Киранчо заплакал. Из покрасневших его глазенок потекли в три ручья слезы. Не утирая их, он продолжал пить, говоря что-то бессвязное, то и дело постукивая шапкой по рогоже.
Митри встал, собираясь уходить. Киранчо тоже поднялся, качаясь из стороны в сторону, не желая при этом, чтобы его поддержали.
— Н-н-е-ет! Киранчо не упадет. Киранчо за свою жизнь столько вина выпил, что из него целое море получится…
Пока он беседовал со стенкой, тетя взяла белый вышитый платок, завернула в него золотую монету, с которой бабушка венчалась, и букетик алой герани и отдала все Митри, поцеловав ему руку. Бабушка перекрестила посылку, которую Митри положил уже под бурку, и попросила передать пожелания здоровья всему роду Бабаделиевых.
— Ждите нас в следующую пятницу, — сказал Митри. — Тогда и устроим официальную помолвку, а в воскресенье, если будете готовы, и свадьбу сыграем.
И сваты ушли.
Хотите верьте, хотите нет, но за неделю жизнь в нашем доме полностью переменилась. Все стали лучше, добрее. Мама с бабушкой не препирались больше из-за мелочей, а занимались хозяйством и засиживались допоздна за прялкой, смеясь и разговаривая у плиты. Дедушка и папа тоже целыми днями работали во дворе, убирали снег, кормили и поили скотину и ни разу не поссорились. А тетя и вовсе не выходила из дому и до позднего вечера просиживала у сундука с приданым. Все старались угодить мне и сестренке. Стали нас получше одевать. Дедушка надел новые штаны, бабушка — новый пестрый фартук. Словом, будто сама благодать вошла в наш дом…
А до пятницы было далеко. Я не знаю, как остальные ее дождались, но мне эти семь дней показались семью годами. Дни проходили более или менее незаметно, а ночи… Как стемнеет, ложимся, да спать невозможно. Я думал о тетиной свадьбе. На многих свадьбах в квартале я побывал и каждый раз завидовал чужим мальчишкам. Да как же им не завидовать? Все село у них собиралось играть, петь, танцевать. А когда старшая сестра Митко замуж выходила, он был шафером. Надели на него новую рубашку с красной вышивкой, а новую меховую шапку разукрасили воздушной кукурузой! Каким важным он был, бог ты мой! Звали его: «Сват Димитрий!» Он не очень охотно останавливался возле нас, спешил к взрослым. Но если по правде, я больше всего думал тогда о туфельках, которые мне должен был подарить на свадьбе тетин жених. Все семь ночей подряд они мне снились…
И вот, значит, свадьба начинается. В доме, на крыльце, во дворе народу — не пройдешь. А подружки наряжают тетю, украшают яркими бумажными букетиками и тихонько поют. Бабы вокруг собираются, смотрят на тетю и кричат: «Ах, какая красивая невеста, тьфу, тьфу, не сглазить!» — и плюют себе на пальцы. Потом все начинают суетиться, выходят во двор, кричат: «Идут, идут!» Выбегаю и я во двор и вижу — двое на лошадях. Лошади взмыленные. Это вестники. Они спешат наперегонки объявить, что жених выехал за невестой. Торопятся они из-за фляги с вином, что висит, перевязанная белым платком, на верхушке самой высокой акации в саду. Вестники соскакивают с коней, бегут через сугробы в сад. Первый добирается до акации и лезет вверх, второй — за ним. Люди оживленно их подбадривают. Вестники ползут по замерзшему стволу акации, обдирая руки до крови об острые колючки. Тот, который ниже, хватает верхнего за ногу и мешает ему дотянуться до фляги. Снизу народ весело кричит, смеется. В конце концов один из вестников отцепляет флягу и еще там же, на вершине акации, пьет под одобрительные возгласы людей. И пока все смотрят на них, во двор въезжают четверо саней, запряженные добрыми конями. Звучит волынка. Одетые в новые тулупы, шубы, сваты степенно слезают с саней и направляются в дом. Тут и дедушка Георги Бадалия, и его жена, и Митри, и остальные сыновья и снохи. Тут и их зять. Крупный, с красноватым лицом, в новой каракулевой шапке. Люди расступаются, давая дорогу сватам. Свадьба начинается — с играми, с весельем и криками. Зять подходит к тете, оба встают рядышком у стенки. Мы с сестренкой стоим рядом с ними. Волынка выводит грустную-прегрустную мелодию, будто говорит о разлуке тети с нашим домом. Бабушка начинает плакать. Тетушка тоже плачет под фатой. Мне ее жалко. Я не вижу людей вокруг себя, сквозь слезы они сливаются в единое пестрое пятно. Кто-то хватает меня за руку и говорит: «Беги, останови зятя!» Я пролезаю сквозь толпу и останавливаюсь на пороге, тетя с зятем — тоже.
— Пусти меня! — говорит он.
Я молчу. Почувствовав одобрение окружающих, я становлюсь в дверном проеме и загораживаю его руками.
— Давай, зять, давай, а то тебе не пройти! — кричат со всех сторон.
— Проси туфельки! Он ведь богатый — даст! — говорит кто-то.
— Ну, чего ты хочешь, шафер? — строго, но улыбаясь, спрашивает зять.
— Хочу туфельки!
— Да? Откуда же мне их взять?
— Купи! — храбрюсь я.
— А шапку не хочешь?
— Не хочу. Есть у меня шапка.
— Брюки?
— Не хочу.
— А ну, пусти-ка!
— Вот это да! Значит, тетя даже шапки не стоит? — говорю я по подсказке.
