Случай не замедлил подвернуться. Мальчик вышел на балкон. Я тоже. Было ясно, что он ждет повода вступить со мной в разговор. Но я сделал вид строгого дяди, который терпеть не может фамильярности, тем более — невоспитанных, избалованных детей. Убедившись, что этим я нагнал на него страху и теперь он даже в комнате будет говорить шепотом и ходить на цыпочках, я удостоил его взглядом, а взглянув, чуть не расхохотался — таким вопиющим было несоответствие между его именем и внешностью. Передо мной, на фоне белой стены соседнего отеля, стоял не ангел, а сущий чертенок. Когда я оправился от изумления и смог хорошенько его рассмотреть, то увидел, что лицо у мальчика шоколадного цвета и до того плоское, что можно подумать, будто он, бегая, налетел на стену и расплющил себе физиономию. Вместо глаз на лице были две черточки, как бы проведенные строгой рукой редактора-эстета, эдакое решительное «нет!». Словом, это был монголоидный арапчонок или чернокожий китаеза.
Когда малознакомым людям предстоит жить вместе, они невольно превращаются в тайных сыщиков, начинает действовать взаимная разведка. Иногда она действует всю жизнь, а иногда и после смерти. Некоторые люди не обладают даром разбираться в себе подобных, они-то и составляют армию самых ревностных читателей современной художественной прозы, потому что лишь посредством литературы получают возможность знакомиться с человеческими характерами. В науке этот вид любознательности называется безусловным рефлексом. Изучать противника начинают с глаз — может быть, потому, что люди верят, будто глаза — даже современного человека — зеркало его души или ее окошко, а ведь стоит заглянуть в окно к соседу, и сразу же увидишь, что там у него в комнате творится.
Как я уже сказал, узкие глаза моего маленького соседа были как щелочки, и все же я умудрился увидеть, что в его душе есть и сомнения, и колебания, и неверие, и другие противоречивые чувства, не свойственные детской душе. Смело могу сказать, что передо мной стоял усмехающийся восьмилетний скептик, каким, скажем, в зрелом возрасте был Боккаччо. Мне показалось, он хочет сказать нечто вроде: «Дяденька, не зависай на этом вопросе, а главное — будь мужчиной!» И я не стал «зависать», а кивнул почему-то заговорщически и вернулся к себе.
Спустя несколько дней нам довелось обедать в одном ресторане. Заметив меня, Ангел сказал что-то матери — наверно, что я — их сосед по номеру. Мать мельком взглянула на меня и отвернулась. Это была женщина бальзаковского возраста, но отнюдь не в бальзаковском вкусе. Если вы решите, что она симпатичная, она действительно станет симпатичной, если же решите, что несимпатичная, — станет несимпатичной. Во всяком случае, ради таких женщин рискованные шаги предпринимают в крайнем случае и то лишь в конце сезона, когда цены на гостиничные номера льготные. Вероятно, это же обстоятельство заставляет вас задать себе вопрос: «Есть ли у нее муж?» А ответив на него положительно, от всего сердца посочувствовать ему, как неизвестному солдату, хотя вы совсем не знаете, что он за тип.
Ресторан был битком набит иностранцами, молчаливыми и как-то нахально спокойными, словно они не за границей, а у себя дома. В основном это были туристы из северных стран — и потому почти все альбиносы. Некоторые (худощавые, приехавшие недавно) походили на морковь в шортах, остальные (пожирнее и уже успевшие много времени провести на пляже) — на кормовую свеклу.
В одной советской кинокомедии показано, как стадо вламывается в зал, предназначенный для банкета, и, пока гости веселятся по соседству, коровы, овцы, козы и поросята пожирают все, что стоит на столах, причем каждая скотина выбирает яство себе по вкусу. Интересно, как бы стали вести себя питомцы какого-нибудь нашего животноводческого совхоза, попади они неожиданно в этот ресторан, — устремились бы к бесчисленным салатам из помидоров и огурцов или сразу же набросились бы на иностранцев?
В это время девушка в черном макси вышла на эстраду, села за рояль и, ударив по клавишам, заиграла что-то из той «обеденной» музыки, которая призвана, с одной стороны, способствовать пищеварению, с другой — убаюкивать и создавать хорошее настроение. Исполнение было из рук вон плохим. Видно, она попала в консерваторию, да и в ресторан по великому блату.
Вот тогда-то и «подал голос» Ангел, словно специально дожидался музыкального сопровождения. Сначала он захныкал вполголоса, точь-в-точь как делал это в номере, затем перешел на мяуканье, напоминавшее вопли мартовского кота, всю ночь напрасно прождавшего на крыше. Сквозь азиатские щелочки просачивалась ироническая улыбка, и овощеподобные альбиносы за соседними столиками, возможно, решили, что ребенок душевнобольной и смеется без причины или, как большинство болгарских детей, просто плохо воспитан. Но Ангел привлек их внимание лишь на секунду, они даже не оторвали глаз от тарелок (в программу их отдыха не входила перегрузка нервной системы излишними впечатлениями: море, солнце, помидоры, легкий флирт со здоровыми молодыми аборигенками и ничего сверх).
