Весь день она мучительно старалась придумать такую линию поведения, вернее, такую тактику, которая ликвидировала бы на поле брани малейшие следы ее нынешнего поражения. Но лишь вечером — когда она из окошка наблюдала, как Иван выходит из автобуса, — ее осенила блестящая идея: она должна сыграть роль, совершенно противоположную той, которую ожидает от нее супруг. А именно? Все обратить в шутку и тем самым спасти свой престиж — быть гордой со скрягой и грубияном! Кто знает, может, этой неожиданной, веселой, артистичной тактикой она все еще надеялась умилостивить своего «скрягу и грубияна»? Но это тайна, в которую нам не дано проникнуть.
Сначала из автобуса вышел раздутый до невозможности портфель, а потом уж и сам Иван. Этот портфель он получил на службе несколько лет тому назад — тоже в качестве премии — и с тех пор с ним не расставался. Портфель был очень удобный: с тремя отделениями и большим карманом, вмещал одновременно несколько служебных папок, плащ, каравай белого хлеба, бутылку подсолнечного масла, килограмм мяса, два пучка зеленого салата, несколько банок простокваши и множество других продуктов, которые Иван покупал, возвращаясь со службы. Сегодня, по случаю премии, этот современный рог изобилия был особенно внушителен — в нем не хватало только желанной катушки «Мичелл». После работы Иван задержался на собрании и не успел заскочить в магазин.
Вот на лестнице послышались медленные, тяжелые шаги и громкое прерывистое дыхание. На площадке четвертого этажа шаги замерли, скрипнула кожа (Иван взял портфель в левую руку, чтобы правой отпереть дверь). Ключ повернулся, замок щелкнул, и портфель первым вошел в полутемную прихожую, точно так же, как он только что первым вышел из автобуса. Иван протянул было правую руку к выключателю, стараясь в то же время локтем левой закрыть дверь, но в эту секунду кто-то опустил ему на плечо тяжелую лапу и прохрипел в ухо:
— Руки вверх! Ни звука…
Портфель грохнулся на мозаичный пол прихожей — причем внутренности его резко дзинькнули разбившимся стеклом, — накренился, и из него, как кровь из раненого животного, хлынула белая струя молока. Иван зачем-то сделал полупируэт, опустился на колени, словно прося у бандита пощады, и, поймав блеск сверкнувшего лезвия, растянулся поперек прихожей. Все произошло неожиданно, стремительно, как и происходит большинство катастроф. Анка лишь успела крикнуть: «Не бойся!», потом бросилась на кухню за стаканом воды, выплеснула воду мужу в лицо и, лишь после этого, догадавшись зажечь свет, склонилась над потерпевшим. Его лицо, и в обычное-то время серое и невзрачное — за исключением последних двадцати дней, когда оно приобретало цвет заветной мечты, — сейчас, в тусклом свете прихожей, было мертвенно-бледным. И все же в нем теплилась жизнь: веки и скулы подергивались, а посиневшие губы причмокивали. Анка вспомнила, что упавшего в обморок следует хлопать по щекам и растирать ему уши, перетащила мужа в гостиную и там, холодея от страха, начала приводить его в чувство. Если бы кто-нибудь прислушался, стоя на лестничной площадке, он наверняка подумал бы, что в квартире кто-то колет дрова на паркете. Она то лупила мужа по щекам, то принималась растирать ему уши и плачущим нежным голосом призывала его вернуться к жизни.
— Иван, дорогой мой, — говорила она ласково, как не говорила уже бог знает сколько лет, — я же пошутила, ну чего ты испугался? Я просто напялила наизнанку твой старый пиджак, нахлобучила кепку, в которой ты ездишь рыбачить, взяла кухонный нож… Это я крикнула «руки вверх!». Открой свои ясные глазоньки, взгляни на меня, солнышко!..
Через несколько минут Иван глубоко вздохнул, пошевелил плечами, открыл глаза и уставился в потолок. Но дух его все еще витал далеко. Анка побежала в спальню, скинула с себя пиджак и кепку, засунула их в шкаф — не дай бог, муж увидит ее в этом бандитском обличий и снова испугается! — и вернулась в гостиную. Иван остановил на жене неподвижный взгляд и попытался сесть.
— Полежи еще немножко, — сказала Анка. — Хочешь водички?
Иван кивнул головой, Анка пошла в кухню, а когда вернулась, он уже сидел и, моргая, озирался по сторонам — будто не мог понять, где находится. Выпив воды, Иван сказал:
— На меня напал бандит!
— Да какой там бандит! Это я пошутила. — Анка виновато засмеялась и начала рассказывать, как она изображала грабителя.
— Не может быть! — сказал Иван. — Я сам видел. Он хотел меня зарезать…
Анка, глубоко раскаиваясь в злой своей шутке и радуясь, что муж избежал инфаркта, принялась с жаром доказывать, что он заблуждается. Будь Анка хоть чуточку благоразумнее, она бы сразу заметила, что, хотя Иван и стоял на своем, он и сам не верил в бандитское нападение. Но она, желая покаяться в своей вине и полностью ее искупить, продолжала с яростным вдохновением доказывать, что всему виной его испуг — то есть что в минуту опасности он проявил себя малодушным трусом.
Когда спор их достиг апогея, супруги, уже стоя, пытались друг друга перекричать — точь-в-точь как в той сказке, где жена кричала «стрижено!», а муж — «брито!». Верно, они кричали бы до посинения, если бы Анка не предложила — как последнее доказательство! — наглядно еще раз «восстановить» все происшедшее.