Все смеются. Зять тоже улыбается, но вдруг улыбка сходит с его лица.
— Ну, шафер, кажется, поссоримся мы с тобой!
Мне тоже кажется, что он вот-вот рассердится на меня, я уже готов уступить ему дорогу, но тут он подзывает кого-то из своих. Ему дают мешок, он засовывает туда руку, вытаскивает туфельки и подает их мне.
Боже мой! Какие же это туфельки были! Абсолютно новенькие, подкованные гвоздями с белыми шляпками! А какой чудный запах краски исходил от них! Я быстро их схватил и… проснулся от крика и плача сестренки. Оказалось, я ухватился за ее волосенки и стал их дергать…
Наконец-то настала пятница! Весь день женщины бегали по хозяйству: убирались, готовили. Дедушка зарезал двух самых жирных кур. К вечеру все было готово. Мы все переоделись в лучшую свою одежду и стали ждать сватов. Огонь в плите весело горел, пахло вкусной едой. Дедушка раз десять выходил во двор посмотреть, хорошо ли собаки привязаны, чтоб кого-нибудь из сватов не укусили. Стало уже темно, в деревне все затихло, а сватов все не было.
— Придут, вот-вот придут! — говорила бабушка. — Не в обед же им выезжать! Бабушка Гергювица, дай ей бог здоровья, у нее забот невпроворот, как у меня, да еще плохо ходит, бедняжка!
— Лучше давайте поужинаем. Придут так придут, — сказал папа. — Не ждать же их до полуночи!
Бабушка глянула на него сурово и сказала:
— Подождешь, ничего с тобой не станется!
Папа потупился и пробормотал:
— Могут прийти, а могут и не прийти. Эти Бабаделиевы все вертятся то сюда, то туда. Знаю я их…
— Ты не болтай, а иди посмотри — может, люди уже идут! — рассердился дедушка.
Мы сидели у плиты. Всем хотелось поговорить о помолвке, но разговор не клеился. Папины слова смутили нас — а вдруг они и впрямь не придут? Было уже так поздно, а их все не было.
— Боже мой, почему же они опаздывают? — забеспокоилась бабушка. Она посмотрела на тетю и добавила: — Наверное, что-то случилось. Все бывает…
Дедушка, тяжко вздохнув, стал подбрасывать дрова в печку. Так было тягостно…
— Мне с самого начала показалось, что хорошего ждать нечего, — сказал папа. — Веревку за веревку можно завязать, ремень — за ремень! Но вы…
— Помолчи! Вечно ты что-нибудь этакое скажешь… — рассердилась мама.
Не успела она договорить — и послышались шаги. Все вскочили, и дверь сама собою открылась.
Вошел Киранчо. Осмотрелся вокруг, поздоровался:
— Добрый вечер!
— Добрый вечер и добро пожаловать! Садись! — пригласила его бабушка.
Все засуетились. Тетя принесла Киранчо стульчик, мама взяла его бурку и повесила за дверью. Ну, теперь уж должны были сваты зайти. Послали, наверное, Киранчо оповестить нас, что едут. Бабушкино лицо посветлело. Она стала спрашивать о здоровье жены и деток Киранчо, а он сел, испустив горестный вздох, и сдвинул свой колпачок на затылок.
Дедушка подсел к Киранчо:
— Ну, как погода?
— Погода-то хороша, да вот какая незадача, дедушка Иван…
Он сунул руку за пазуху и стал доставать свалявшийся белый платок. Тот самый белый платок, который тетя послала с Митри!..
— Посылку возвращают, дедушка Иван. Нашлась богатая невеста из другого села, так что…
В доме стало очень тихо, а тетя заплакала.
Перевод Здравки Ангеловой.
Трудные годы
С Нанко мы случайно повстречались в ресторане. Давно мы с ним не виделись и, как часто бывает при встрече с односельчанами, соседями и ровесниками, угощая друг друга, стали вспоминать прошлое, детство. Прощаясь, старый приятель пригласил меня к себе, дал свой адрес в новом районе «Чайка».
— Той развалюхи, куда ты приходил, уже нет, — сказал он. — Теперь вот обитаю в трехкомнатной квартире, на третьем этаже. Тошко уже лейтенант. Дочка в этом году закончила школу и выскочила замуж. Супруг ее работает сменным мастером в порту. А я, устроив детей, взял себе участочек земли с виноградником, чтобы было чем заниматься на старости лет. Что еще человеку надо?
У Нанко было еще три брата. Старший умер рано. Второй жил у жениных родителей. Нанко женился еще до армии, а когда вернулся, стали делить наследство. Дом достался младшему брату, а больше особо и делить было нечего. Нанко получил свою долю деньгами. Достались ему десяток десятин земли и два вола. Его невеста добавила в хозяйство свою десятину и пяток овец, и Нанко решил строить свой дом. Освободил место в верхнем углу сада и начал стаскивать туда камни, кирпичи, бревна и песок. Много раз я видел, как они с женой сами делали кирпичи у большой лужи, заляпанные грязью с головы до ног. Несколько лет подряд тащили, точно муравьи, разные материалы. Наконец заложили фундамент нового дома. За это время произошла революция, и, как говорится, мир перевернулся вверх ногами. Нанко же делал свои дела, будто ничего и не изменилось, а может, просто не хотел обращать на это внимание. И лишь когда надо было отдать землю в кооператив, он словно проснулся, осмотрелся и воскликнул: «Чего это я землю-то должен отдавать?» Половина крестьян вступила в кооператив, а остальные упирались, хотели «подумать» и при этом метались, точно рыбы на суше. Утешали себя надеждой, что со временем все само собой образуется.