А в наше время разве не восхищаются детективными кинофильмами, в которых показывают страшные убийства? В некоторых западных странах нередко с целью рекламы предварительно сообщают, что в зале будет врач, готовый оказать первую помощь. И на жестокости делают бизнес. Но жестоки ли люди, которые смотрят эти фильмы? Конечно, нет. Им отвратительны убийства, и тем не менее они идут смотреть. Увы, люди ко многому привыкают — и к добру, и к злу. И, что хуже всего, часто принимают зло за добро, а добро за зло — все зависит от того, к чему их в жизни приучат.
Перевод Татьяны Колевой.
Цыганская рапсодия
Рамадан Таиров, наш увенчанный лаврами маэстро, признанный «царь кларнета» не только родной деревни, но и всей Добруджи, вот уже целую неделю голодал, и появилась реальная опасность, что голод этот перейдет в хронический. Как все знаменитости, попавшие в бедственное положение, он пытался утешиться, вспоминая славное прошлое. А оно действительно было славным. Рамадан был известной личностью в нашем крае, не было ни одного дома, от самого бедного до самого богатого, где бы он ни побывал. На свадьбах, на крестинах, товарищеских вечеринках, именинах, престольных праздниках — всюду он был душой веселья. О волшебной силе его искусства ходили легенды, и эти легенды были не выдумкой, а сущей правдой. Так, например, один из братьев Богдановых, веселый малый с нежной и романтической душой, за короткий срок промотал свою долю богатства, продал ферму и пошел побираться под звуки Рамаданова кларнета, а богатый турок из соседнего села у нас на глазах спустил все до последней копейки, не оставив денег даже женам на паранджу. Больше того, один крупный начальник из города махнул рукой на карьеру, вкусив сладкого яда Рамадановой музыки. Я уж не говорю о всяком простом народишке, который спивался и шел по миру. И все из-за этой колдовской музыки.
Не так-то легко было Рамадану вскарабкаться на вершину славы. В прежнее время точно так же, как теперь, в искусстве было немало представителей так называемого серого потока. Только в отличие от некоторых своих преемников они не стремились к ответственным постам и не утруждали себя саморазоблачениями, ибо понимали, что любой поток, пусть даже самый серый, — это та же река, а реки никогда не текут вспять. И следовательно, чем выше стоит представитель упомянутого течения на иерархической лестнице искусства, тем больше серой воды он льет в свой поток. Но хотя тогда представители серого потока понимали эту элементарную истину и не бросали камней в собственное серое болото, они тем не менее не отличались скромностью и не желали примириться с успехами более одаренного коллеги. Они завидовали Рамадану, ненавидели его и пытались оклеветать — правда, не пришивали аморалку или политическое дело. Дошло даже до того, что они попытались помериться с ним силами — известно, что, чем меньше у человека таланта, тем больше у него самомнения — и во время праздников первыми начали вызывать его на состязание. Сначала Рамадан из скромности, а может быть, из гордости отказывался, но соперники не оставляли его в покое, и в конце концов он вынужден был принимать вызовы. А каких только «перчаток» ему не бросали (тогда искусством занимались тоже все кому не лень): и болгарских, и турецких, и цыганских, и татарских, и румынских!.. Явился даже серб, недавно переселившийся в наш край, а за ним — армянин. Так что Рамадан должен был побивать противников не только своей, цыганской, музыкой, но и их, национальной, то есть сражаться вражеским оружием. Эти победы давались ему без особого труда: достаточно было Рамадану сыграть одну только мелодию, и публика объявляла его лауреатом.
Чем больше росла его слава, тем крупнее асы приезжали помериться с ним силой. Наконец явился сам Шукри, турок из Делиармана, с бычьей шеей и грудной клеткой, вмещавшей не менее десяти кубиков воздуха, способный дуть не в один кларнет, а в трубы целого духового оркестра. Шукри считался первым кларнетистом всей Восточной Болгарии. И не напрасно. Те, кто слышал, как он играет, рассказывали, что при звуках его музыки деревья пускались в пляс, а черепица на крышах подпрыгивала, как при землетрясении. Вообще ему создали такую рекламу, что можно было подумать, будто Шукри повсюду содержал клакеров. Да и сам он, как древнегреческий бог Пан, открыто гордился своей игрой и искал достойного соперника, чтобы, померившись с ним силой, раз и навсегда доказать, что он великий музыкант. И как Пан, обуреваемый чрезмерным самомнением, вызвал на состязание своего коллегу Аполлона, так и Шукри вызвал нашего Рамадана. Состязание состоялось в день св. Димитрия на просторной поляне близ города Добрича. Вокруг на большом расстоянии не было ни одного дерева, и мы не смогли проверить, пустились бы они в пляс или нет, зато мы хорошо видели, что, когда Шукри дул в кларнет, от него с такой силой брызгало слюной, что стоявшие в первых рядах вынуждены были отбегать в сторону и утирать лица платками.