Что же касается официантов, обслуживавших соседние столики, они не обратили на мальчика внимания и на десятую долю секунды. Для них приглушенный разноязыкий гомон обедающих и звуки рояля, к которым примешивалось чье-то мяуканье, было в сравнении с громом вечернего оркестра не чем иным, как пасторальной тишиной. Эта тишина даже смущала их, потому что создавала обыденную и трезвую обстановку и обнаруживала их полное неумение обслуживать. За исключением двух-трех профессиональных официантов-ветеранов, все они были «новобранцами» из соседних деревень. Они носили подносы, уперев их в живот, как ящики с овощами, путали заказы, громко между собой спорили и ругались, на все отвечали «мерси», «данке» или «спасибо» и так сильно потели, что капельки пота, висящие на кончиках их носов и готовые каждую минуту шлепнуться в тарелку с супом, держали голодных посетителей в постоянном напряжении. Глядя на эти лица, вы становились свидетелями молчаливой, но упорной борьбы между техническим и официантским гением болгарского народа и понимали, как трудно угадать, который же из них в будущем победит.
Ангела не трогало равнодушие публики, как не трогало оно и пианистку. Постепенно набирая силу, он повысил голос на несколько терций, перешел на пронзительный дискант и держал его на этом уровне минут десять. Теперь иностранные сверстники стали взирать на него с некоторым участием, а иностранные родители — морщиться от досады. Явился так называемый метрдотель, наклонился к нему, сказал: «Тш-ш, тш-ш, мальчик! Соблюдай тишину, здесь ведь ресторан» — и сделал вид, что он стыдится плохого воспитания этого ребенка. Стало ясно, что он для того здесь и поставлен, чтобы извиняться перед иностранцами за поведение своих сограждан, то есть заведовать воспитанием соотечественников. Он и на мать Ангела взглянул с упреком, но она спокойно пожала плечами и показала на часы. Ее жест заставил и меня взглянуть на циферблат. Я глазам не поверил: прошло пятьдесят минут, как я заказал обед!
Метрдотель сказал что-то официанту и скрылся. Прошло еще десять минут. Ангел снова завел свою волынку. Тогда явился директор ресторана — мужчина лет пятидесяти, с густыми волосами, коротко подстриженными на манер «а-ля канадская лужайка», что, простите, придавало его седой голове сходство со щеткой для унитаза. Нос его походил на клюв, и, хотя он старался казаться добродушным, сразу было видно, что он готов клюнуть в темя этого негодного плаксивого мальчишку, да так, чтобы тот больше не пикнул.
— Он голодный, — сказала мать.
— Голодный… голодный… — повторил директор с улыбкой сочувствия, предназначенной для того, чтобы прикрыть его мизантропическую сущность. — Сытые к нам не ходят. Если все начнут реветь, что тогда будет?
— Меня не интересует, что тогда будет, — ответила мать и снова показала на часы.
Директор ушел, и через десять минут Ангел торжествовал победу. Их, правда, обслужили с явной неохотой, но все же обслужили, причем заказ принесли весь сразу. Прежде чем зачерпнуть ложкой суп, Ангел посмотрел на меня с откровенным сочувствием и подмигнул. Я говорил, что глаза его были как щелочки, и вам, вероятно, трудно представить себе, что значит «подмигнул» — просто-напросто открыл один глаз как можно шире. Необъяснимое чувство, будто я состою с ним в заговоре, заставило меня ответить ему тем же тайным знаком. Он понял, что я поздравляю его с одержанной победой или, если хотите, с успешным дебютом и желаю ему дальнейших успехов в борьбе с многотысячной бессердечной армией ресторанных работников.
Так завязалась наша пусть неравная по возрасту, но искренняя дружба. «Нищета среди богатства — вот худший вид бедности», — гласит древняя мудрость. Я же скажу, что целый час сидеть среди столиков, уставленных едой, и смотреть, как другие едят (особенно после того, как ты полдня провел на пляже), — самая худшая форма голода. Вы можете истолковать эту только что сочиненную сентенцию как попытку закамуфлировать или оправдать корыстный элемент в нашей дружбе. Что ж, меня это не смущает, я не испытываю угрызений совести, потому что знаю: бескорыстной дружбы нет или почти не существует. Кроме того, Ангел действительно был мне симпатичен.
На ужин я немного запоздал, и Ангел, увидев, что я ищу свободное место, пригласил меня за их столик. Знакомство с матерью состоялось — сухо, без какой-либо заинтересованности с обеих сторон. Гром оркестра не позволял нам даже обменяться обычными в таком случае любезностями. Музыка и голос певицы, сотрясавшие огромный зал, танцы, возбужденный гомон выпивших и разгулявшихся иностранцев скрадывали деревенскую неуклюжесть официантов и давали полную свободу их мародерской алчности. Вот почему вечерняя программа Ангела оказалась особенно трудной для исполнения. Хотя он специально выжидал паузы между музыкальными номерами и только тогда выпускал на волю свой пронзительный дискант, у официантов для него не хватало ни глаз, ни ушей. Они, точно вороны, пролетали мимо нашего столика и садились на «трупы» тех иностранцев, которые от количества выпитого алкоголя уже потеряли способность проверять счета. Счета же эти были написаны кривыми буквами и имели не только по грамматической ошибке в каждом слове, но и по арифметической в каждом столбце.