Она придвинула свой стул к моему. Взяла мои руки и погладила их. Этот жест растрогал меня почти до слез. Я был готов обнять ее — порывисто, страстно, — но руки Ани, которые гладили мои пальцы, были холодны как лед.
— Да… какие красивые у тебя руки, — сказала она. — В самом деле, какие выразительные, изящные руки.
Она отодвинула мой мизинец от других пальцев и стала им играть.
Я понял, что надо встать и уйти от нее немедленно. Но это было нелегко: все ее внимание было сосредоточено на моем мизинце. Когда я все-таки встал, она вскочила и загородила мне дорогу.
— Почему ты уходишь? Так вдруг?.. Я не хочу, чтобы ты уходил! — говорила она настойчиво.
В ее словах не было страсти, было лишь страстное желание убить свою скуку.
Она потянулась, чтобы снова взять мои руки в свои, но я решительно отступил.
Я шел по улице, все еще с затуманенной головой, и думал: почему Ани так долго поддерживала во мне надежду? Впрочем, кто бы здесь ухаживал за нею? Желание удержать поклонника было ей дороже моей любви — вероятно, слишком старомодной и сентиментальной.
Перевод Михаила Роя.
Зеленая шапочка
Близилась полночь, а мы с женой все еще не спали. Целый день говорили об одном и том же, но и сейчас я не мог остановиться:
— Ну как же ее не заметил хоть кто-нибудь из отдыхающих!
— Вот и я думаю, — сказала жена. — Нет, это должно было случиться…
— Да почему? А если б я предупредил ее мать?
— Именно ты? Будто бы ты наперед знал, что стрясется…
После того как случается беда, всегда кажется, что можно было предотвратить ее так просто — одним лишь жестом, окриком, предостережением. Ну разве я, к примеру, не мог предупредить мать Аделки?..
В предобеденные часы море становилось опасным. Ветер дул с берега, и волны тащили на глубину, в открытое море. Молодежь бесилась на мелководье, а остальные курортники, устроившись подальше от воды, играли в карты «на раздевание». Я читал какой-то глупый роман, жена лежала рядом, полузарывшись в песок, одеревенелая, точно мумия, упорно приобретая загар, лучший, чем у всех женщин мира. Со стороны моря донеслись гудки сирен: ровно в одиннадцать два пароходика встречались и расставались, обменявшись приветствием. Один плыл в Балчик, другой — в Варну. Эту встречу обычно наблюдали все отдыхающие, каждый раз удивляясь тому, что кораблики такие крохотные, не больше ящика для фруктов, а сирены у них такие мощные.
— Как далеко слышно! — сказала пожилая женщина, лежавшая неподалеку. — Гудки — словно птицы, правда? Они в мгновение ока огибают земной шар, чтобы снова встретиться здесь, у нас!..
Эта пожилая грузная женщина, будто созданная каким-то скульптором-деформистом, была права, и я мысленно с ней согласился. Потом мое внимание привлек гарпунер, который нес три крупные кефали. К нему сбежались, а он шел очень медленно, тщетно пытаясь выглядеть равнодушным в атмосфере всеобщего любопытства, особенно женского, кратко и сухо отвечал на вопросы, однако по всему было видно, что при других обстоятельствах превратил бы рассказ о своей охоте в опасное подводное приключение. Вслед за ним вприпрыжку бежали дети — мамашам приходилось потом разыскивать их по всему пляжу.
Вот тогда и утонула Аделка. Не знаю, кто первым это заметил, но отдыхающие вдруг повскакали с лежбища, поднялся крик, и зловещее предчувствие беды пронзило наши сердца. С соседнего пляжа прибежал молодой, загорелый дочерна мужчина. Его обступили, показывая кто куда, в разные стороны, и после короткого колебания он бросился в воду и поплыл. Его направляли с берега: «Налево… правее… дальше!» — и спасатель то и дело послушно поворачивал.
Мать Аделки метнулась вслед за ним, вбежала в воду и пронзительно крикнула:
— Спасите ее!..
Женщину удержали, хотели отвести в сторону, но она опустилась на песок у самой кромки, всматриваясь туда, куда глядели все. Спасатель кружил, нырял, его черные ноги выписывали в воздухе ножницы, на миг застывая над поверхностью воды. С соседних пляжей стянулись курортники, выше, на асфальте, остановились легковые и грузовые машины, люди взобрались на деревья. За несколько минут все побережье узнало о трагическом событии. Откуда-то появилась красивая моторная лодка и, подгоняемая криками сотен людей, подлетела к спасателю. Он ухватился за борт, перевел дух и сказал:
— Здесь!
Лодочники опустили на дно камень, обвязанный веревкой. Напряженное ожидание охватило всё вокруг. Но именно в такой момент обязательно найдется тип с крепкими нервами, который станет смотреть на часы и отмеривать время по секундам.
— Пять минут сорок три секунды! — сообщил он с торжественной дикцией радиокомментатора, уведомляющего публику о начале второго тайма.
— Ошибаетесь, товарищ, — возразили ему. — Прошло ровно пять минут пятьдесят девять секунд. Вы отстаете ровно на шестнадцать секунд.
— Позвольте! Нынче утром я сверял часы по радио.
— Радио никогда не сообщает точного времени, — отозвался оппонент. — Да и часы ваши не много стоят…
— Уж больше, чем ваши!
— Да разве я не вижу, что это за…
— Я попросил бы вас помолчать, потому что…
— Что?
— А то!..
Честолюбцы, вероятно, еще долго доказывали бы превосходство своих часов, если бы в это время спасатель не поднял девочку. Когда лодка устремилась к берегу, большинство отдыхающих, преимущественно женщины, начали отступать к дачам, стискивая руки своих детей.
