— Просто тебе везет…
— Это мне-то? У самого дублеты… Во! Видишь — опять! Просто занозист ты больно, прости мя, господи. А все едино проиграешь. Я уж и так форы тебе даю, дабы не впал ты в уныние. Сам знаешь мою тактику.
— Мели, мели. Язык-то, знамо, без костей.
— За двадцать лет, что мы с тобою играем, ты хорошо если пару раз меня обставил. Да и то я тебе сам потрафил — нарочно проиграл…
— У тебя, отче, башка дырявая! А помнишь сто левов, которые ты мне проиграл? Я тогда еще баранью шапку себе к пасхе купил. Вся корчма тому свидетелем. А рахат-лукум? Сколько я его съел! Вагон и маленькую тележку…
— Да ты враль и хулитель, потому и играть с тобой нет никакой охоты.
— Дак не играй! Кто тебя заставляет?..
— Бог свидетель — в последний раз. Но так ужо тебя раздолбаю, всю жисть помнить будешь. Подумаешь, сто левов ему проиграл!.. А небось запамятовал, как перед всей корчмой целовал тавлейную доску? Корчмарь тогда ее еще к своей заднице протертой приставил…
— Хе-хе-хе! — сладострастно захихикал дядя Митю. — Вот этого-то мне и надо было! Так-так-та-ак! Ну, отче, теперича попробуй обскакать. За такую игру, как твоя, знаешь, что в Стамбуле дают? Во! Видал? Выкуси!.. Хи-хи-хи…
— Ты это лучше для жены своей прибереги, прости мя, господи…
— А может, для попадьи?
— Стара больно…
— Теперича можешь отдыхать, — весело сказал дядя Митю. — Когда соберу весь выигрыш, разбужу. Не трожь кости! Учись, как надобно играть. Та-ак, так… Вот теперича можешь. Дуй, плюй — ничего не выйдет. Пока тебе выпадет два и чека, я все фишки слопаю.
Отец Костадин метнул, и, по всему видать, ему выпали именно два и чека. Он скакнул вперед, и положение изменилось явно в его пользу. Дядя Митю молчал, но, видя, что выигрыш ускользает из-под носа, не выдержал и завопил:
— Мошенник! Мошенник, козлиная твоя борода!
— Не сквернословь, сын мой, тебе говорят, не сквернословь!
— Козел! Сам видал, как ты махлюешь…
— Исчадие адово!
— Это я-то?
— Нечего за тавлею садиться, коль кишка тонка, прости мя, господи.
— Да пошел ты со своим господом знаешь куда! — взвизгнул дядя Митю и, подняв тавлейную доску, так ею трахнул об стол, что фишки, разлетевшись в разные стороны, посыпались на пол. — Вот как шарахну по грязной твоей камилавке — узнаешь!..
Дело явно шло к драке. Я постучал, намереваясь разнять стариков.
— Входи! — отозвался дядя Митю.
Я шагнул на порог и остановился в полной растерянности. В сторожке, кроме дяди Митю, никого не было.
— С кем это ты играл?
— Да сам с собой, — сказал он и отодвинул в сторону тавлейную доску.
— Шутишь? Куда девался отец Костадин?
— Отец Костадин? Еще чего! Стану я пускать к себе эту леригию!
Я хохотал до колик. Дядя Митю тем временем лузгал семечки и смотрел на меня недоумевая.
— А ты у нас артист! — сказал я, устав смеяться.
Дядя Митю вздохнул.
— Чего не сделает с человеком одиночество, — сказал он простодушно. — Не то что артистом, архиереем заделаешься. В одиночестве, сынок, человек весь как на ладони. Взаправдашний!
Перевод Татьяны Колевой.
Дядина любовница
Случилось невероятное: дядя Марьо обзавелся любовницей. Это было так неожиданно, что тетушка моя чуть не слегла от мук ревности и от срама. Жители нашего городка умеют, и очень зло к тому же, посмеяться над обманутыми. Они так откровенно демонстрируют свою осведомленность о наставленных рогах, что те, кому их наставили, глаз не смеют на улицу показать.
Хвастаться нам не пристало, но что правда, то правда: мы по горло напичканы разными добродетелями и самый ценный наш капитал — высокая нравственность, выдержавшая все перипетии истории, начиная от первого болгарского царства, и устоявшая до наших дней. Так что мигом нашлись сердобольные, поспешившие подкинуть тете анонимку. Прочтя ее, тетя схватилась за голову и побежала жаловаться бабушке.
— О-ле-ле! — причитала она. — Марьо заимел метрессу.
Бабушка долго не могла взять в толк, в чем дело. Или и мысли не допускала, что сын ее способен на нечто из ряда вон выходящее, или не знала, что такое метресса. (Похоже, анонимщик использовал это слово, дабы прослыть за культурного.) Наконец до бабушки дошло — и она сказала:
— Эка невидаль! Ну пощипал какую-то бабенку, а ты и давай волосы на себе рвать!
— Защищай, защищай сыночка! — взвилась тетя. — А до меня тебе и дела нет. О-ох! Не жить мне! Повешусь!
— Ну и вешайся, — добродушно усмехнулась бабушка. — Нашла из-за чего. С каким мужиком не случается? Если из-за такой ерунды каждая будет вешаться, женщин на свете не станет. Лезь-ка лучше в погреб, сними плесень с нового засола, а то забродит.
