— Пожалуйста, — ответил я, — мойтесь.
— Не помешаю?
— Нисколько.
Она хотела как будто еще что-то сказать, но я отошел от окна и углубился в чтение. После этого девушка протяжно, тоном избалованного ребенка крикнула:
— Иду-у! Бабушка, прекрати! Не заставляй меня повышать голос — я же беспокою товарища. Ах! — заговорила она потише, словно бы про себя. — Какие занудные старики! Умрешь тут со скуки. «Тони, Тони!..»
На следующий день я снова застал Тони — босую, в купальнике — у моей колонки. Смывая песок, прилипший к телу, она с неловкой, но трогательной грацией демонстрировала мне то свои плечи, то короткие, круглые и крепкие бедра. Ей было лет двадцать, наверное, и принадлежала она к тому типу, который мне никогда не нравился. Голова у нее была слишком большая и слеплена как-то по-мужски, и в лице тоже что-то подчеркнуто грубоватое — низкий плоский лоб, густые брови, слегка вздернутый нос, сплющенный по бокам, и твердые, нахально вырезанные губы. Может быть, в ее глазах — миндалевидных, слегка косящих — и было какое-то своеобразное очарование, но Тони не умела им пользоваться. Смотрела на меня в упор, не мигая, точно молодое животное.
Она встречалась мне повсюду и непременно находила повод заговорить. Чаще всего любопытствовала, что я нарисовал. Я показывал свои холсты и, не дослушав ее восхищенные возгласы, шел дальше. Позже она предлагала мне погулять вместе по берегу, просила научить ее плавать, а однажды принесла вдруг два кило помидоров из деревни. «Что он ест?» — подумала она, возможно, и купила помидоры и для своих, и для меня. Я хотел было заплатить, но девушка отказалась взять деньги, придав своему лицу выражение глубокой обиды.
Она была трогательна в своем желании приблизиться ко мне. Я понимал, что это жестоко — не уделить ей хоть каплю внимания. И однажды согласился выйти с нею погулять. Мы дошли до устья какой-то речушки и вернулись. Прогулка длилась всего час, но этого было вполне достаточно, чтобы Тони вообразила, будто теперь я наконец-то в ее распоряжении.
Ежедневно перед обедом я спускался на пляж. Заплывая далеко в море, кончиками пальцев я ощущал холод темных морских глубин, и меня охватывал непонятный страх. Я спешил к берегу. Там, на песке, ждала Тони. Я не знал, о чем с нею говорить. Думал о своих делах, смотрел туда, где морская ширь сливается с небом, — очень, очень далеко. Эта даль рождала во мне спокойное чувство отдохновения и мечты о чем-то неясном, недостижимом, прекрасном…
После обеда я начинал работать. Тони приходила ко мне, найдя какой-нибудь предлог, и оставалась у меня долгие часы. Я не люблю разговаривать во время работы, и девушка тихо сидела возле треноги, читала, иногда наводила порядок в моем жилище. Часто приносила мне гостинцы — что-нибудь вкусное, что готовила ее бабушка. Так изо дня в день я и привык к Тони, ничего при этом не испытывая. Она мне часто мешала, особенно когда я размышлял или когда хотел остаться наедине с собой, решая какую-нибудь трудную задачу у холста. Впрочем, позже я научился чувствовать себя в одиночестве, даже когда Тони была рядом…
Как-то утром она забежала ко мне и ушла, не попрощавшись.
Я люблю смотреть на море ранним утром, когда морская гладь так величественна в своем спокойствии, а в прозрачных ее глубинах трепещут, пробегая, точно по срезу стекла, багровые отблески восходящего солнца. Альбатросы взлетают с ближайших скал, кричат, словно малые дети, и лениво кружатся над пляжем. Я слушал шум их крыльев, смотрел на их черные, вытянутые назад ноги.
В то утро штормило. Волны заливали весь пляж, а откатываясь, оставляли на мокром песке самые разнообразные предметы. Впервые видел я шторм на рассвете. Спустился к берегу, встал у скалы. Волны омывали пеной мои ноги. Солнце вставало.
И тут я увидел Тони и ее стариков. Все трое, нагруженные какими-то вещами, тяжело поднимались по тропинке, ведущей к шоссе, где ходит автобус. Может быть, Тони прибегала ко мне, чтобы сказать, что они решили уехать? Не знаю. Хотелось верить, что так и было. Я смотрел, как она, перегнувшись, тащит чемодан по крутому склону, и вдруг мне стало очень ее жаль. Этот приступ грусти и жалости был таким внезапным, таким острым, что мне не хватило воздуха, и сердце сжалось от боли, и показалось, что с этого момента я не смогу ни работать всласть, ни размышлять, ни любоваться морем на рассвете, ни просто мечтать о будущем. Другими словами, без Тони жизнь в этом диком прекрасном уголке навсегда теряла свое очарование.
— Тони-и! Вернись! Я люблю тебя!..
Вероятно, из моей груди вырвался такой громкий крик, что, несмотря на рев волн, Тони услышала и обернулась. Но тут подошел автобус. Он постоял совсем недолго — и покатил дальше по пустому шоссе.
Перевод Михаила Роя.
Красивые руки
— А теперь хочу тебе рассказать еще об одной маленькой иллюзии, — улыбаясь, сказал Петко. — После отъезда Тони я провел несколько дней в домишке на берегу. Он является частной собственностью одного моего друга, который собирается строить там дачу.