Я опять же удивляюсь, почему Иван, такой благоразумный человек, согласился участвовать в этом смешном и глупом спектакле. Видно, нервы его окончательно сдали, раз он требовал доказательств того, во что сам твердо верил, — то есть захотел воочию увидеть, как он потерял сознание от страха перед мнимым грабителем. Верно, здесь сыграло роль его мужское самолюбие. Страшное мужское самолюбие! А может, причина была совсем в другом — может, ему просто захотелось узнать, до чего же дойдет его жена в своей беспощадности. Так или иначе — не важно. Нас интересует следствие, а не причина, ибо мы не намерены делать какие-либо моральные выводы.
Иван взял тяжелый портфель, из которого все еще капало молоко, и вышел на лестничную площадку. Вышел, ступая как можно тише, чтобы не вызвать любопытства соседей. Постояв недолго, он вернулся. Тем временем Анка надела пиджак подкладкой наружу, нахлобучила старую кепку и, зажав в руке кухонный нож, притаилась за дверью.
Иван вошел в прихожую тем же манером, что и в первый раз, потянулся к выключателю, чтобы зажечь свет, и сцена ограбления повторилась: тяжелая лапа легла ему на плечо и бандитский голос просипел: «Руки вверх! Ни звука!..» Иван даже не вздрогнул, он повернулся к жене, чтобы сказать ей, что в прошлый раз все было совсем-совсем не так, но тут… он увидел свирепое лицо жены, почувствовал приставленное к горлу холодное лезвие и, забыв выпустить из рук портфель, вместе с ним грохнулся навзничь. Затылок его стукнулся о мозаичный пол, ноги вытянулись во всю длину, а из портфеля хлынуло молоко. Словом, все повторилось. Только на этот раз Ивана уже не смогли привести в чувство.
К сожалению, с того света еще никто не возвращался, чтобы рассказать нам, что чувствуешь и о чем думаешь перед тем, как шагнуть в потусторонний мир. Многие классики, описывая последние минуты своих героев, утверждают, будто те видят осуществленными все свои житейские мечты и идеалы. Если положиться на это классическое утверждение, то мы можем поверить, что Иван, падая, все же успел почувствовать себя обладателем катушки «Мичелл».
Вот он — чернее бедуина — восседает на высокой скале над морем и без всякого труда забрасывает наживку в тихую прозрачную воду: удилище напрягается, начинает выгибаться… и, выбрав леску, он в радостном изумлении видит, что на каждом из двадцати крючков болтается по рыбешке.
Аминь!
Перевод Татьяны Колевой.
Мадридская коррида
Наверно, все, кто в первый раз попадает на корриду, не успевают заметить, когда и откуда на арене появляется бык. Двустворчатые ворота загона сливаются с красной оградой, никто не объявляет о начале боя, да и масса других вещей отвлекает внимание: пестрая, разноязыкая публика со всех концов мира, продавцы прохладительных напитков, бумажных шапочек с козырьками против безжалостно палящего солнца и кожаных подушечек (скамейки здесь каменные, как на древних стадионах)… Интересно рассмотреть и саму арену — круглую, посыпанную влажным, плотно утрамбованным песком, как на теннисных кортах. Минут через двадцать, когда три здоровенных мула потащат тушу убитого быка к воротам, вы обнаружите, что над ними находится специальное табло, сообщающее вес следующего быка: скажем, 560 кг.
Мой первый бык, так же как и другие пять, вырвался из передвижной клетки, но увидел я его уже стоящим посреди арены. Он был огромный, черный и резко контрастировал с золотистым песком. В нем были сила и дикость и в то же время растерянность и испуг: что это еще за красный замкнутый круг, что за шумные, пестрые существа, бесстрашно окружившие его со всех сторон? Пока бык стоял неподвижно, я заметил, что на его могучем загривке, точно в том месте, где узлом сходятся мускулы, красуется голубой бантик. Сначала я подумал: именно в это место матадор должен будет вонзить шпагу, но после корриды мне объяснили, что этим «гарпунчиком» стреляют в быка, когда он еще в клетке, специально, чтобы привести в ярость.
Из-за четырех укрытий — четырех дощатых щитов возле самой ограды — вышли мужчины в черных широкополых шляпах и расшитых пестрых жилетах. Каждый держал перед собой лиловый плащ. Бык не обращал на них внимания, а они стали подступать к нему, крича и размахивая плащами, и наконец он заметил одного, устремился к нему с бешеной скоростью, да только человек скользнул за щит, словно мышь в нору. Бык ударил перламутровыми своими рогами в доски, развернулся, увидел очередной лиловый плащ, бросился — и опять впустую. Когда он проделал четыре таких стометровки и заметно выдохся, над ареной зазвучали пронзительные звуки дудки — когда-то так дудели в зурну кырджали[19]. Звуки эти возвестили новый этап борьбы.
На арену выехал всадник с длинным копьем (всадников было несколько, но я буду говорить только о том, которого видел совсем близко). Это пикадор. Не могу утверждать, что он с головы до пят закован в латы, потому что на голове у него черная шляпа, но туловище и ноги явно одеты в броню. Штаны топорщатся от железных набедренников, ноги закрыты металлическими стременами-коробками, под вышитым жилетом, я уверен, стальной нагрудник. Конь у него тоже «бронированный» — правда, только с одной стороны, — и броней служит толстый слой какого-то войлока, а правый глаз зашорен, чтобы конь не видел нападающего быка.