Ангел потерял терпение. Он вышел на середину прохода и начал выдавать свой дискант все в новых и новых вариациях. Официанты ругали нас за наше равнодушие и требовали, чтобы мальчик сидел на месте и брал пример с иностранных детей. Эти закоренелые материалисты, ослепленные алчностью, самым непозволительным образом путали голод с отсутствием воспитания, то есть сваливали все с больной головы на здоровую. Мы и не пытались их разубедить, потому что давно к этому привыкли — ведь у нас такое происходит не только среди людей малограмотных, но даже среди так называемой духовной элиты, где люди, стремясь как можно выше подняться по административной лестнице, приписывают свои слабости коллегам.
Один из официантов, сделав вид, будто хочет отстранить мальчика с дороги, так его ущипнул, что Ангел подскочил, оглушительно взвизгнув (здесь уже не приходилось говорить об актерском мастерстве), и головой чуть не вышиб поднос из его рук. С подноса слетели три пустых фужера и, приземлившись, разбились вдребезги. За этим эпизодом последовал очередной, который, как в кинофильме, усилил напряжение драматического действия: прибежала какая-то тетка в грязном переднике с совком в руках и принялась собирать осколки, метрдотель до невозможности сконфузился и, даже не поинтересовавшись, в чем дело, стал раскланиваться в разные стороны. Снова явился директор. Этот маленький скандал обернулся для нас неожиданным успехом. Нам тотчас принесли ужин.
Но не успели мы приняться за традиционный болгарский кебап на мангале, как за несколько столиков от нас раздался «чужой» плач. Ресторанная администрация во всем составе устремилась туда, и мы увидели, что плачет десятилетняя девочка. Она была похожа на Белоснежку, какой ее рисуют в детских книжках, — с большими голубыми глазами, нежным румянцем и золотистыми волосами. Но в отличие от Белоснежки она, несомненно, обладала исключительными голосовыми данными и без всякого усилия заглушила эстрадную певицу, которая напрасно пыталась засунуть в рот микрофон, словно это был свежий огурец. Пока посетители, глядя на Белоснежку, удивлялись: «Какой мощный голос у этого хрупкого ребенка», на террасе кто-то заревел так, что все вздрогнули и повернули головы в другую сторону. Ревел тринадцатилетний прыщавый верзила, у которого уже начал ломаться голос. Уставившись в потолок, он так гундосил, что сидящие за соседними столиками иностранцы пытались зажать ладонями уши.
Администрация, подобно фронтовым санитарам, устремилась со всех сторон, чтобы оказать «первую помощь»: выставить из ресторана или заткнуть ему глотку ужином. И они бы выставили, но сидевшая рядом дама отпустила в их адрес такое материнское «благословение», что находившиеся в ресторане болгары аж крякнули, а «канадская лужайка» на голове директора встала дыбом.
Итак, у Ангела появились последователи. Если бы он был взрослым и уже познал сладость тщеславия, он наверняка бы возомнил себя мессией. Но он считал себя лишь прекрасным исполнителем и потому усмехнулся, подмигнув мне точно так же, как за обедом, и сказал:
— Дяденька, разве ж это жизнь — так ее разэтак!
Если вы примете близко к сердцу то, что это было сказано восьмилетним ребенком, вам, вероятно, станет грустно. Я же улыбнулся, потому что был уверен, что он просто повторил чужие слова, слова, сказанные когда-то кем-то из взрослых.
Этой репликой можно было бы и закончить рассказ. Суть его состояла бы в том, что я показал, какой дискриминации подвергаются болгарские отдыхающие со стороны несознательного племени ресторанных работников… и здесь я добавлю: по вполне понятным причинам, ибо иностранцы куда более выгодные клиенты, ведь они дают большие чаевые (ответственность за это несет «Балкантурист»). К тому же я абсолютно уверен, что Ангел произнес эту фразу механически, а не как жизненную максиму. Значит, вывод из всего написанного получается оптимистический, совесть автора чиста, а редактор гарантирован от идейной ошибки. Иное дело, что я почувствовал себя виноватым, и даже очень, в том, что с легкостью причислил мать Ангела к безликим людям. Это мне как профессиональному литератору не делает чести. (Профессиональный литератор должен обладать мужеством и называть вещи своими именами, когда ему приходится открыто говорить о некоторых недостатках в сфере общественного питания.) Может, эта женщина и не без изъянов, но я почему-то верю, что она по крайней мере читает рассказы, и пользуюсь случаем публично перед ней извиниться.
Если наша жизнь имеет какой-то смысл, то он, может быть, прежде всего в наших усилиях и надеждах уничтожить в этом мире зло.
