— Да, шапочка была синей! — повторил я, может быть, уже в пятый раз. — Ты права!
— Ну вот, видишь? Сам себя опроверг, да только после того, как вывел меня из терпения. Не называй синее зеленым, не называй!.. — вдруг закричала она вне себя.
Вскочив с кровати, она начала ходить по комнате. Потом вышла на балкон, оперлась на перила и долго так стояла. Я смотрел на ее профиль и пытался разгадать, что общего было между шапочкой умершей девочки и тем, что наговорила мне жена…
Ребенок спал. Дыхание его было так осязаемо, что я видел младенца даже в ночном мраке — розового, нежного, гладкого, — и казалось, что можно взять его на руки, не вставая с кровати. Оно, это дыхание, устремлялось к жене, от нее — ко мне, от меня — обратно к ребенку и так образовывало нечто вроде треугольника. Жена внезапно рассмеялась, и в смехе ее было нечто гнетущее, первобытное и непреодолимое, но я постарался не придать этому никакого значения, потому что нельзя прикоснуться руками к этому розовому треугольнику, не разорвав хотя бы одной его стороны. Иначе он превратится в какую-то другую геометрическую фигуру, и дыхание ребенка уже не будет таким равномерным, таким спокойным. Жена перестала смеяться, и комната вновь наполнилась душной летней тишиной…
Вчера вечером на побережье опустилась такая же тишина. Жена осталась в гостиной поболтать с другими женщинами, пожилые курортники уже спали, а молодые пошли на Золотые пески потанцевать в дансингах. Я лежал с открытыми глазами, спрашивая себя, почему не спится, и, видимо, поэтому не засыпал. Мысли были неясны, они запутывались в хаосе бесконечных ассоциаций и исчезали так же быстро, как и появлялись. Я встал, вышел на балкон. Внизу подо мной слышалась приглушенная музыка, какой-то блюз, мелодия его, поддерживаемая ударными инструментами, уносила мое воображение к далеким экзотическим странам.
— Они счастливы! — сказал тихий голос где-то совсем рядом.
— Да, приятно на них смотреть… Она такая красивая, изящная, свежая, а он такой известный человек. Завидую таким семьям. Нет, ты скажи, как может столько прекрасного объединиться в одно целое? И ребенок у них такой чудный…
Я наклонился над перилами, посмотрел на нижний балкон. Там в невысоких плетеных креслицах сидели друг против друга Аделка и русоволосая девочка, которая держала транзистор и задумчиво глядела в сторону темного моря. Потом, обернувшись к Аделке, она рассмеялась.
— Ты чего?
— Да ничего, — ответила русоволосая. — Просто очень люблю детей. Я бы хотела иметь троих. И обязательно — мальчиков. Ужасно люблю мальчиков!
— Знаю, знаю, — Аделка приподнялась и стала расплетать своей подруге косу. — Знаю, что ты любишь мальчиков.
— Ах, пожалуйста, не пойми меня неправильно!.. Да ну тебя!
— Ты шуток не понимаешь, — тихо сказала Аделка и оглянулась на дверь комнаты — вероятно, чтобы убедиться, что мать спит. — А я хотела бы выйти замуж за человека искусства.
Русоволосая прыснула, прикрыв рот ладошкой.
— А, и ты, значит, маньячка, как и все. По искусству с ума сходишь!
— Ну и что?
— Да я шучу, дурочка! — сказала русоволосая серьезно. — Это ведь хорошо, что по искусству…
— Художник, музыкант, артист… — продолжала Аделка, но подруга ее перебила:
— За артиста? Да ни в коем случае!
— Почему?
— Они — несерьезные. С женщинами только флиртуют. Да-да! У Мими брат артист, знаешь? Так вот, я с ней сколько раз ходила за кулисы. И что же? Абсолютно разочаровалась в артистах! В жизни они совсем не такие, как на сцене. А брат Мими каждый день с женой скандалит. Людям спать не дают…
— Может быть, он и такой, — согласилась Аделка, — да ведь не все же такие.
— Все!
— Но люди искусства — это не только артисты. Я хочу стать женой творца. Понимаешь — творца! Чтобы помогать ему, вдохновлять, боготворить его…
— Адела-а! Давайте ложитесь, — послышался голос матери.
Девочки вздрогнули. Посидели молча еще немного, встали и ушли в комнату…
Моя жена вернулась с балкона и остановилась у кровати, словно раздумывая, ложиться или нет.
— Какая досада!.. Какая досада!..
Спустя несколько минут она уже спала глубоким сном, завернувшись в одеяло, точно в кокон. Я оделся и на цыпочках вышел из комнаты.
На соседнем дворе сверкала нежно-розовыми бликами жестяная крыша сарая, по асфальту со свистом промчалась легковая машина, за нею протарахтел грузовик. Виноградниками я спустился к морю. Вспугнутая мною стая птиц, с шумом взлетев, пронеслась в сторону восхода. Я смотрел на нее, пока она не растаяла в зареве, а когда обернулся к морю, лежащему у самых моих ног, — спокойному, прозрачному, — мне вдруг стало легко и прекрасно. Обойдя огромный серый камень, выступающий из воды, я поглядел на восток. На нашем пляже, против раздевалки, на том месте, где вчера выловили тело Аделки, человек десять рыбаков забросили невод и медленно тянули его к берегу. Песок, небо и море сливались в сплошное фиолетовое пятно, в котором плыли силуэты рыбаков, склоненные назад, к берегу, а голоса их — чистые, крепкие, сильные — разносились далеко-далеко, как это бывает только ранним утром у моря.
