— Сосед! — крикнул он мне. — Конец, конец, конец… И в печи меня жгли, и теперь вот сердце вынули! Завтра, если мне даже царский трон предложат и золотом засыплют, все равно без сердца порадоваться не смогу.
— Чему конец-то? — спросил я. — Только сейчас все и начинается.
Но он ходил по двору, не слушая меня, и продолжал кричать: «Конец!»
Год или два спустя Нанко продал все что мог, оставил кооперативу свою землю, переселился в Варну. Снимал с семьей комнатушку на окраине. Балканджийка тоже поехала с ним, чтобы нянчить детей. В то время я тоже жил в Варне и как-то по делу оказался в их районе. Балканджийка сидела на скамейке перед домом. Я ее окликнул, и она пригласила меня войти.
— Сынок, — сказала Балканджийка, усадив меня в комнате и угощая айвовым вареньем, — сил моих нету. Глаза уже стали плохо видеть, а все простора хотят. Проклятый город — ни скотинки, ни курочки, ни огородика, чтоб чесноку или травки какой нарвать. Просила я Нанко, чтобы хоть умереть повез меня в деревню, да куда там, денег, говорит, нет.
Позже, когда мы повстречались с Нанко, он сказал мне, что старуха умерла, сидя на скамейке перед домом. Нашел он ее упавшей лицом к земле.
Перевод Здравки Ангеловой.
Лжец
Когда-то матери велели нам избегать Христо Лживого и не слушать его, потому что ложь его входила, как отрава, в душу человека. Я не знал, что такое ложь, и представлял ее себе как змею или ласку, которых нужно остерегаться. Лживый был нашим соседом через дом, и я проходил мимо его двора с опаской, чтобы он меня не встретил и не напустил мне в душу какой-нибудь отравы. Тем не менее однажды Лживому удалось обмануть меня, мне тогда было всего лишь восемь лет. Я пас корову на убранном бобовом поле. Рядом с полем росла кукуруза, и я держал корову за повод, чтоб она не добралась до молодых побегов. Наконец руки у меня устали, и я исхитрился привязать повод к какому-то колышку. Потом забил колышек в землю и спокойно присел в сторонке. Тут меня и застал Лживый. Он тоже вел корову за повод, но потом намотал его на руку, закурил цигарку и подсел ко мне. Курит он свою цигарку и молчит, молчу и я, готовый вскочить и побежать, да только ноги отнялись, и если я попытаюсь встать, то уж точно упаду на межу. Тут Лживый сказал, что коровы, которых пасут на этой меже, или двумя, или тремя телками отеляются. Ну вот, думаю, он и лгать начал. А сам оцепенел — ни сидеть, ни бежать не могу. И почувствовал я рядом с собой что-то холодное — верно, змею или ласку, — даже заплакать не мог, потому что горло у меня перехватило от страха. Тогда Лживый сказал:
— Ваша корова беспременно двух телков принесет. Все коровы, что у меня были, все они двойню приносили, потому что я их пас на этой меже. Тут, знаешь, земля что-то такое в себе имеет, а с травой оно переходит в корову. Только эта вот бестолочь двойни не приносит, потому что Петко выгонял ее пастись выше, на пустошь. Я после понял, в чем дело, обещал его выдрать, да поздно. Месяц назад отелилась она одним теленком, да притом о восьми головах…
— О восьми-и-и? — невольно переспросил я и осмелился посмотреть на него в упор.
Лживый курил, задумчиво глядя перед собой. Глаза у него были чистые, голубые — они остались такими и до сих пор, — и затаились в них скрытая грусть и недоумение. Ребенок всегда поверит таким глазам, потому что дети лучше понимают глаза взрослых, нежели их слова. На свете полно лжецов, но многих можно уличить по выражению лица, по глазам и вообще по неумению лгать, а этот рассказывал просто и убедительно, как рассказывают о чем-то совершенно очевидном. И то холодное, что ползало возле меня, вдруг исчезло. Я даже осмотрелся по сторонам, однако ни змеи, ни ласки не увидел.
