Утка лежала, распластав крылья. Была она пепельно-серая, с коричневыми крапинками. По хвосту — белая полоска. Клюв оранжево-желтый со светлой зубчатой каемкой. Широконоска. Я присел на настил, закурил. Не смел подойти, взять свой трофей, но испытывал удовлетворение: какая точность! А пока смотрел на утку, вспомнились рассказы бывалых охотников: селезень, как правило, не бросает подстреленную подругу, кружит над ней, пока не станет добровольной жертвой.
Так и вышло. Селезень вскоре вернулся. Прошел надо мной, растаял в свете заката и снова — назад. Летел низко. Я слышал шум его крыльев, видел, как в многокрасочном его оперении преломляются солнечные лучи, а каждая краска ярко высвечивается во всей своей чистоте, наклон — и все краски переливаются то в сине-зеленую, то в оранжево-красную. Я выстрелил. Он не дрогнул, не переменил направления. Пронесся прямо надо мной. Я перезарядил стволы, изготовился. Он снова шел на меня. Это был уже поединок.
С каждым витком он спускался все ниже. Теперь я слышал, как из его груди рвутся звуки тяжкой, неизбывной скорби. Той скорби, которую человек выразил бы рыданиями. Он завораживал меня красотой и рыцарской готовностью к смерти. Сознание пронзила неотчетливая, но ужаснувшая меня мысль: ведь я хочу убить его потому, что он олицетворяет благородство и мужество. Стало зябко, дрогнули руки. Но уже в следующий миг меня охватило необыкновенное спокойствие. Ни угрызений совести, ни сожаления к нему. Нужно убить его. Я стал целиться медленно, сосредоточенно. Мимо, мимо… Расстрелял все патроны. Остался единственный…
Селезень кружил надо мной все медленнее, все бесстрашнее, будто хотел пересилить меня своей беззащитностью. А моя жесткая решимость начала ослабевать. Ружье снова отяжелело в руках. Глаза застлал туман. Видел лишь темное трепыхавшееся и надвигавшееся на меня пятно. Спустил курок…
Облака кротко плыли в небе. От земли поднимался белый пар. Природа дышала любовью. В душе была страшная пустота. Прежде чем тронуться в путь, искоса глянул на болото. На меня в упор смотрел глаз сраженного рыцаря.
Перевод Людмилы Хитровой.
Кандидат в женихи
В дверь постучали — тихо, осторожно. Потом скрипнула ручка, и в проеме показалась голова в кепке, с курносым носом и короткими седыми усами.
— Есть тут кто-нибудь?
— Есть, — ответил я.
— Ну, здрасьте и добрый вечер! Это десятый номер?
— Десятый.
— В точку попал, а то уж думал, ошибся. Шано меня зовут.
Этот крестьянин был, скорей всего, впервые в гостинице. Чувствовал себя неловко, не знал, куда что положить, как разместиться. Однако, заметив у стены мое ружье, перестал стесняться и принялся рассказывать разные охотничьи истории — одну забавнее другой. Оказывается, у них в районе, в тридцати километрах отсюда, косуль и оленей полным-полно, и как раз через день там состоится большая охота.
Рассказывая, бай Шано протянул руку к стене и, не спрашивая разрешения, выключил свет. Как любой сельский житель, он не хотел раздеваться при постороннем. Тонкий забытый запах домотканого белья, знакомый с детских лет, разлился по комнате. После протяжного вздоха, очевидно испытывая удовольствие от ласкового прикосновения свежих простыней, бай Шано, начав было снова что-то рассказывать, умолк, сраженный сном. Через минуту послышался тот самый храп, в котором улавливаются звуки кавалерийского горна, лай и рычанье кусающих друг друга собак, шум морских волн и многих других таинственных стихий, которые клокочут в груди пожилых, усталых, но еще здоровых и бодрых крестьян.
Утром, когда проснулся бай Шано, было еще темно. Он сидя надел брюки, сполоснул под краном лицо. Несмотря на мои уговоры — мол, нотариус, к которому он собирается, еще не проснулся, — бай Шано не согласился снова лечь. Сел на подоконник и стал смотреть на улицу, так и просидел целый час. Что было делать, поднялся и я, написал ему заявление на имя нотариуса, и мы опять заговорили об охоте. Потом бай Шано спрятал заявление в карман и в знак признательности пригласил меня на оленью охоту. Так и порешили. А часов в десять я расплатился за номер, и мы отправились на вокзал.
Кажется, бай Шано вернулся домой раньше, чем обещал, потому что его домашние удивились и даже растерялись. Вроде все было естественно: в дом пожаловал нечаянный гость. Однако мне показалось, что и сам бай Шано смущен. Он представил меня жене и дочери, а на парня, который стоял у стола, и не взглянул. Пока хозяин раздевался и объяснял, как проходила встреча с нотариусом, молодой человек порывался уйти, но мать и дочь, не упуская его из виду, делали ему знаки остаться. Он опирался о спинку стула, и по лицу его, наполовину скрытому густыми бакенбардами, скользила улыбка, смущенная и решительная одновременно. Я часто бывал свидетелем подобных сцен, и сейчас мне не трудно было догадаться, что парень — кандидат в женихи хозяйской дочери. Так оно и вышло. Бай Шано покружил по комнате, сел, бросил короткий недружелюбный взгляд в сторону парня и спросил, покраснев:
— Ты по какому случаю?
— Да так просто…
— Как «так»? Я разве к вам приходил?
— Нет.
— Значит, и тебе у нас нечего делать. Мы даже имени твоего не знаем. Ни знакомые, ни родственники.