— Где-то чешет она брюхо о румынский берег! — сказал один из рыбаков.
— Вчера на «Фиш-Фише» триста кило взяли…
— Так уж и триста…
— Татарин вчера вечером говорил…
— Да он скушал литра три ракии…
В черном круге невода что-то вспыхнуло, ударилось о сетку и шлепнулось обратно в воду.
— А у кефали — гляди-ка! — вся спина изъедена! — радостно воскликнул рыбак, стоявший по колени в воде.
Другие перестали тянуть, загомонили оживленно. Я понял, они ожидают первых косяков скумбрии, что «чешет брюхо о румынский берег». Похоже, татарин был прав: рыба, пытавшаяся перескочить через невод, вся была с покусанными спинами, а это значило, что хищная луфарь появилась в наших водах и гонит к берегу, более мелкую рыбу. Для конца августа это казалось необычным, но рыбаки знавали и такие годы, когда рыба появлялась даже к концу июля.
— Мута-а! — крикнул рыбак, стоявший по колени в воде. — Ракия идет!
Мута — штанины его были закатаны до колен, на голове алел красный платок, — отпустив веревку, побрел к берегу. Навстречу ему шла худенькая женщина с узелком в одной руке, и бутылкой — в другой. Они встретились посреди пляжа. Мута принял из рук женщины бутылку, отнес своим товарищам, а сам вернулся.
— Вчера вечером Колю приходил, говорит, в воскресенье вы идете в море. Мотор у лодки вроде готов, — сообщила женщина.
— Ладно, — сказал Мута, взял у нее узелок и поставил у своих ног. — На автобусе приехала?
— На автобусе.
Мгновение они смотрели друг на друга, а потом молча направились к раздевалке.
Бутылка с ракией пошла по рукам, пока не достигла того рыбака, который стоял по грудь в воде. Он отпил, как мне показалось, больше других и вернул бутылку.
— Эй вы, оставьте и Муте! — сказал кто-то.
Последний в цепочке поднял бутылку, собираясь хлебнуть, однако раздумал и воткнул ее в песок. Когда Мута и его жена вышли из раздевалки, рыбаки подтащили невод совсем близко к берегу. Мута, на ходу допив остатки ракии, тоже принялся тянуть веревку, а жена его стала быстро подниматься к асфальту, чтобы сесть на автобус до города. Чайки закружились над головами рыбаков, раскричались весело, как дети. Невод был полон скумбрии.
Перевод Михаила Роя.
Ангел или Маленькие иеремиевцы[16]
…и плачет по-французски.
Днем, когда я прилег отдохнуть после обеда, мне вдруг показалось, что в соседнем номере кто-то есть. Я не ошибся, вскоре по матовому стеклу балконной перегородки скользнула неясная тень ребенка. Он подошел к перилам — верно, чтобы взглянуть на море. Потом из комнаты донесся голос матери. Слов нельзя было разобрать. Только когда она приблизилась к балкону, я услыхал совсем ясно:
— Ангел, что тебе говорят!
Она сказала это тем «полифоническим» голосом, в котором слышатся едва сдерживаемые досада, злость и вообще все чувства, естественные для человека, который в августе, в разгар сезона, весь день промаялся в переполненном поезде.
Ребенок пробурчал в ответ что-то невнятное, вроде: «Да ну тебя, мама…» — и даже не обернулся. Мать повторила свое требование, на этот раз по слогам:
— Ан-гел, иди сей-час же, не то я тебя накажу!
Мальчик вернулся в комнату, и тут же раздался ленивый, бесстрастный, сиплый рев, что называется — рев вполголоса. Так плачут избалованные дети, когда сами не знают, чего хотят. Спустя немного рев повторился, и мать перешла на угрожающий шепот. Моя неврастеничная персона не выдержала, я вскочил с кровати и стал проклинать судьбу. Еще два дня тому назад, когда я скитался от гостиницы к гостинице и везде мне отказывали с чисто нашенским, отечественным равнодушием, я готов был согласиться на любую халупу или палатку, была бы крыша над головой; но теперь, после того как я провел два дня в тишине и уюте (гостиница почти целиком была занята немецкими туристами), от моей плебейской скромности не осталось и следа. Больше того, была бы моя власть, я бы вывесил на дверях гостиницы табличку: «Детей до 15 лет не принимаем».
Тем не менее я постарался себя убедить, что ребенок просто заупрямился и не желает выполнять элементарных требований матери: скажем, вымыться или прилечь отдохнуть после дальней дороги. Первое показалось мне более вероятным, потому что у нас матерям приходится заставлять мыть руки и шею даже великовозрастных юнцов, уже бегающих на свидания.
На другой день во время тихого часа сиплый рев в сопровождении «полифонического» шепота повторился, и я уже имел полное основание написать «предостерегающую» записку — разумеется, в корректной форме — и сунуть ее под дверь. Но, подумав, я решил, что смешно прибегать к эпистолярному способу информации, лучше сказать прямо в глаза, по-товарищески, как и полагается современному человеку.