Другое дело, что, став идеальным, мир, возможно, потеряет очарование несовершенства… Но это уже другой вопрос. В сущности, все религиозные и философские учения возникали в форме борьбы добра против зла. Но основных методов борьбы было два. Первый: не сопротивляться злу, а предоставить ему полную возможность самоуничтожиться, или, говоря языком медицины, «атрофироваться», а второй: всеми средствами истреблять и выкорчевывать зло, где бы мы с ним ни встречались. Как мы знаем из мировой истории, последователи этих двух методов враждуют испокон веку и никто не знает, который из них и когда одержит победу, а народная мудрость гласит: «Когда двое дерутся, третий торжествует».
Я совсем не удивлюсь, если окажется, что мать Ангела решила, что оба эти метода страдают несовершенством, и выдумала третий: детский плач, в котором они как бы сочетаются. С одной стороны, такой протест не страдает пацифистским малодушием — то есть не уступает злу, — с другой, не поднимает карающую десницу, дабы самому не стать злом. Во всяком случае, ее метод был лишен грубости и эгоизма, а в плаче голодного ребенка никто не мог усмотреть злого умысла.
Итак, мы с матерью Ангела, благодаря его слезам, вовремя получали обеды и ужины. Больше того, на скорую руку внедрив «ангельский почин», стали нормально питаться и другие болгарские дети. В этом месте я тоже мог бы закончить, но с матерью Ангела случилось головокружение от успеха — недаром наше общество так боится этого состояния и беспощадно его бичует. Она, вообразив себя благодетельницей чуть ли не в национальном масштабе, решила переходить из ресторана в ресторан, неся почин сына в детские массы. Из врожденной гордости я, конечно, мог бы скрыть, что тоже последовал за этой своенравной женщиной, или хотя бы оправдаться пресловутой писательской любознательностью. Однако у меня нет никаких шансов убедить вас, будто я провел двадцать дней на море, постясь. Больше того, наверняка кто-нибудь из вас отдыхал в это же время и смог бы меня уличить во лжи. Поэтому я не скрою, что мы втроем предприняли веселую одиссею по приморским курортам и везде нас сопровождал виртуозно-артистический плач. Мать была кем-то вроде художественного руководителя, Ангел — исполнителем, а я — импресарио, получавшим скромное вознаграждение в виде вовремя поданного обеда и ужина.
Теперь, слава богу, я могу и закончить. Позволю только подтвердить, что голодный сытому не товарищ, как гласит народная поговорка. Голодные — народ ненадежный, поддающийся разным внушениям, вечно колеблющийся, потому и сытые голодных не разумеют! Зато — и я сам в этом убедился — голодные верят голодным, иначе наша веселая одиссея не имела бы такого колоссального успеха. В последний день пребывания на море мы специально прошлись по ресторанам и своими глазами увидели, своими ушами услышали, какое бесчисленное множество детей подхватило «ангельский почин». Но, увы, они не обладали артистическим талантом моего юного друга и плакали по-настоящему, плакали по-болгарски.
Перевод Татьяны Колевой.
Любовь в полдень
Вот она какая, ваша цивилизация: вы сделали из любви обыденное занятие.
Речь, конечно, пойдет о любви незаконной. О законной в этот жаркий июльский полдень и вспоминать не стоит, я уж не говорю о том, чтобы заниматься таким неблагодарным делом. А если и найдется герой, желающий поднять самарское знамя[17] законной любви, когда не только земля, но даже деревья и камни трескаются от зноя, то это лишь означает, что в характере его есть что-то от самоотверженности ополченцев на Шипке. Что же касается нашего директора Ивана Маврова, то у него нет и не было ничего общего с ополченцами. Наоборот, по темпераменту он скорее человек ленивый, что, однако, не мешает вверенному ему предприятию выполнять годовой план не меньше чем на сто двадцать процентов. Но, как вы, наверно, уже догадались по моему краткому вступлению, я не собираюсь говорить о его деловых качествах, а хочу рассказать о его любви.
Любовные или, как выражались французы прошлого века, галантные истории директоров, министров, полководцев, епископов, пап и других руководящих духовных и светских лиц от «Илиады» до наших дней претерпели тысячи литературных инфляции, и если я и осмеливаюсь рассказать подобную «галантную» историю, то смелость мне придает та истина, что, как бы ни были изучены человеческие страсти, все же любовь в различные времена проявлялась по-разному, или, выражаясь языком критиков, в каждую эпоху имела свою специфику. Говоря об этом сладчайшем благе, данном человечеству природой в вечное и безвозмездное пользование, авторы более давних времен впадают обычно в многословие, подчас смахивающее на сплетни, но тем не менее никто из них не сообщает о том, что высокое начальство когда-либо вступало в интимные связи со своими сотрудницами. Мы не должны удивляться этому факту, потому что в те времена женщины не состояли на государственной службе и не занимались общественной работой, если не считать нескольких королевских или императорских тронов. В сочинениях этих авторов вы нигде не найдете упоминания о том, что древние греки, римляне, рыцари или даже граждане девятнадцатого века использовали колесницы, кареты, экипажи, брички и другие виды транспорта для интимных связей с нежным полом. Наш же шеф страдал именно