— Что ж, давайте станем…
— Ишь какой прыткий!
— Какой есть, — сказал тот решительно, и улыбка исчезла с его лица. — Мы уж с Ленче договорились окончательно.
— Я отец своей дочери или нет? Как по-твоему?
— Кто ж говорит, что не отец? — Парень пожал плечами. — Только такие дела решают не мать с отцом.
— А ведь я, парень, даже не знаю, как тебя и зовут!
— Неужто? Не знаешь — так узнаешь. Стойко меня зовут. Односельчане мы с тобой.
Мать и дочь стояли потупившись. Видно, сами-то с открытым сердцем парня принимали, а теперь замолчали, будто хотели его испытать. Но в их быстрых взглядах читалось искреннее сочувствие, и молодой человек это отлично понимал. Он вытащил пачку сигарет, закурил. Ленче тут же подала ему пепельницу. Они шепнули друг другу что-то и тихо засмеялись, будто в комнате больше никого не было.
Бай Шано не смог этого вынести.
— Слушай-ка, парень! А ну, очисти помещение!
«Кандидат» поднялся, но не спешил уходить, соблюдая достоинство. Он затянулся, пустил дым через нос и, важно шагнув к бай Шано, сказал:
— Ладно. Ты меня прогоняешь — и я уйду. Но должен тебе заметить, что я получаю сто пятьдесят левов чистыми и у меня комната с кухней. К тому же через два месяца мастером стану. А твоя дочка не единственная на белом свете!
Это выступала сама гордость, да еще надевшая маску презрения.
— Однако и ты не единственный на свете!. — Бай Шано вскочил из-за стола. — Марш отсюда! Только посмотрите! Заходит в мой дом, ровно в магазин. На тебе деньги — дай мне товар! Где же это видано?
Парень поклонился мне одному и переступил порог, оставляя за собой облако дыма. Бай Шано все-таки вышел его проводить и вскоре вернулся.
— Накрывайте на стол! — велел он, все еще возбужденный. — Извини, дорогой гость!
— Ленче, — попросила мать, — поди-ка принеси новые вилки. Они там в шкафчике, на верхней полке.
Девушка выпорхнула на кухню. За стеною послышался легкий шум. Хозяйка, накрыв на стол, пригласила меня садиться.
Прошло минут пять. Ленче все не шла с новыми вилками. Мать встала из-за стола, вышла и тут же вернулась со слезами на глазах.
— Шано, нет ее там. Верно, сбежала… Что делать?
Я ожидал, что бай Шано разразится неистовым гневом. Но он посмотрел на жену скорее хитровато, чем злобно, скривил рот и попытался передразнить ее.
— Сбежала? Давай-ка ляжем помирать. А ты не знала, что твоя дочь сбежит? Во всем заодно — а теперь крокодиловы слезы льешь? Не морочь голову! Я знал, что она сбежит, — сказал он, поворачиваясь ко мне. — А кричал — чтобы душу отвести… Да и как не кричать? Пришел какой-то, слова по-людски не вымолвил, сует мне под нос сигарету, хватает мою дочь за руку и даже спасибо не говорит. Сто пятьдесят получает, комната с кухней у него!.. Ежели на то пошло, так у меня свой дом есть. Разве дело в деньгах, чтоб они сгорели!
Он начал было есть, но отложил вилку. Лицо его вытянулось и побледнело.
— Я думал, он сватов пришлет. Ну, я бы малость поторговался. Уж так полагается: дескать, она у меня мала еще и уж так мне мила… А они бы сказали: «Мала, мила, да ведь девка — от сердца оторвать можно». Вот это бы мне и было наградой за то, что все двадцать лет над нею трясся… Нет, ты погляди только, как теперь молодые поступают! Не могут они порадовать человека, не могут. А тот, кто порадовать не может, и сам не сумеет радоваться. Да что уж теперь!.. — добавил бай Шано, махнув рукой.
И отвернулся, пряча заблестевшие вдруг глаза.
Перевод Михаила Роя.
Олень
Я думал, у бай Шано пропадет всякое настроение идти на охоту. Но он оказался истинным охотником — разбудил меня ни свет ни заря, и мы вышли. Посреди села встретились с другими охотниками и отправились в горы. У нас было четыре собаки. Восход солнца застал нас уже на Вершине, в прекрасном горном уголке, откуда видна была вся долина. Бай Шано расставил всех по местам, а сам вернулся вниз спустить собак.
Я стоял возле белокорого бука. Сквозь кроны деревьев проникал солнечный свет, и в его ярких лучах предутренняя мгла постепенно таяла. Справа открывался словно уснувший склон, окрашенный меланхолической красотой первого осеннего багрянца.
На противоположной стороне оврага залаяли собаки. Охотники приготовились. Послышался треск сухих веток, и вот среди буковых стволов показался олень. Он приостанавливался, настороженно вертел головой. Приближаясь к нам, выходил из тени, и его густая светло-серая шерстка лоснилась под солнцем. Олень осторожно переступал своими изящными крепкими ногами, высоко подняв великолепную голову, и каждый из нас, охотников, ожидал, конечно, что он идет именно в его сторону. Затаив дыхание, нацеливая ствол ружья то в грудь, то в голову животного, я молился, чтобы оно меня миновало. Конечно, если б олень вышел ко мне, я бы выстрелил ему прямо в сердце. Иного выхода у меня не было. Человек убивает прекрасное животное, чтобы польстить своему глупому, суетному честолюбию — вот, мол, какой я стрелок! — или желая заслужить похвалу тех, кто за ним наблюдает… А может, это чувство лишь прикрывает нашу извечную атавистическую жажду истреблять?..