выми плащами, сумели криками отвлечь быка от лошадиного брюха и нацелить его на другого пикадора.
Дикие, пронзительные звуки дудок, на этот раз напоминающие древний мавританский обряд или призыв к нападению, возвестили о появлении бандерильеро. Испанцы утверждают, что во время боя быков больше всего жертв бывает среди матадоров. Вероятно, так оно и есть, но мне, как полному профану в этом вопросе, все же кажется, что самая опасная работа у бандерильеро. В Андалузии бандерильеро выезжает на арену верхом на лошади без всякой брони и, промчавшись галопом, успевает дважды вонзить в быка по две бандерильи — туда, где уже кровоточат три раны, оставленные пикадорами. Бык и лошадь должны встретиться под прямым углом лишь на доли секунды так, чтобы бандерильеро успел вонзить бандерильи и в то же время избежать смертоносных рогов, направленных в брюхо лошади. В Прадо есть одна картина Гойи, где изображены издыхающие быки, лошади с распоротыми животами и раненые люди — маленькое по размерам полотно потрясающе передает любовь людей к кровавым зрелищам. В Андалузии и сейчас во время боя быков часто погибают лошади. В Мадриде бандерильеро выходит против быка один на один. Увидев его, бык устремляется вперед с противоположного края арены, а бандерильеро, подняв руки с пестрыми бандерильями, семенит ему навстречу, словно собирается вот-вот взлететь; и он действительно отлетает в сторону, как только всадит в загривок быка бандерильи. Это поистине встреча с самой смертью, и, наблюдая за ней в первый раз, вы не можете не затаить дыхание от страха. Однако испанская публика не испытывает к бандерильеро сочувствия, в самые опасные моменты придирается к каждому их шагу, покрикивает и смеется, если они не успевают вовремя или в нужное место вонзить бандерильи.
В последний раз звучит дудка. И вот на арене главное действующее лицо корриды — матадор. Его появление напоминает появление дирижера за дирижерским пультом, публика оживляется, кричит и рукоплещет. Он раскланивается во все стороны, подходит к трибуне, где сидит президент корриды, передает через барьер свой берет и принимает плащ и шпагу. Одежда его экзотически празднична: жакет расшит разноцветным шелком, на плечах сверкают эполеты с золотой бахромой, узкие, как джинсы, штаны доходят лишь до икр — с внутренней стороны они красные или ярко-синие, — черные чулки обтягивают икры, ноги — в черных туфлях без каблуков. Эта яркая одежда знакома нам по кинофильмам и пьесам на исторические темы. У некоторых матадоров волосы на затылке закручены в маленькие косички. Ремесло у них средневековое, если не сказать — древнее, но мода есть мода, многие носят длинные волосы и, чтобы не мешали, закалывают их на затылке.
Наступившая тишина говорит о том, что коррида только начинается. До сих пор шла подготовка, изматывание быков бегом и кровопусканием. В любой игре в той или иной мере присутствует азарт: кто победит противника или выиграет больше очков? Об этом обыкновенно узнают в конце состязания. А концовка корриды ясна: шесть быков любой ценой должны быть убиты, разве что один окажется вообще негодным, чего почти никогда не случается. Вопрос в другом: как они будут убиты? Мастерски, то есть одним ударом шпаги, или несколькими ударами, грубо и неумело? Между прочим, в Мадриде мне рассказывали (впрочем, я не полностью доверяю рассказчику), что португальская коррида снисходительна к быкам и безжалостна к матадорам. Там матадоры не пользуются шпагами. Они выстраиваются на арене в ряд, и наиболее храбрый и ловкий бросается быку на голову, хватает его за рога и коленками зажимает ему глаза. Остальные, пять или шесть человек, набрасываются на него и валят на землю. Это и означает победу. Если все вышесказанное правда, испанская коррида выглядит детской игрой по сравнению с португальской. Здесь матадор выходит один на один, бык к этому времени порядком устал, тяжело дышит, с губ его падают хлопья пены, бо́льшая часть крови из него уже вытекла, но матадор все равно не решается его сразу прикончить. Он размахивает плащом у него перед носом, дразнит выкриками, а если и это не помогает, легонько ударяет его шпагой по голове. Чересчур осторожным, которые хотят довести быка до полного изнурения, зрители все время орут: «Оле, оле!» На этом этапе борьбы публика особенно нетерпелива.
