Это хоро, черное и страшное, — одно из самых ярких воспоминаний моего детства, и я всегда пытался понять его смысл. Сейчас я думаю, что это была драма бессилия и надежды, мольбы и первобытного гнева по отношению к богу и природе.
Перевод Валерия Сушкова.
Аисты
Гнездо на старой ветле уже ждет их. Ждет кошка — пора ей лезть на крышу, чтобы оттуда бросаться на воробьев. Ждет собака, чтобы распластаться на припеке посреди двора. Ждет крапива, чтобы в одну ночь прорасти у плетня. Ждет прапрадедушка — ему пора прогреть свою кровь. Но больше всех жду их я. В школе на уроках то и дело оборачиваюсь к окну, смотрю в небо, делаю дома уроки — снова смотрю. Как только увижу их, тут же отколю мартеничку[13] с пальто, подсуну ее под большой камень за сараем, и в ту же минуту наступит весна.
— Деда, — говорю, — ну где же аисты?
— Прилетят. Каждую весну прилетали и нынче прилетят.
Прапрадедушка, одетый в потертый кожушок, сидит у стены на лавке, смотрит в окно, а видит ли что во дворе, не знаю. Маленький, сухонький, слабенький. Кажется, мизинцем могу его на пол свалить, хоть он и старше меня на девяносто два года. Как-то учитель истории сказал про него: «Этот старик на своем горбу целый век вынес».
— Правда, что у тебя на горбу целый век? — спросил я у прапрадедушки, когда пришел домой.
— Что?
— Век! Так учитель по истории сказал.
— На себя бы лучше поглядел, — проворчал прапрадедушка и лег.
Вечером, когда бабушка, сняв с прапрадедушки рубаху, готовилась мыть его в корыте, я пробрался тайком в кухню, спрятался за печкой и стал подглядывать. Не было на его спине никакого века. Одна лишь большая бородавка с длинным седым волоском, и ничего больше. Я понял, что и учителя иногда врут, но в школе помалкивал об этом.
Тянутся дни и недели. На улице грязь, промозглый ветер, вдруг снегом сыпанет, а то и наметет по колено. А толку что? Вытащишь санки, скатишься разок-другой с горки, а полозья уж по земле скребутся. Чуть поослабнет холод, пальто долой и — айда в лес за подснежниками! Только какие тут подснежники! Заскрипят стволы деревьев, потемнеет, ливанет дождь. Не успеешь до дому добежать — опять снег, так и сечет по лицу. «Дети, будьте осторожны, — говорит нам учительница болгарского, — свирепствует страшный азиатский грипп». Она кашляет, чихает и никак не может объяснить нам сложное предложение с двумя подчиненными.
Ну и вредный же этот азиатский грипп! И на детей, и на стариков набрасывается, взрослых тоже не щадит. Отец десять дней пролежал, а прапрадедушка так тот вообще чуть концы не отдал. «Ну и бог с ним, — услышал я раз мамин голос за стенкой, — видно, время его пришло. Вот бабушку не прозевать бы, с двумя-то руками ни в поле, ни по дому не управишься».
Это точно. Прапрадедушка только и знает, что лежит, трудодни проедает, а бабушка весь день хлопочет. На своем горбу, если как учитель считать, она полвека вынесла, потому что 50 — это 100, деленное на два. У меня, значит, на горбу 1/10 века, ведь 100 разделить на 10 — получится 10. Но не в этом дело. Скорей бы весна! А она только тогда наступит, когда аисты прилетят. Они лучше календаря все знают. Прапрадедушка говорит, что календарь вообще ни к чему. Отцу, однако, он нужен — определять, за сколько дней дошло письмо от моего брата из армии, потому что под всяким его письмом стоит число. А мы, дети, следим по календарю, когда кончатся каникулы и когда праздники наступят — они отмечены красными цифрами.
Вот тебе и ни к чему…
Да вот же они, аисты, вот они!
Летят ровным строем, едва покачивая крыльями, — утомились. Еще бы! Аж из Египта, где столица Каир, — путь не близкий.
— Деда! — кричу я уже из сеней. — Летят! Летят!
Прапрадедушка выходит во двор, садится на низенькую скамеечку и, запрокинув голову, всматривается в небо. Но углядел ли он аистов — не знаю.
Бегу за сарай и подсовываю мартеничку под большой камень. Пусть лежит здесь, чтобы аисты не миновали наш дом. Их стройный порядок вдруг рассыпался, будто вихрь разметал в небе над селом старые газеты. Одни мчатся дальше на север, другие кружат над постройками. Дети, взрослые — все повысыпали из домов, стоят, смотрят.
— Аист, аист, не кружись,
К нам на крышу опустись!..
Опускаются! Опускаются! Вся стая скрылась вдали, а два аиста притормозились, описывают круги над нашим двором. Кошка уж на крыше — изготовилась к охоте. Но вот тени от аистов скользнули по ней, и она в страхе соскакивает на землю. У кур переполох! Петух хорохорится, но на всякий случай отступает к сараю.
Наконец аисты, выпустив вниз свои длинные ноги, садятся на гнездо. Теперь я, затаив дыхание, разглядываю их вблизи. Они неспокойны, озираются, словно не узнают ни меня, ни прапрадедушку. Меня-то, может, не помнят, но как они могут не узнать прапрадедушку? Ведь видят его уже сто два года!
— Никак четыре их? — спрашивает прапрадедушка.
— Да нет, всего два.
— Так и должно быть. Для других места нет.