— Вот мучается эта корова день, другой, третий — ну все, думаю, дело пропащее, погибнет. Еле-еле на четвертую ночь отелилась. А я как увидал его — о восьми-то головах! — так у меня и сердце в пятки ухнуло, не знаю, что и делать. Ну да ладно, все ж таки живая тварь, не бросишь ведь помирать. Взял я теленка на руки, а оно — голова к голове, и взяться-то не за что… Три на шее, одна на спине и по одной на каждой ноге. А когда пришел черед сосать, руки у меня просто отваливались держать его под выменем. Накормишь один рот — семь других разеваются. Жена, когда это чудище увидела, едва в обморок не свалилась. Убирай, говорит, его отсюда, покуда детям на глаза не попалось, не то помру со страху. Положил я как-то вечером теленка в мешок и повел корову наверх, в кошару. Там я ее пас, ухаживал за ней. И все думал, что ж мне с теленком делать. Наконец решил пойти в город и продать его в цирк. Погрузил на телегу — и прямо туда. Гляжу, какой-то тип с выбеленным лицом, в пестрых штанах, забрался на ворота и орет в трубу: давай, мол, народ, заходи посмотреть, как едят лезвия и сабли глотают, а-а-а!.. Заходи посмотреть на чудо двадцатого века — теленка о двух головах!
Дождался я, пока он вниз спустится, подошел. О каком, спрашиваю, чуде толкуешь, человек. Теленок о двух головах — это чудо ли? Вот у меня о восьми головах есть. А тот на меня — ноль внимания, своим делом занимается. Ты, говорит, циркачу лучше не заливай! Пойдем, говорю, поглядишь, что у меня в телеге, тогда и поговорим. Ну, пошел он, а увидал — глаза вытаращил. Подумал-подумал и спрашивает: что, дескать, ты с ним делать, будешь? Да вот что, говорю, стану я его народу показывать да деньги зарабатывать. Ох, как схватил меня этот тип за полу, так до самого вечера я от него не мог отвязаться. Забыл он про работу, про все позабыл. Уговоры, угощение, однако сторговались наконец. Дал он мне две тысячи левов, и оставил я ему своего теленка…
Я слушал Лживого вполуха, потому что уверен был: все, что он мне рассказывает, ложь, да какая! Не была она похожа ни на змею, ни на ласку, чудовищно большая это была ложь. Однако случилось то, от чего нас предостерегали наши матери: ложь отравой вошла мне в душу и принялась меня мучить. По дороге домой я решил не поверять ее никому, а сохранить только для себя. Почему я не поделился ею с другими, не освободился от нее — это стало мне понятным гораздо позже, когда я уже научился испытывать радость от хорошей лжи. А тогда теленок о восьми головах не давал мне спать ночи напролет. Где б я ни находился, что бы ни делал — я думал только о нем. И странное дело: я никак не мог вообразить его всего, целиком и полностью. О непосильной муке моего воображения свидетельствует тетрадка времен второго класса, которую я недавно обнаружил среди своих книг. В тетрадке было нарисовано несколько телят с восемью головами, расположенными точно так, как рассказал мне Лживый — три на шее, одна на спине и по одной на каждой ноге. Жаль, что теперь я не могу нарисовать теленка с восемью головами, да и вряд ли это сможет сделать даже какой-нибудь художник. Как, черт возьми, он их расположит? Но, увидев мой детский рисунок, можно поверить, что существуют телята о восьми головах, ибо я так гармонично распределил эти головы, что и сама природа не смогла бы их так расположить. В той же тетрадке нарисована и собака, которая играет на кавале…
Во время молотьбы Лживый зашел по какому-то делу к моему деду. Я сидел возле стогов — стерег их от воробьев. Лживый пролез через пролом в садовой ограде, собака, учуяв его, вскочила, чтоб облаять, но Лживый спокойно поглядел на нее и сказал деду, что их пес играет на кавале.
