У супруги Маврова, наоборот, была крепкая нервная система и бесспорный талант полководца — живи она в военное время и будь мужчиной, наверняка прославила бы себя боевыми подвигами. Но мирное время вынудило ее объявить мужу холодную войну, а это, как известно, война на нервах. Ей, в ее возрасте, как-то не к лицу было затевать скандал или дело о разводе. Наличие сына и дочери, уже вступивших в пору юности, заставило ее вооружиться терпением, самообладанием, благоразумием и с философским смирением согласиться с той истиной, что брак — это тот сад, где сколько цветов, столько же и колючек. Она ни разу не обвинила мужа в измене, а ограничилась лишь намеками, что ей и детям известна его любовная авантюра и что не далек тот день, когда он, подобно блудному сыну, вернется в лоно семьи, и вот тогда-то она с ним поквитается. Кроме того, супруга Маврова не без успеха пользовалась иносказаниями. Когда вся семья оказывалась в сборе, она рассказывала одну и ту же историю об одном директоре, который сделал любовницей секретаршу, годившуюся ему в дочери. А сын и дочь Маврова со свойственным молодости невежеством и школьными понятиями о морали жестоко издевались над отцом. Они напускали на себя насмешливо-презрительный вид и подолгу обсуждали, что честнее: развестись или поддерживать тайную связь и тем самым позорить семью?
К тому же служебная «волга» Маврова попала в аварию. Поломка машины удручала его куда больше, чем серьезно пострадавший шофер (тот через неделю встал на ноги, а вот машина едва ли когда-нибудь встанет на колеса). Пришлось интимные встречи перенести в самое сердце предприятия. Теперь Мавров и Дафи оставались после работы, якобы для того, чтобы подработать какие-то планы и документы, — предлог, стершийся от употребления. Уборщицы и вахтеры вертелись у кабинета, хихикая и перемигиваясь. Кроме того, многие служащие пользовались случаем, чтобы решить с дирекцией свои служебные и личные дела, и до тех пор не оставляли любовников в покое, пока Дафи не уходила домой.
Тогда они решили встречаться с двенадцати до часу, во время обеденного перерыва, когда служащие спускались в столовую. Для этого потребовалось безрассудство, которое поэты вдохновенно называют «безумством храбрых», самоотверженностью во имя любви и еще бог знает чем, толкая влюбленных на излишние страдания и жертвы. По мне, так лучше бы они стали каким-то образом невидимыми, чем безумно храбрыми, потому что нервы Маврова и без того были на пределе, и первое время он походил на пуганого зайца, который все время прислушивается и при первом же шорохе готов дать стрекача. Дафи же наоборот — была спокойна и весела. Больше того, на нее то и дело нападал беспричинный смех. Это ее поведение не настораживало Маврова, а успокаивало.
Итак, в то время как все живое изнывало от июльского зноя и задыхалось от тяжкого, прокуренного воздуха, наши влюбленные изнывали от любви и не только не испытывали недостатка в чистом воздухе, а, наоборот, плотно задергивали шторы в кабинете и затыкали замочную скважину.
Тем временем Станиш, скрытый газетным киоском, часами простаивал на противоположной стороне улицы, по-бараньи уставившись в окна директорского кабинета. Иначе и быть не могло, ведь должен сложиться традиционный треугольник, без которого невозможна настоящая любовная драма. Может быть, благоразумие супруги Маврова в том и состояло, что она не пожелала принять непосредственное участие в этой истории и тем самым не позволила образоваться четырехугольнику, который уравновесил бы стороны и смягчил бы силу возмездия провинившимся супругам — недаром же любовный четырехугольник не нашел отражения в мировой драматургии.
Как все мы, прекрасно зная, что когда-нибудь умрем, все же отказываемся в это поверить, так и Станиш, зная, что Дафи ему изменяет, все еще в это не верил. Его «недоверчивость» объяснялась не столько страхом потерять Дафи, сколько — прежде всего — каким-то первозданным стыдом, нравственно-этическим началом, унаследованным таинственным образом от пращуров. Анонимные доброжелатели, с ревностным усердием осведомлявшие его о ходе измены, к сожалению, оказались правы. В отличие от Отелло Станиш испытывал ненависть не к подлинной виновнице его страданий, а к ее возлюбленному. На него-то он и направил свой гнев. «Дань Востоку!» — сказал бы верный себе Остап Бендер, но в сердце великого комбинатора жила лишь хрустальная мечта побывать в заветном Рио-де-Жанейро, и он неспособен был понять, что значит страдать от попранной любви.
