— Прилетят! Всегда прилетали и опять прилетят, — говорит он и идет в дом укладываться на лавку.
Теперь и я верю, что на следующий год аисты к нам прилетят. Приготовлю им уютное гнездо, и не будет у них повода отнять у нас еще одну весну.
Перевод Людмилы Хитровой.
Два забавных случая
В самый обед, когда я ждал своей очереди на бензозаправке, какой-то человек, подойдя к моей машине, постучал по окошку.
— Привет. Может, ты меня не узнаешь, а?
Он подал руку, поздоровались, и тогда я его узнал — кажется, мы вместе учились в гимназии. Я хотел было сказать, что позабыл его имя, да побоялся обидеть, тем более что говорил он так, будто расстались мы неделю назад. Он сказал, что был у матери, которая лечится здесь, в «Дружбе», что он торопится на поезд, потому и пришел на автозаправку спросить, не возьмет ли кто до города. Пока ехали в город, бывший однокашник рассказал мне всю свою биографию: работает агрономом в каком-то шуменском селе, имеет двоих детей, жену учительницу и т. д. Слушая, я все время напрягал память, пытаясь вспомнить, как его зовут. Я перебрал сотни имен в алфавитном порядке, да только ни одно из них не подходило к его образу. Он тоже не называл меня по имени — вероятно, точно так же забыл, — но, чувствуя его открытость, доверчивость и расположение, я начал испытывать перед ним какое-то чувство вины. Это самое чувство вины я испытываю почему-то и по отношению к другим своим знакомым, с которыми давно не виделся. А ведь будет глупо, думал я, придется назвать его по имени, и я приклею ему чужое после того, как узнал тысячу подробностей из его личной жизни.
Мы приехали на вокзал, и один только черт знает, почему я не распрощался со своим собеседником, а пошел проводить до самого поезда. И не только проводил, но и подождал, пока он устроится в купе и выглянет в окно вагона. Мой соученик, посмотрев на часы и сообщив, что поезд отправится через четверть часа, снова принялся рассказывать о своих личных делах. Его дочь должна была закончить школу в этом году, надумала поступать на химический, но жена не была согласна на химию, а стояла за французский, это теперь моднее.
— А что, не переселиться ли мне в Софию, а?
— Если у тебя есть работа и квартира, переселяйся, — сказал я.
— С работой труднее, ну а с квартирой проще. У меня в Шумене целый этаж свой, я его сдам внаем. Возьму за него деньги и куплю трехкомнатную в Софии. Но вот жене найти работу труднее…
Он совсем углубился в семейные споры, потом в куплю-продажу жилья у них в городке, а я спрашивал себя, ну почему я стою здесь как дурак, стою и слушаю, точно провожаю самого близкого человека. Он подробно излагал мне свои планы на будущее, а я все ожесточеннее пытался вспомнить его имя. В памяти мелькнуло полузабытое лицо какого-то худенького мальчика, который сидел в третьем ряду у окна, но я тут же понял, что между этим человеком и мальчиком нет ничего общего. Тот был светло-русый, курносенький, а этот — с черными волосами, горбоносый. У меня даже голова заболела от напряжения, а потом стало скучно, и я почувствовал себя просто тупицей. Ну что мне стоило, подумал я, поговорить с человеком просто и открыто! Если бы с самого начала я спросил его, кто он и что, я не попал бы в такое дурацкое положение… И самым глупым было, конечно, то, что я продолжал стоять у окна вагона и слушать его.
— Знаешь, — признался мой собеседник, — я второпях забыл позавтракать; но не беда — может, перехвачу что-нибудь на какой-нибудь станции…
— Момент! — ответил я. — Пойду взгляну, что там есть в буфете.
— Да не надо, не надо!.. — протестовал он, но я уже бежал к зданию вокзала.
Когда я подавал в вагонное окно купленные в буфете баницы, поезд тронулся.
— Спасибо за баницы и за проводы, родной ты мой! — крикнул мой соученик, высунувшись из окна.
Через несколько минут я выехал на автостраду в сторону «Дружбы» и включил четвертую скорость.
Эх ты, жалкий актеришка, смущенно подумал я об этом человеке, нет у тебя настоящей артистичности, вот ты и выдал себя в конце концов. Надо же, «родной». Мне стало смешно. Не хватало только купить ему бутылку вина в дорогу, подарки для семейства и пригласить к себе в гости. И когда я все это себе представил, меня разобрал такой смех, что живот разболелся, а машина пошла по шоссе зигзагами. Я хотел остановиться и подождать, пока успокоюсь, но только затормозил, как меня, сигналя, обогнала дежурная машина ГАИ: на автостраде останавливаться запрещено. Поехал дальше. Воображение было приятно возбуждено, я сочинял комические последствия встречи с моим «соучеником» и снова принялся смеяться.
Повернув к Дружбе, я хотел было выехать к заправке, но вспомнил, что час назад уже заправился, и взял левее, чтобы снова выйти на автостраду. На повороте висел знак «Стоп», но вокруг было пусто, и я проехал, не сбавляя скорости. Теперь остается только гаишникам меня прихватить — оштрафовать или сделать в талоне дырку, подумал я, и будто черт подслушал мои мысли: неизвестно откуда возникнув, гаишник поднял руку и решительно показывал мне, где остановиться.
