— Да, все мы в этом мире попадаемся на удочку, — бормочет старик, снимая рыбу с крючка и бросая ее на дно лодки. — Давай-давай, милая, подплывай! Чего ж ты, дура, не видишь — наживка обманная?
Вечером мы относим рыбу в хибару. Николай Васильевич принимается ее чистить, а мы с Аленкой снова спускаемся на берег. Море разбушевалось, страшное, грозное. Волны накатывают с ревом, разбиваются о скалы и превращаются в кипящую пену. В белой накипи мелькают корни деревьев, консервные банки, обломки досок. Кажется, будто в миле отсюда произошло кораблекрушение и темная стихия полна утопающих. Мне слышатся голоса, молящие о помощи… И над всем этим высится застывшее холодное небо, сине-зеленое, прозрачное. Ну чем не Апокалипсис?..
Мы с Аленкой стоим, обнявшись, на тонкой полоске между двумя стихиями — земной и водной. Белая круговерть моря укачивает нас, наполняет тела первобытными сладостными порывами. Аленка поворачивается ко мне и, вскинув руки, сцепляет пальцы у меня на затылке. Какая она тяжелая! Будто вся земля повисла на моей шее, тянет вниз и хочет поставить меня на колени… Я должен понять, постигнуть, любовь ли это, как понимал раньше, каждый раз после близости с женщиной, постигнуть через атавистическую страсть, возникшую тысячелетия назад и давшую толчок к зарождению в хаосе первого атома природы, а от него — и небесных тел… Быть может, вот так же мои прапрадеды, грудью встречая бури и ураганы, зарывались коленями в песок, чтобы соединиться в любви и передать свою кровь будущим поколениям.
— Ты закрываешь от меня звезды, — говорит вдруг Аленка.
— То есть как?
— Плечами. Пожалуйста, никогда не закрывай от меня звезды.
— Ладно…
— Они лежат на твоих плечах и так хорошо разговаривают, а как только ты их закрываешь — замолкают… Ляг рядом, на мою руку… Так. Вот теперь я снова их слышу. А ты?
— Нет, ничего не слышу.
— Ну как же? Прислушайся, они говорят…
— О чем?
— Не знаю. Вернее, я-то их понимаю, но словами не могу выразить. Такое иногда во сне бывает…
Я грузно лежу на песке и гляжу на звезды, космос равнодушной рукой швырнул их, точно жемчужины, на синее дно бесконечности. Они мерцают из своей дальней дали — за тысячи световых лет — и молчат, потому что мертвы. Но Аленка их слышит и понимает, это я своей любовью пробудил в ней воображение и дал ему крылья… Но не сделал ли я ее пустой мечтательницей, не лишил ли способности наслаждаться простыми радостями жизни?
— Бывает с тобой так, что ты не можешь ни высказать, ни нарисовать что-нибудь слишком прекрасное? — спрашивает она, глядя в небо.
— Постоянно.
— Вот видишь, и со мной сейчас так. Давай помолчим, послушаем звезды. Я хочу, чтобы и ты их слышал.
А я слышу, как в безжизненном хаосе вселенной с металлическим скрежетом звучат тяжелые шаги космонавта. Это первые и единственные звуки, рожденные там живым существом. Он, точно господь бог, шествует по космической пустыне, сердце его полно человеческих страстей и мысли устремлены к Земле. Может, он скучает по детям, вспоминает любимую женщину, жалеет о том, что незаслуженно обидел друга? Сознает ли он, что, шагнув в космос, перенес туда и земные страсти? Или, слушая джаз, глотает таблетки и удивляется наивности романтиков — тех, кто, сидя в саду на скамеечке, клянется в вечной любви, призывая Луну в свидетели, Луну, которую он сейчас топчет коваными своими сапогами. Не посмеивается ли он над земной жизнью с ее науками и искусством, не задумывается ли над страшным парадоксом, что в то время, как он ходит по Луне в железных сапогах, миллионы людей ходят по Земле босиком? Или в свободное время читает роман и волнуется за судьбу героев, с наслаждением вспоминает любимое полотно любимого художника?.. Дай бог, чтобы он думал о женщине или о картине и оставался Иваном или Иоганном из такого-то города, такого-то земного государства…
Уже полночь, мы молчим, глядя на мерцающие звезды.
Наутро море стихло, и белая пена, кипевшая у наших ног, превратилась в спокойную неоглядную ширь.
«Это утреннее море, — думаю я, — похоже на человека, уснувшего после изнуряющих душевных волнений. Ты слышишь его дыхание? Море скоро проснется и снова бросится в борьбу против стесняющих, сжимающих его берегов. Все берега одинаковы — они стесняют. Они кажутся неколебимыми, вечными, но это обман. Мало-помалу, по крупице, по песчинке, они разрушаются, и настанет когда-нибудь день, когда они вовсе исчезнут. Вместе с ними исчезнет и волнение. Можешь ты себе это представить? Море разрушит берега, разольется по всей земле, а после превратится в мелкое болото, в стоячую, мертвую воду. Глупый, безысходный логический конец — не правда ли? Преодолеть крутые берега, чтобы потом их тебе не хватало, потому что без них ты обречен на смерть!..»