Станиш несколько раз осторожно посоветовал жене перейти на другую работу, намекнув, что люди злословят, будто у нее шуры-муры с директором. Но Дафи беспечно отвечала, что ни шур, ни мур у нее с директором нет, и при этом смотрела мужу в глаза и от всего сердца смеялась. Станиш окончательно убедился, что Дафи свихнулась и «свихнул» ее не кто иной, как директор, воспользовавшись при этом служебным положением или, может, даже силой (иначе трудно было представить, чтобы она добровольно отдавала свою молодость и красоту пожилому семейному мужчине и не где-нибудь, а посреди кооперативных полей или — еще хуже — в самом сердце предприятия с большим штатом рабочих и служащих). Когда Станишу удавалось это представить, его охватывало не столько чувство ревности, сколько стыд, ужас и какое-то липкое, неотвязное чувство омерзения. И он пошел к Маврову — не для того, чтобы мстить, а чтобы высказать ему в лицо, что он развратник, опозоривший красивую женщину, превративший ее в потаскушку. Может, Станиш даже самому себе не хотел признаться в ревности. Но, во всяком случае, таковы были его намерения, когда он шел по улице, а потом по длинному коридору третьего этажа. Он собирался разить словами и не прихватил с собой ни кинжала, ни вообще какого-либо оружия.
Станиш нажал на дверную ручку, дверь отворилась, и он вошел в комнату секретарши. Дафи не было, но на спинке стула висел жакетик от ее костюма. Он погладил его рукой, и его обдало таким жаром, что грудь, плечи и спина взмокли, словно кто-то окатил его ковшиком горячей воды. Это был приступ отчаяния, потому что до сих пор, хотя он собственными глазами видел, как задергивали шторы в директорском кабинете, он все еще надеялся застать жену на рабочем месте. Но до полного отчаяния оставалось еще два шага: если дверь кабинета заперта, значит, они там, если не заперта… Нетрудно представить, как Станиш поднял руку и легонько постучал в массивную дубовую дверь. Постучал раз, другой, третий… Сначала суставом согнутого пальца, потом ладонью, потом кулаком… Если ритмичные, нарастающие удары тамтама воспламеняют кровь туземцев, то удары в дверь пробудили в душе Станиша атавистическую ярость. И, как часто случается с добрыми и деликатными натурами, он уже не смог ее обуздать. Его отчаяние превратилось в яростное безумие. В углу комнаты стоял железный прут с крючком на конце, которым Дафи открывала и закрывала верхнюю часть фрамуги. Станиш схватил его и принялся изо всех сил лупить в дверь.
— Открывайте! Не то я выломаю двери и убью вас! — кричал он.
Считанные минуты любовных встреч приучили Дафи одеваться по-военному. В одну секунду она была готова, раздвинула шторы и повернулась к Маврову.
Здесь я попросил бы вас быть внимательными, чтобы не упустить ни малейшей подробности. Тысячи любовников попадали в капкан, так что ситуация сама по себе не нова, но она играла и играет решающую или, как говорили в старину, «роковую» роль, а потому представляет для нас интерес. Опасность ходит за любовниками по пятам, у них наготове сотни планов ее предотвратить, и они всегда перед лицом ее впадают в страшную панику. Угодив в ловушку, любовники или гибнут, или соединяются навеки, или навсегда расстаются. Если верно, что в такие критические моменты проявляются подлинные качества человека, тем более влюбленного, то настал момент, когда мы сможем наконец разобраться, действительно ли Дафи любила Маврова, а если любила, то за что, и тем самым удовлетворить любопытство всех рабочих и служащих нашего предприятия.
К сожалению, в этот критический момент героиня молча смотрела в глаза героя, вернее, пыталась в них заглянуть и не могла, потому что при каждом новом ударе в дверь герой вздрагивал, отступал на шаг, хватал какой-нибудь предмет, чтобы защитить себя, и тотчас клал его на место. Наконец его спина уперлась в стену; белый как полотно, он схватился за голову, озираясь по сторонам, отыскивая щель, куда можно было бы забиться, но, не найдя ее, бессильно уронил руки и рухнул на диван. Дафи, тщетно пытавшаяся заглянуть в глаза возлюбленному, подошла к нему, шепнула что-то на ухо и вышла на балкон.
Когда-то здание, в котором размещается наше предприятие, было простым жилым домом. В гостиной одной из квартир был устроен директорский кабинет, а в кухне другой квартиры — комната для секретарши. И гостиная, и кухня имели балконы, перила которых были украшены гирляндами железных цветов. Балконы эти находились на расстоянии метра друг от друга, а между ними шел небольшой выступ в кирпичной кладке. Дафи перелезла через перила директорского балкона и ступила на выступ, держась руками за чугунную гирлянду, чтобы спустя минуту оказаться у себя в комнате. Она много раз мысленно проделывала этот путь.
Мавров, оправившись, насколько это было возможно, подошел к двери и, прикинувшись, будто лег немного отдохнуть, крикнул, чтобы подождали, пока он наденет ботинки.
— Ах, это вы! — сказал он, отперев дверь. — Что случилось? Почему вы кричите и ломитесь ко мне в кабинет?
— Моя жена…
— У себя…
— Ее нет…
— Значит, обедает!
— Посмотрим!
— Прошу…
Пока они вели этот ультрасовременный диалог, равный обмену выстрелами на дуэли, Станиш, нагнувшись, посмотрел под диван, потом под письменный стол, открыл книжный шкаф, выдвинул даже ящики… Наконец выглянул на балкон. И точно так же, как только что удары в дверь пробудили в его душе дикую, неукротимую ярость, так безрезультатные поиски жены вызвали в нем лихорадочное, безудержное ликование. Резкая смена этих противоположных чувств истощила его, и он тихим, дрожащим голосом стал просить у Маврова прощения.