Один аист стучит клювом по настилу в гнезде, другой стоит — не шелохнется. Замер и я, хоть мне прямо в глаза бьет солнце. Куры успокоились и разбрелись по двору. Собака распласталась на припеке. Прогревается и кровь прапрадедушки, он пробует разогнуть спину, на которой вынес целый век. Воздух теплый, прозрачный — глядь, и грязь на улице уж подсохла, крапива в тени плетня зелеными листочками выстрелила, почки на яблоне набухают, вот-вот лопнут. Все в миг преобразилось — аисты весну принесли!
— Иди уроки сделай, а после гляди сколько хочешь. Никуда не денутся, — позвала мама и будто сглазила.
Взмахнув крыльями, аисты взмывают ввысь. Кружат над нашим огородом, дальше, дальше — и садятся на Дечков тополь. Может, хотят оглядеть оттуда село? Ведь Дечков тополь — самое высокое дерево в селе. Поглядят, думаю я, и вернутся на нашу ветлу, а то как же?
Моя надежда напрасна. Аисты не возвращаются ни к вечеру, ни назавтра. Вьют новое гнездо, на Дечковом тополе. На старое и не смотрят.
— Прилетят, — утешает меня прапрадедушка, — всегда прилетали и опять прилетят.
Только человек ста двух лет может быть таким наивным и глупым! Аисты на чужом дереве уж яйца высиживают, а он одно твердит: прилетят!
Дечко так возгордился, что видеть его не могу. Сидим ли на уроке, играем ли на улице, он все на свой тополь показывает: наши аисты то-то, наши аисты то-то и то-то… И прибавляет:
— А от вас сбежали! Не хотят у вас жить. Вот тебе!
Ну что ответишь? В душе, как отец говорит, корчишься от боли, но молчишь. По справедливости же если, то и я прежде так же хвастал аистами. Они были нашей славой и гордостью. Много приметных событий связано с ними в нашей семье. В ту весну, когда яйца высиживала аистиха со сломанной ногой, умер прадедушка. В ветреный день, когда из гнезда выпал птенчик и его придушила кошка, родился я. И много других примет. Дом наш стоит посреди села. Никто не может мимо пройти, не увидев аистов. По аистам находили нас даже люди из других сел. К примеру, ищет отца инспектор, или милиционер, или еще там кто — ему и малый ребенок дорогу укажет: по этой улице, мол, слева, перед их домом ветла, а на ветле аистиное гнездо. Нас так и звали — аистовы. А теперь одно только прозвище и осталось.
Наверное, оттого, что все время думаю о них, снится мне каждую ночь, что я аист, к тому же стыдно признаться — аистиха. Во сне нос мой превращается в длинный красный клюв, руки — в крылья, туловище оперяется. Кружу над селом, взмываю выше, выше, а вижу на земле все-все, даже муравьев. Парить легко, вольно. Куда хочешь, туда и летишь. Не надо петлять по переулкам-закоулкам, месить грязь ботинками. Но уж коли стал аистом, то и лягушек есть приходится. Опускаюсь на берег речки, вхожу в воду и — тук-тук клювом. Просто не верится, что эти зеленушки такие вкусные. Во сне, конечно.
Вот такие отвратительные, обидные сны снятся! А самое унизительное то, что я несу яйца. Огромные, с кулак величиной, в коричневых пятнах. Хочу усесться на них, но не могу — гнездо неудобное. Из подстилки на дне выпирают сухие прутья ветлы, колются. Снизу восхищенно смотрит на меня мальчик. Это — я сам, а рядом со мной прапрадедушка. Я, значит, одновременно и аистиха, и я сам.
— Жаль, что я не могу остаться в старом гнезде, — говорю я мальчику, то есть самому себе.
— Почему? — спрашиваю аистиху, то есть самого себя.
— Оно неудобное. Я совью новое гнездо. Вон там, на Дечковом тополе.
Назавтра прапрадедушка сидит со мной рядом на крыльце, щурясь, смотрит на ветлу, спрашивает:
— Вернулись?
— Не-е-ет…
— Прилетят. Весь век прилетали…
— Сам ты век! — кричу я чуть не плача. — Хватит одно и то же долдонить! Не видишь, что ли, что навсегда улетели, а с ними и весна ушла?
Кошка уж не подстерегает воробьев на крыше, почки на яблоне так и не лопнули, даже крапива не пробилась. А у Дечковых… Яблони зацвели, под стрехой голуби воркуют, огород зазеленел. Хоть не верь глазам своим. У них на дворе весна, а у нас зеленого ростка не сыщешь.
— Полезай, погляди гнездо, — говорит прапрадедушка, — небось прутья полопались. Сколько лет уж не подновляли…
— Так прямо сейчас и полез! Еще чего! Коль они такие привередливые, пусть проваливают, куда хотят!
— Птахи не улетят ни с того ни с сего…
— Птахи! — ору я возмущенно, чувствуя слезы на глазах. — Гадины долгоносые, вот они кто! Черти длинноногие! Лягушатники грязные!
— Малец, а уж неслух, — бормочет прапрадедушка упавшим голосом.
У него больше нет сил говорить. Он легонько тычет палкой мне в плечо, показывая на ветлу. Что делать… Лезу, заглядываю в гнездо, а там… Прутья полопались, торчат острыми шипами. Какие уж тут яйца высиживать! В этом я на личном опыте убедился, хоть и во сне. Пристыженный, спускаюсь к прапрадедушке. Век оказался прав.