— Всего этого могло бы и не произойти! — сказал я, подробно воспроизводя в памяти эпизод поднятия Аделки со дна.
Я заметил ее, когда плыл к берегу, и у меня мелькнула мысль, что с девочкой может случиться беда. Только мысль эта была слишком страшна, чтобы высказать ее вслух, да и внимание мое отвлекла зеленая шапочка… Она плыла по воде, словно зеленый пузырь, и мне хотелось сравнить ее с чем-нибудь… конечно, не с зеленым пузырем, но с чем именно — этого я не мог придумать. Во всяком случае, я очень внимательно наблюдал, как она входила в бесцветную линию горизонта, точно в мертвую зону. Впрочем, я думал об этом всего лишь мгновение.
Пока я говорил, жена переместила голову с одного края подушки на другой, сдержанно вздохнула и наконец все-таки оборвала меня:
— Шапочка у Аделки была не зеленая, а синяя.
— Нет, я очень хорошо видел: зеленая, потому что…
— Да прекрати. Какая же зеленая! За пятнадцать дней я сто раз видела эту резиновую шапочку и знаю, что она синяя, — сказала жена раздраженно, переворачиваясь на спину.
— Ладно, пусть синяя, только какое это имеет значение сейчас?..
Сказав это, я вдруг отчетливо представил себе Аделку. Когда она была жива, я не обмолвился с нею ни словечком — кроме разве обычного приветствия, какими обмениваются курортники, живущие в одном доме отдыха, но теперь припоминал каждую черточку: выражение глаз, когда она сидела за столом и нехотя доедала обед под надзором матери; или какое-нибудь мимолетное движение, присущее девочкам, которые уже не дети, но еще и не женщины; слышал даже ее голос и улавливал в нем особые, только ему присущие интонации. Я вспомнил, как прошлым вечером Аделка сбивала вместе с другими детьми абрикосы — один сорвался с самой верхушки и, шурша в листве, золотым шариком полетел вниз, скользнул по ее плечу и оставил на нем ярко-желтое пятно, но девочка этого не ощутила и нагнулась, чтобы взять другой абрикос… А однажды она спускалась к пляжу и вдруг вскрикнула с преувеличенным испугом — видно, ящерица перебежала тропинку, — и звонкие нотки хрупкого девчоночьего голоса отдались в теплой тишине утра, будто две невидимые руки ударили друг о друга хрустальные бокалы. А однажды она проходила мимо моего окна, и я заметил, что лицо девочки выражает оскорбленное достоинство, которое так свойственно детям ее возраста. Может, мать велела ей надеть вместо желтой блузки белую, а может, какой-нибудь молодец удостоил ее неприличного комплимента…
— Все теперь не имеет никакого значения, — сказала моя жена. — Но ты любишь спорить о самых очевидных вещах. И навязывать свое мнение.
— Глупо спорить о шапочке утопленницы! — сказал я, только бы закончить разговор, но жена не унималась:
— Ты всегда так. Вообразишь что-нибудь — и упрешься на своем… А по сути — это всего лишь твое воображение. Твое преувеличенное, даже банальное воображение. Тебе покажется, что луна коричневая, — ты и твердишь, что она именно коричневая!
— Зачем бы я стал отрицать такие очевидные вещи?
— Ах, прошу тебя! — перебила жена и резко отвернулась. — Всегда, ну всегда ты так делаешь! Могу припомнить тысячу случаев, когда ты…
— Я бы предпочел, чтобы ты воздержалась. Иначе окажется, что твое воображение еще более банально, чем мое.
— Ну вот, видишь? — Она накрылась было одеялом, но тут же отбросила его. — С тобой просто невозможно разговаривать!
— Сейчас действительно лучше помолчать.
— Хорошо, помолчим, — сказала жена, однако я чувствовал, как трудно ей молчать. Она поправила одеяло, жестоко брыкая его обеими ногами, и добавила: — Я только хотела сказать, что ты готов слона из мухи раздуть, лишь бы оскорбить меня. То же самое происходит и с цветом Аделкиной шапочки. Я всегда понимала, что ты противоречишь назло мне.
Накрывшись с головой, жена затихла. Я зажмурился и вдруг вспомнил двух малышек, которые весело возились в песке. Одна из них обернулась к морю и, увидев, как вытаскивают утопленницу, принялась смеяться. Этот звонкий, чистый смех и сейчас болью отдался в моей груди. Кажется, он произвел на меня в тот момент самое сильное впечатление. Я спросил себя почему — и не смог ответить.
Жена отбросила одеяло, села. Я испугался, что она продолжит разговор, и поспешил сказать:
— Шапочка у Аделки действительно была синей. Прости, пожалуйста!
Я не врал, потому что точно воспроизвел в памяти момент, когда утопленницу вынесли из лодки: ее синяя резиновая шапочка сильно контрастировала с белизной песка… Да, синяя шапочка, но я не врал и раньше, когда сказал жене, что луна коричневая, если я вообще это говорил… Нет, говорил, говорил. Говорил, к примеру, что деревья красные, будто сделаны из раскаленного железа. Говорил, что какая-то женщина ужасно некрасива, хотя, в сущности, она красива и изящна, или наоборот — что какая-то некрасивая женщина и красива, и изящна. Да, я говорил все это, но почему — и сам не знаю. Мои представления о людях и вещах противоречили иногда непосредственному моему восприятию. И самое смешное было то, что я принимал их за саму истину и защищал с упорством фанатика. И, конечно же, был жалок — прежде всего в глазах моей жены, которая никогда не обманывается в оценке людей и их поступков. Так произошло и с шапочкой, но ведь я сразу поправился, потому что понял: она действительно была синей.