Потом я переехал в живописную сельскую местность. Нашел себе жилье и продолжал работать. Обедал в корчме. И как-то раз увидел там очень красивую женщину. Она бегло, без всякого интереса взглянула на меня. Я ведь некрасив, может, даже слишком некрасив, и многие женщины до этого смотрели на меня точно так же. А я противопоставлял свою гордость их безразличию… То же самое произошло и на этот раз. Красавица сидела в дальнем углу корчмы с каким-то стариком, он был в ободранной штормовке и выцветших галифе. Старик постоянно бормотал что-то, а женщина слушала его с еле скрываемой досадой. Потом они поднялись, красавица прошла мимо меня, и я почувствовал ту самую тихую, безответную скорбь, то мгновенное опустошение сердца, которое испытываю всегда, разминувшись с красивой женщиной. Тогда я еще не знал, что она геолог, приехала в командировку на два месяца в это село. На другой день я увидел ее у подножия холма. Она сидела на камне, что-то записывала, а старик забивал колышки. Своим любопытством и болтливостью он задержал меня на добрые четверть часа. Разглядывая мой холст, он кричал:
— Ани, иди посмотри, какую картину нарисовал товарищ!
Ани не подошла.
Через несколько дней я снова увидел их в поле, помахал старику и прошел мимо. Потом это повторялось часто. Стояли тихие осенние дни, я одиноко бродил по полю, весь замкнувшись в себе, и редко вспоминал о гордой красавице Ани. На ее гордость я отвечал своей, вовсе не надеясь на ее благоволение.
Однажды в корчме старик пригласил меня к их столику и познакомил со своей молодой коллегой. Я кивнул и сел. Старик разболтался — дескать, приятно поговорить с интеллигентным человеком, — а я слушал с подчеркнутым вниманием, стараясь не смотреть на «молодую коллегу». Ани попыталась поддержать разговор, я отвечал лаконично, по-прежнему не глядя на нее. Почувствовав, что мое присутствие ей скучно, хоть и менее скучно, чем присутствие старика, я закончил обед и попрощался.
Через неделю мы встретились на улице. Я хотел пройти мимо, но Ани издалека поздоровалась и остановилась. Спросила, нет ли у меня чего-нибудь почитать. Я вернулся к себе, взял книгу и дал ей. Больше говорить было не о чем, и я отправился дальше. Назавтра после полудня ко мне пришел крестьянин — хозяин дома, в котором она жила, — и принес мою книгу, аккуратно завернутую в белую бумагу. Под бумагой была записка:
«Прочитала книгу на одном дыхании. Хотелось бы поделиться некоторыми мыслями. Осмелюсь пригласить вас на ужин к себе сегодня вечером».
Я проводил ее хозяина, ничего не ответив. Лег и допоздна думал об Ани. Спрашивал себя, почему я должен идти к ней и развеивать ее скуку?.. Да, но ведь если откажусь навестить ее, она перестанет обращать на меня внимание или, чего доброго, презирать начнет…
Но я ошибся. На следующий день в корчме она сама подошла ко мне и села рядом. О том, что я отказался от визита, ни словом не упомянула. Стала говорить о прочитанной книге. Я слушал и, признаюсь, ее высказывания были далеко не глупыми, в противовес общепринятому мнению о том, что красивые женщины редко говорят умные вещи. Мы вместе вышли из корчмы, вместе пошли по улице. На первом же углу я попрощался. Оставшись один, подумал, что Ани хотелось бы видеть меня польщенным ее благосклонностью. Что ж, решил я вдруг, тем лучше — буду навязывать ей свое безразличие, буду наслаждаться ее скукой.
Это было, конечно, глупо. И смешно. Не прошло и нескольких дней, как я сдался. Стал приглашать ее на прогулки, выбирал место для своих этюдов там, где они работали со стариком, подарил пейзаж, который ей нравился. Рисовал и ее. Изящные линии молодого прекрасного лица удались мне без особого труда. Ани была в восторге. Это меня окончательно обезоружило, я перестал скрывать свои чувства. И в ней произошла перемена: она стала относиться ко мне с нежностью, но покровительственно, как пожилая женщина относится к какому-нибудь юнцу, хотя была моложе меня на десять лет.
Мы провели многие часы в поле или у реки. Я был сентиментален, словно гимназист. Сгорал от восторга, не осмеливаясь коснуться ее руки. Тургеневский герой, да и только. Ани это, видимо, нравилось. Она говорила, что наши прогулки и разговоры бесконечно ей приятны; лишь иногда, называя меня «лириком», добавляла, что это не очень хорошо.
— Почему? — спрашивал я.
— Так мне кажется, — отвечала она, загадочно улыбаясь.
Короче, все кончилось тем, что я влюбился без памяти. Иногда писал ей письма, потому что боялся, что, глядя ей в глаза, не сумею высказать всю свою любовь. Потом она смотрела на меня, мягко и снисходительно улыбаясь, и говорила: «Спасибо за хорошее письмо!»
Однажды вечером пригласила к себе — во второй раз с тех пор, как мы познакомились. Эта встреча у нее дома должна была стать началом. Началом нашей взаимной любви. Ани не включила свет. Усадила меня у окна, села рядом. Мы молчали, а что может быть более многозначительным, чем молчание в сумерках, когда мужчина уже все высказал в своих письмах?