэт. Бедняга, то ли он ничего не смыслил в поэзии, то ли хотел выудить у меня пару левов. Он пообещал, что отдаст книжку печатать в Варне, только дело это будет стоить около восьмисот левов. Случилось так, что как раз в это время отец привез два мешка фасоли и муки хозяину, у которого я столовался. Я ему и сказал об этих восьмистах левах. «Бить тебя надо, а не учить!» — сказал он и прямо-таки пожелтел. Человек никогда даже не слышал о таких деньгах, не то чтобы держать их в руках. Поэтому он не столько удивился, что я их прошу, сколько всерьез подумал, что у его сына не все дома. Вообще с тех пор он меня и стал считать малость чокнутым. Ушел понурый, не забыв дать мне извечный свой наказ: стать доктором, адвокатом или офицером и взять жену с домом. Не найдешь, сказал, жену с домом, грош цена твоему учению… Как бы то ни было, я рассказал обо всем своему однокласснику, тот оказался деловым малым — организовал нечто вроде комитета, пустил подписку и за десяток дней собрал деньги. В подписке участвовали сто человек. И никто не спросил, для кого собирают деньги, сделает ли он дело или попросту сбежит с ними. Прошло три месяца, четыре — ни слуху ни духу. Но вот как-то я получил уведомление: явиться на вокзал и получить багаж. Получил ящик, а в ящике книги, целая тысяча. Тогда все мои соученики, которые давали деньги, взяли по несколько книжек, продали их и таким образом вернули свои деньги. А я благодаря им напечатал первые свои опусы.
— Считаете ли вы, что у современного писателя есть какая-то миссия, и какова она?
— «Миссия» — звучит слишком романтично, если не сказать старомодно. Понятие это превосходит понятие литературной деятельности. Может быть, это в прошлом писатели имели большее, в какой-то мере романтическое обаяние, а миссия их позволяла оказывать более сильное влияние на общество. Многие литературные герои того времени были образцом для подражания. Сегодня никто, кроме детей и подростков, не подражает литературным героям, даже не черпают жизненный опыт из литературы. В наше время наберется с десяток больших писателей. Их читают, ими восхищаются, но «слово» их — это не слово Гюго или Толстого. В последнее время в мире происходит так много неприятных событий, но ни один писатель мирового значения не может повлиять на их предотвращение. И в прошлом писатели не имели силы и власти над политиками, но они влияли на воспитание, вкус и мировоззрение отдельных слоев и даже целых поколений. Я это объясняю тем обстоятельством, что в прошлом писатели были образованнее средней массы читателей, выглядели чуть ли не энциклопедистами, имели меньшее число проблем и разрешали их легче, если вообще разрешали. Современная жизнь гораздо дифференцированней, социальный опыт нашего века показал, что в основе человеческих отношений лежит экономика, «бедный, но честный» — это уже не идеал, это уже не фактор. Экономические законы призвали на помощь науку и технику, и сегодня Толстому, если бы он был жив, незачем было бы заниматься организацией просвещения, улучшением сельского хозяйства или же разными политическими вопросами. Это дело взяли на себя ученые, специалисты, политики. Да и читатель, образованный и интеллектуально подготовленный по меньшей мере раз в десять больше своего прадеда, не будет взирать с почтительным страхом на то, как Вазов[2] с тросточкой шагает по улице, или вздрагивать в романтическом ужасе от трагедий Яворова[3]. Он образованнее не только своего деда, а зачастую и самого писателя. У нас это явление довольно распространенное, да, наверное, и во всем мире так. Современный писатель оказывается, в общем и целом, весьма неподготовленным в отношении научных достижений, равно как и в отношении современной духовной жизни общества. Вот почему его «ореола миссионера» или пророка в прежнем смысле слова уже не существует.
Бог знает почему, но я смотрю на все это оптимистично. Еще в казарме нас учили, что, если солдат сидит без дела, он начинает думать больше, чем нужно. Если сегодняшние усилия общества увенчаются успехами и завтрашние люди обретут материальную обеспеченность, они освободятся от физического труда и начнут думать «больше, чем нужно». А раз они будут вести более осмысленную жизнь, она будет и более эстетичной, следовательно, будут нужны писатели и книги. Возможно даже, каждый станет писателем и мыслителем ввиду отсутствия других занятий. Так что будет ли у писателя «миссия» или обыкновенная роль, не важно. Важно, что без писателей нельзя обойтись — ни прежде, ни теперь, ни в будущем…
— Считаете ли вы, что современный читатель учится жизни по книгам? Становится ли он лучше, когда их читает?
— Сегодня писатель и читатель не «учат» друг друга, а взаимно изучают один другого, обмениваются ценностями, которые каждый из них может создать. Сомневаюсь, чтобы писатель, каким бы талантливым он ни был, мог изменить жизненный путь современного человека. Но он может привить ему определенный вкус, «выстроить» образ мышления, доставить, наконец, эстетическое наслаждение.