— Слышу, — говорит, — с некоторых пор кавал где-то поблизости играет, и все поздно ночью, после первых снов. В первый раз услыхав его, встал я, поглядел в окно, а на улице ни живой души. Ну, думаю, кто-то из соседских парней играет. На другую ночь слышу — снова играет, да так жалостно, аж за сердце берет. Встал я, гляжу на улицу — никого. Минула неделя, другая, но чуть подходит время первых снов — играет кавал да играет. Что за чудо? И стал меня, знаешь, страх разбирать. Как-то взял я топор, оделся и — страх не страх — вышел во двор. Слышу, кавал в саду поет-разливается. А месяц ко всему на небе такой — ну хоть иголки собирай. Шаг за шагом пробрался я в сад — и что же вижу: сидит под орехом собака на задних лапах и наяривает на кавале! Но как увидела меня, тут же вынула кавал из пасти. И он сразу исчез. Я поискал его, поискал — и не нашел. Вернулся в дом, да только лишь дошел до сеней, как снова слышу, играет. Бегу назад — опять то же самое: сидит собака под орехом, в пасти у нее кавал, я его хвать — исчезают и кавал и собака, будто их и не было. Вот какие вещи творятся на этом свете, совсем человеку непонятные…
В тот вечер я заснул очень поздно, но после полуночи проснулся. Прислушался, не слышно ли кавала, и действительно его услыхал. Лу-лу-лу!.. Так играли наши парни в большой горнице, где моя тетя собирала девушек на посиделки. Такие протяжные, печальные песни кавал выводил поздно, перед расставанием…
Да, собака с кавалом вытеснила из моего воображения теленка о восьми головах. Много раз оставлял я в сенях большую палку и зарекался, что, чуть заслышу игру на кавале, тут же проберусь в сад Лживого. Но ни разу не смог я преодолеть свой страх. И вот вскоре мелодия стала слышаться все ближе и ближе, пока однажды вечером грустные звуки кавала не раздались в нашем дворе. Я выскользнул из-под домотканого одеяла, нащупал щеколду на двери, вышел в сени. У нас во дворе было много темных, страшных мест, где меня подстерегали ночные призраки, но кавал играл так близко, у амбара, и надо было сделать лишь несколько шагов, чтобы увидать его в пасти нашей собаки… Она сидела на задних лапах, а передними и вправду держала кавал. И играла. Но только я попытался его взять, он исчез. И еще много ночей подряд выходил я тайком из дома и много раз видел и слышал, как наша собака играет на кавале.
И получилось так, что я сам начал искать Лживого и приставать к нему. Чаще всего я находил его в поле. Пустит ли Лживый куда-нибудь пастись свою скотину, я и нашу веду туда. Постепенно я стал его добровольным пастухом, и Лживый платил мне за это своими выдумками. Они терзали мое воображение, ночами я не спал, точно сомнамбула, но я слушал Лживого и наслушаться не мог. Как и прежде, я ни с кем не делился его россказнями, ревниво храня их для себя, словно какую-то бесценную сладкую отраву. Так Лживый открыл мне золотые ворота сказочного мира, полного небылиц, одна невероятнее и загадочнее другой. Я скитался по необъятным просторам этой вселенной, подолгу не в силах вернуться к действительности, и сам тоже становился как бы недействительным… В то время, кроме букваря, у меня не было, да и не могло быть других книг, и уже много позже я узнал, что Лживый не рассказал мне ни одной лжи. Просто вместо робинзонов, разных кораблекрушенцев и индейцев насытил он детское мое воображение своими собственными вымышленными героями. И если б я попытался поблагодарить Лживого за чудесную его ложь, он, вероятно, меня бы не понял.