В моем отношении к Аленке, наверное, та же логика (если вообще есть логика в отношениях), я хочу посеять сомнение в ее душе, лишить иллюзий, что она может быть счастлива с человеком, у которого нет с ней духовного родства. Интересно, кого я защищаю — ее от себя (какое благородство!) или себя от нее? В то же время я вовлекаю ее в мучительные свои сомнения, обременяю сознание сложными, неразрешимыми вопросами. Я развращаю ее воображение, разрушаю гармонию чистой души. Что это — суетность, эгоизм или бесовская страсть — лишать людей иллюзий на пороге их жизни? Не мерзость ли это, не цинизм ли — вместо цветов дарить плевелы сомненья? «Берег, — говорю я, — это закон, мораль, этика… Море — это наш дух, стремящийся превозмочь, преодолеть недвижный закон и получить вечную, абсолютную свободу». Но что станется с человеком, если он приобретет такую свободу? Этот страшный вопрос давно терзает мне душу. Мой «берег» обязывает меня навсегда остаться с Аленкой — при всех обстоятельствах. Но что, если разрушить эти «берега», найти лазейку и выйти из них? Окажусь ли я тогда в раю — в беззаконном, грешном раю, — или останусь самим собой, или превращусь в нечто совсем иное? Во что же?..
Таким-то вот образом я святотатствую — глумлюсь над девичьими мечтами Аленки, но, клянусь, делаю это не преднамеренно. Может, с неосознанным эгоизмом больного я пытаюсь вдохнуть в здоровый ее организм миазмы большого города, сделать ее снобкой, подобной тамошним дамам — тем, для которых нежность, чистота и беззаветная преданность всего-навсего старомодные предрассудки. Да, они живут «в ногу со временем», демонстрируя свою интеллектуальную утонченность среди алкогольного смрада фешенебельных клубов. С этими дамами отношения мучительны, фальшивы и до боли досадны. Их «благородная цель» — бросать вызов мещанству. Их прелюдия составлена из самых смелых и острых воззрений на жизнь и искусство — таким образом они отстаивают свое право считаться свободными и цивилизованными женщинами. Но это всего лишь прелюдия, предваряющая главное действо — превращение эмансипированной особы в мартышку обыкновенную.
С Аленкой все обстоит иначе. Здесь все просто и открыто, и я люблю эту простоту. Такие отношения сочетают в себе и возвышенное одиночество, и надежную привязанность. Они очищают мысли и чувства, позволяют заглянуть в собственную душу — так в ясный, безветренный день море становится настолько прозрачным, что можно увидеть все, что есть у него там, на дне. Я хотел бы вечно наслаждаться этим спокойствием мыслей своих и чувств, я хотел бы перенести это спокойствие в неврастеническую нашу столицу, в мой дом.
Аленка внимательно выслушивает мои сентенции, глядя на синюю линию горизонта.
— Не понимаю я всего этого, — говорит она, хмурясь, как обиженный ребенок.
— Чего не понимаешь?
— Да всего, что ты говоришь. Это страшно. Не надо меня пугать!..
«Хорошо, я никогда больше не стану пугать тебя, — думаю я. — Никогда!»
На прибрежной полоске песка чернеет множество выброшенных морем предметов: обломки досок, раскисшие яблоки, клочья морских водорослей… Неподалеку торчит угол деревянного ящика. Мы выкапываем его из песка. Крышка и стенки его испещрены латиницей — многословная и довольно забавная реклама французских коньяков. Аленке любопытно, что там внутри, она сгорает от нетерпения. В ящике четыре бутылки коньяка с сохранившимися пестрыми этикетками и великолепными пробками. Жаль, нет Николая Васильевича — вот уж порадовался бы старик.
Сидя на верхней ступени лестницы, у дверей виллы, мы открываем одну из бутылок. Лучи заката преломляются в янтарно-золотистом напитке, там зарождается какая-то жизнь, и я снова даю волю фантазии. Принимаюсь рассказывать Аленке о кораблекрушении…
«Лопаются котлы, и огромное сердце корабля перестает биться. В его утробу вторгается вода, радисты передают тревожные сигналы: „SOS, SOS!..“ Капитан отдает приказ: «Свистать всех наверх!» Он призывает команду проявить хладнокровие и встретить смерть, как подобает морякам. Сам он, бывалый морской волк, не раз встречался лицом к лицу со смертью. Он курит пенковую трубку и мрачно смотрит на бушующее вокруг море. Он должен последним покинуть корабль — или умереть, вместе с ним погрузившись в пучину…
Один матрос, высокий, стройный юноша, воскликнув: «Такой великолепный коньяк! Как жаль с ним расставаться!», швыряет ящик за борт. Надевает спасательный пояс и прыгает в воду. Все время, пока юноша держался на поверхности, пытаясь доплыть до далекого берега, он думал о коньяке, который мы сейчас с тобой пьем. В минуты смертельной опасности человек, как ни странно, часто думает о пустяках…»
Аленка опечалена рассказом. Она отказывается попробовать коньяк и остается у меня до утра. В полночь она, как маленький ребенок, шепотом начинает фантазировать — рассказывает мне продолжение истории того молодого матроса (я назвал его почему-то Жаном Фуке) и его возлюбленной Ани. Я оставил его в тот момент, когда юноша боролся с волнами. «Итак, Жан прыгнул в море. На минуту он погрузился в пучину, но тут же вынырнул и принялся энергично грести руками. Течение отбрасывало его обратно в море, тянуло на дно, спасательный пояс едва удерживал на поверхности. Но