— Внизу есть знак «Стоп»?
— Есть.
— Вы его видели?
— Нет.
Когда я сказал это — явную, очевидную глупость! — безудержный смех снова стал подкатываться к горлу и растягивать мой рот до ушей.
— Очень ты весел, однако! — сказал милиционер, глядя на меня с убийственным презрением. — Права!
Я подал. Страж порядка раскрыл, полистал книжечку и начал пристально смотреть то на фотографию, то на меня.
Он стоял, наклонившись к окошку и водя глазами туда-сюда, точно котенок на детских часах-ходиках: тик-так, тик-так!.. Это и вправду выглядело смешно, да к тому же я, верно, был в тот момент абсолютно расторможен. Короче, сдержаться я не смог — я просто зашелся в хохоте и наконец даже икнул.
— Товарищ старшина! — позвал милиционер. Старшина приблизился. — Похоже, этот надрался! Ржет без зазрения совести.
— Вроде рановато, — сказал старшина и, просунув голову в окошко, нюхнул. — А ну, выйди-ка.
Я вышел.
— Что пил?
— Ничего.
— Тогда почему смеешься?
— Да весело мне, — отвечаю. — А что, правила дорожного движения запрещают водителям смеяться?
— Оставь правила в покое, — посоветовал старшина. — Мы прекрасно знаем, когда водителям весело. Употребят алкоголь — и смеются. Я с такими каждый день дело имею. Дай-ка права.
Я подал ему права.
— Будешь дуть в трубку, — сказал старшина. — Раз честно не признаёшься — дуй.
Взяв трубку, я глубоко вдохнул, но когда попытался дунуть, так прыснул, что едва не выронил ее на тротуар.
— Слушай-ка!.. — начал старшина нахмурившись, но, видно, сообразив, что от пьяного иного и ожидать нельзя, замолчал.
Я закрыл глаза, представил себе, что мне режут руку, и, вобрав в грудную клетку кубиков десять воздуха, дунул.
— Быть не может. Ты хитришь! — сказал старшина, убедившись, что алкоголя в трубке нет. — Давай-ка еще раз.
Я дул еще дважды — с прежним успехом. Старшина, спрятав орудие обличения в сумку, посмотрел на милиционера — мол, что будем делать?
— А-а, отпусти его, — проговорил тот. — Не пьян — значит, просто ненормальный. Пусть себе голову сворачивает.
Старшина отдал мне документы.
— Поезжай, но безо всякого смеха! Ясно? Иначе ты становишься опасным для движения.
Отъехав, я посмотрел в зеркальце заднего обзора. Оба внимательно следили за мной и, верно, рассуждали о том, надо ли сообщать обо мне в софийское ГАИ.
А сделать дырку в талоне или хотя бы оштрафовать меня они просто позабыли.
Перевод Валерия Сушкова.
Артист
Прошлой осенью побывал я в родных местах. Пошел как-то на охоту и уже в середине дня, когда солнце начало нещадно припекать, решил завернуть на рыборазводню, к дяде Митю. Попить воды. На берегу небольшого водоема, с двух сторон зажатого голыми холмами, было пустынно и глухо. Только время от времени плеснет карп в прибрежном тростнике или подаст голос жерлянка — и снова над густой, маслянисто-зеленой водой воцаряется плотная послеполуденная тишина, нагоняющая тяжелую, ленивую дремоту. Но дядюшка Митю не спал. Подходя к побеленной дощатой сторожке, я услыхал его пронзительный голос. Мне показалось, он с кем-то бранится.
— Э-э, ты меня, козлиная твоя борода, не проведешь!
— Не оскорбляй! — отозвался другой голос. — Я честно играю, а вот ты плутуешь…
Я узнал грудной тенор отца Костадина и вспомнил, что дядя Митю, до того как вступить в кооперативное хозяйство, каждый вечер ходил к деревенскому священнику играть в тавлею[14]. Он был нашим соседом, и я так его и запомнил: вечно с тавлейной доской под мышкой. Они с отцом Костадином такими были заядлыми игроками, что денно и нощно могли метать кости, к тому же — ради пустякового выигрыша: кусочка рахат-лукума, насаженного на деревянную зубочистку.
«Вот что значит азарт, — подумал я, остановившись у закрытой двери. — Старому человеку притащиться сюда из села, аж за три километра, в такую жарищу! И только для того, чтобы сыграть партию в тавлею».
— Стой! Стой, тебе говорят! — закричал дядя Митю. — А ну ворочай обратно!
— Это еще почему? У меня петух и трека!
— Брешешь, петух и голь!
— Петух и трека!
— Петух и голь!
— Вот и играй со слепцом.
— Метай снова.
— Еще чего? Со мной этот номер не пройдет. Ну хочешь, подую на кости, чтоб ты всуе не злобился?
— Не морочь! — огрызнулся дядя Митю и, переставляя фишку, с силой хлопнул о доску.
«Ну надо же! Дядя Митю, такой, казалось бы, тихий, смирный человек, сидит в душной сторожке и препирается с отцом Костадином. Вместо того чтобы полеживать в тенечке!»
— Поп, а жульничаешь не хуже цыгана! — снова донеслось из сторожки.
— Сам ты жульничаешь, потому как игрок из тебя никудышный, — парировал батюшка.