В древнегреческой легенде рассказывается, что, когда победитель в состязании — Аполлон — ударил по золотым струнам своей кифары, полились такие величественные звуки божественной музыки, что зачарованные слушатели буквально онемели и даже природа погрузилась в глубокое молчание. В случае с Рамаданом все произошло наоборот. Когда он задул в кларнет, тысячи слушателей различной национальности, в том числе и жюри, защелкали пальцами, как кастаньетами, завопили, затрясли плечами и впали в такой экстаз, что даже тряпье на них заплясало. Победа была присуждена Рамадану, и с тех пор он стал для нас тем же, чем Армстронг был и есть для джазовой Америки. Так на этом состязании Рамадан на глазах у всех утер нос тогдашним представителям серого потока в музыкальном искусстве.
За свою жизнь он удостоился множества почестей и наград, сиживал за одним столом с очень богатыми и именитыми особами, но, как истинный артист, так и остался лишь при своем кларнете, жене и шестерых пацанятах. В свое время он хотел иметь дочку, и в погоне за ней с артистической небрежностью наплодил столько детей, что теперь не мог с уверенностью сказать, сколько их: тринадцать или пятнадцать и кто от какой жены. Одно он знал твердо: все четыре жены рожали ему одних мальчишек. Шестеро (три от второй, один от третьей и два от последней, Мусы) жили вместе с ним, а остальные (не то шесть, не то восемь) куда-то пропали.
Сейчас маэстро, закутавшись в тряпье, сидел или лежал в глубине халупы, курил краденый самосад, который сам крошил ножиком на треногом табурете, и с чувством оскорбленного достоинства размышлял над тем, как черствы и неблагодарны люди. Его обострившееся воображение вновь водило его по домам тех богачей, которых он считал своими должниками. Когда-то они могли явиться к нему в любое время, в холод и непогоду, чуть ли не силой вытащить из теплой постели, даже когда он был болен или очень устал, и заставить играть на кларнете; случалось, он играл, надрываясь, по целым ночам, а они пили, ели и веселились в собственное удовольствие. Измученный голодом, он то принимал решение пойти постучаться в их ворота и попросить христа ради, то вновь обретал надежду, что они сами о нем вспомнят в такое голодное время.
К тому же время было «пустое» — между поздней весной и ранним летом, когда прошлогодние запасы кончаются, а до нового урожая еще далеко.
Обычно «пустое» время не означало голода, а лишь напоминало об экономной трате продуктов в ожидании первой зелени. Но крестьяне в это время дрожали над каждой крохой, спускали с цепи собак, чтобы отпугнуть непрошеных гостей, и не очень-то высовывали нос за ворота. И все же цыгане ходили по деревне и попрошайничали. Разные шавки и барбосы набрасывались на них с верноподданнической самоотверженностью, будто хотели не просто выгнать за ворота или в крайнем случае схватить за шальвары, а разорвать на части.
Обыкновенно цыганки входили во двор вдвоем, с беспечным видом вертя в руках огромные палки — одна левой рукой, другая — правой. Делали они это с такой виртуозной быстротой, что палки в их руках превращались в вертящиеся пропеллеры. Большинство хозяев прятались, были и такие, что прогоняли с порога, говоря: «Убирайтесь, ничего у нас нет», на что цыганки отвечали: «Будет, родненькие, все у вас будет!» — и шли к следующим воротам. Хозяева побогаче и поумнее к таким цыганкам относились как к добрым предсказательницам и никогда не отпускали их с пустыми руками. Они знали, что цыгане, как домашняя скотина, умеют предсказывать погоду, а тем самым и виды на урожай; если цыганки ходят в «пустое» время, просят подаяния и говорят: «Будет, родненькие, все у вас будет», значит, урожай действительно будет богатым, и они в свое время скажут: «В этом году и цыганам перепало».
В урожайные годы цыгане жили как аристократы, предсказавшие собственное благополучие, предавались барской лени, крикливым сварам и безудержному веселью. В страдные дни, пока мы, от мала до велика, гнули спины на поле, изнемогая от зноя и жажды, они полеживали в тенечке или искали друг у друга в голове, а дождавшись вечерней прохлады, отправлялись в деревню, чтоб выклянчить что-нибудь у старух, оставленных «сторожить дом», и вернуться, пока солнце не село.
В это же время возвращались и мы с поля: пешком или на телегах, с мотыгами, косами и серпами, с натруженными ладонями и сбитыми ногами. Дорога шла мимо их выселок, и мы, несмотря на усталость, всегда останавливались посмотреть и послушать.
Мазанок было около тридцати: одинаковые, небеленые, с большой дырой спереди вместо двери и поменьше сбоку — вместо окошка; поросшие сверху густой высокой травой, они стояли рядком, без дворов и садиков, без единого плодового деревца; между мазанками паслись где осел, а где привязанная к колышку лошадь, до того унылая и тощая, что выпиравшие позвонки напоминали зубья пилы; случалось, возле самого летнего очага (чтобы был на виду и не убег) топтался спутанный веревкой гусь, наверняка краденый; на закопченном очаге в еще более закопченных котелках что-то кипело и булькало, а рядом, прямо на голой земле, сидели цыганки в пестрых шальварах и платках — их яркие лохмотья кричали, вопили, верещали, как и полуголые цыганята, которые кувыркались тут же в пыли, наг