Тетя полезла в погреб и, пока смывала кружки́, всхлипывала и причитала — оплакивала горькую свою долю. А когда дядя Марьо, как на грех, пришел домой совсем поздно вечером, тетя так грохнула тарелку об пол, что черепки взлетели к самому потолку. Сигнал об объявлении семейной войны был подан. Дядя и опомниться не успел, как супруга всадила в него целую обойму обвинений и прямо-таки изрешетила его ими. Затем перенесла огонь на его любовницу, изрешетила и ее, наградив к тому же такими эпитетами, какие можно услышать только в нашем городке. Я и то со стыда сгорал. А бабушка — будто ничего и не слышит — уставилась в телевизор. Из-за телевизора у нее стала развиваться «прогрессирующая слепота», но она ни за что не соглашалась пропустить хоть один телеспектакль. Уловив секундную заминку в тетиных тирадах, дядя Марьо пожал плечами и даже позволил себе усмехнуться.
— Вот в чем дело… Да мало ли что люди говорят…
Его спокойствие подстегнуло тетю, и из буфета полетели на пол рюмки, стаканы, чашки и всякое другое его содержимое. Удивительно даже, как всего за полдня тетины страшные страдания трансформировались в такую же страшную ненависть. Бабушка вмешалась в скандал лишь тогда, когда очередная чашка угодила в экран телевизора и спектакль был прерван по техническим причинам. В это время я и счел благоразумным улизнуть в свою комнату. Но и сюда через стену доносились вопли тети:
— Глаза б мои на тебя не глядели! Убери свои поганые руки! Не смей ко мне прикасаться!
Особого желания прикасаться у дяди, по-видимому, не было. Скрипнула одна дверь, другая — и в нашем общем отчем доме воцарилась тишина.
К вечеру следующего дня не было в городе человека, который не знал бы, что Марьо Марианов завел любовницу. Распространению слуха немало способствовала сама тетя, поносившая дядю перед каждым мало-мальски знакомым. Сенсация была еще и в том, что любовницей дяди стала… певичка из отеля-ресторана «Малина». Пардон, на вывеске значится «Стара Планина». Его знают все живущие в Западной Болгарии и все приезжающие из Западной Европы, потому как расположен он на главной магистрали, ведущей к Черному морю, и летом туристы останавливаются здесь на ночевку. Но как только на его эстраду поднялась Малина, отель-ресторан вместе с кондитерской и двумя магазинами в первом этаже стали называть только ее именем. Что и говорить, оркестр с певичкой ощутимо обновили нашу жизнь. А сама Малина… «Фантастика! Женщина-вампир!» — воскликнули одни, увидев ее. «Ну и силища!» — ахнули другие.
Пожалуй, последнее определение самое точное. Одна грудь чего стоит! А ноги! А бедра! Платья — все декольте! Глянешь — и летишь в тартарары. Наш местный поэт бай Филю и всегда-то был худ, а тут прямо на глазах стал таять — из-за «неосуществленной мечты». Однажды посчастливилось ему поздороваться с Малиной за руку — так бедолаге показалось, что перчатка у нее огненная, а тело пышет жаром, будто раскаленная печка. Именно он и выразил свой восторг столь поэтическим восклицанием: «Ну и силища!»
В ресторане теперь столпотворение. Все годное и уже ни на что не годное население мужского пола стекается сюда, начиная с шести вечера, чтобы занять место поближе к эстраде. Выходит Малина — и весь этот род мужской сатанеет от восторга. Какая женщина! Едва возьмет микрофон, издаст первый звук, хриплый, глубокий, страстный, качнет бедрами, улыбнется чему-то своему, вроде бы сокровенному, — и публика обалдевает. Даже если Малина не поет, не танцует, а просто, пока играет оркестр, стоит перед микрофоном, чуть слышно подпевая мелодию, все равно «бис» орут до посинения. Дьявольское наваждение, да и только!
Пропев положенное, Малина сходит с эстрады и присаживается к какому-нибудь столику. Чей столик выберет — тому оказана большая честь. Другие со всех сторон начинают презентовать ей бутылки вина, а она лишь усмехнется и спросит кельнера, от кого подарок. Кельнер тычет пальцем в того, кто послал, тот поднимается, красный от смущения, и кланяется так быстро и неловко, словно его по затылку обухом треснули. Поклониться ей на виду у всех — тоже честь немалая. Случается, Малина за вечер получает от почитателей до двадцати бутылок вина, которые потом уносит наверх, к себе в номер. Да, наши мужчины — настоящие кавалеры!
Эта-то Малина и стала, если верить слухам, любовницей дяди Марьо. Сердца мужчин заливала жгучая зависть, особенно когда дядюшка мой выглядывал из двери служебного помещения или выходил в зал и садился у самой эстрады, а Малина одаривала его нежной улыбкой. Завсегдатаи недоумевали: такая роскошная женщина, а выбрала этого неповоротливого олуха, недотепу толстопузого! Удивлялись и другому: тихоня, скромник из скромников, а такую отхватил! В конце концов сошлись на том, что Малина не могла не отблагодарить его, своего начальника, за те доходы, которые он ей обеспечивает. Так или иначе, но дядя Марьо необычайно вырос в глазах всех мужчин городка.
Дядюшке моему шел уже сорок пятый, был он старше меня на пятнадцать лет, но в эти годы возрастная разница сглаживается, я делился с ним многими своими тайнами, знал и его кое-какие секреты.
Став свидетелем семейной драмы, я несколько раз пытался завести разговор про певичку, но он, отводя глаза, говорил неизменно: «Уж эти мне сплетни! Конца им нет». Его нежелание хоть слегка похвастаться — весь город по ней вздыхает, а она досталась ему! — сначала меня удивляло, потом стало бесить, но так и осталось загадкой. Доведись мне оказаться в его положении, уж я бы повыпендривался перед мужским сословием нашего городка!