Но есть матадоры, способные вызвать восторг. Они ведут бой артистично, выделывая чуть ли не балетные па: одни встают перед быком на колени, другие присаживаются на маленькую скамеечку — и это в то время, когда бык проносится почти вплотную. Есть и такие, что подходят к быку на цыпочках и замирают у самых рогов, а тебе начинает казаться, что бык околдован. Это самые смелые и опытные матадоры, они знают, когда бык до того устал, что у него темно в глазах и он ни на что не реагирует. Один из таких матадоров — Эль Кардобес. О нем, как о каждой звезде, ходят легенды. Живет он на южном побережье. Двое его блестящих предшественников были, говорят, убиты на прощальной корриде. Эль Кардобес уже не выступает на арене: или он считает себя не в форме, или не хочет, чтобы его постигла та же печальная участь. Он стал мультимиллионером, собственником магазинов, отелей и ресторанов. Однако публика не простила Кардобесу такого раннего, по ее мнению, бегства с арены и объявила войну: разбивали витрины, причиняли всевозможные убытки, считая, что, раз его сделали мультимиллионером зрители, значит, он обязан выступать на арене, рискуя собственной жизнью. Эль Кардобес согласился, но за баснословную сумму и получил-таки ее. Понимая, что и впредь его будут принуждать, он взял и уехал в Англию погостить к близкому другу. Он прожил там год, публика за это время поостыла, и жизнь его была спасена…
Одному из наших матадоров не удалось вонзить шпагу в загривок быка, он вонзил ее только до половины, струсил и отскочил в сторону. Бык развернулся и замер, уставившись на противника. Публика принялась осыпать матадора руганью и обидными прозвищами. «Паяц, — кричали ему, — убирайся с арены! Браво торо (то есть быку)!» Испанцы — народ экспансивный, на улице и в заведениях говорят быстро и громко, как будто ссорятся, а на корриде буквально впадают в неистовство. Кричат, вскакивают с мест (даже дети и беременные женщины), в знак возмущения бросают на арену окурки, пустые коробки из-под сигарет, бумажные шляпы и разный мусор.
Матадор, без кровинки в лице, пошел за другой шпагой, вернулся, вытащил ту, что так неудачно всадил только до половины, бросил ее на землю и приготовился всадить новую.
Другой матадор быстро и ловко вонзил свою шпагу в своего быка по самую рукоять и отошел, чтобы посмотреть, как бык упадет, и насладиться восторженными криками публики. Но бык не упал. Шпага не коснулась его сердца, и он простоял так минут десять — неподвижный, как изваяние из черного мрамора. С губ его падали кровавые хлопья.
Только третий матадор выполнил свою работу с блеском. Очень ловко «поиграв» с быком, он прицелился и с двух шагов всадил шпагу быку точно промеж лопаток. Бык, очевидно, умер стоя, колени его подогнулись, он упал и вытянул ноги. Восторгу публики не было конца. На арену полетели конфеты, цветы, бурдюки с вином, а матадор галантно раскланивался и бросал все обратно. Ему присудили оба бычьих уха, что означало полное признание.
«Жестокое занятие, правда?» Так говорят все мои друзья, когда речь заходит о бое быков. Конечно, жестокое. Но я что-то ни на одном лице не заметил сострадания к животным, даже когда им наносили раны пиками, стрелами и шпагами и они умирали. Только двое молодых альбиносов из какой-то северной страны — видно, не привыкшие к подобным зрелищам — покинули корриду, да и то после того, как был убит четвертый бык. Казалось, им просто стало скучно. Кровь, когда она льется в течение двух часов, ни на кого уже не производит впечатления. А о детях и подростках и говорить не стоит. Все зрители с напряженным вниманием следили за матадором, восхищаясь его искусством или приходя в ярость от промахов. Возможно, я и ошибался, но мне все казалось, что публика еще чего-то ждет — может быть, чтобы жертвой стал кто-нибудь из матадоров. Двое действительно выронили плащи и убежали с арены. Один успел шмыгнуть в укрытие, другой перемахнул через барьер за секунду до нападения быка. Публика взревела. Но это был не рев сочувствия, а рев разочарования — ее лишили еще одного острого переживания.
В бое быков много жестокого, много крови; но жестоки ли те, кто смотрит на это с таким удовольствием?
Я, что называется с пеленок, наблюдал, как в деревне режут скотину: в день св. Георгия — барашка, а на рождество — поросенка. Когда мне исполнилось семь лет, меня заставляли помогать деду, и тогда я вблизи видел, как в поросячье горло вонзается нож, как начинает хлестать кровь и животное умирает, но я никогда не испытывал при этом ни страха, ни жалости. Приходилось мне заниматься и «акушерством» — помогать рожать овцам, а ведь я тогда был один в поле. Сейчас я ни за что на свете не согласился бы присутствовать при родах: мне кажется, что в этом акте есть что-то сверхъестественное, неэстетичное, постыдное и даже страшное. А ведь в десятилетнем возрасте я вместе с другими спокойно смотрел, как рожали коровы, кобылы, овцы и кошки, потому что каждое рождение означало «благодать». Особенно я радовался, если ягненок рождался беленьким или пестреньким, с нетерпением дожидался, пока овца его оближет — снимет с него «рубашку», — и скорее уносил в дом.
Да что там, меня научили резать кур и другую домашнюю птицу. Родители не выносили крови и пользовались моей детской жестокостью, а мне это «занятие» казалось развлечением. А если бы меня приучили убивать людей и жечь дома? Вероятно, я и это бы делал… Всем, кто вырос в селе, знакомо детское язычество.
Древнемексиканский император Монтесума вел войны с соседними народами не ради захвата земель и грабежа, как делали это другие завоеватели, а ради пленных. К ним относились заботливо, некоторое время хорошо одевали и кормили, а потом вырывали у них сердце, чтобы принести его в жертву богам.