— Я окончила три класса гимназии. А когда мама умерла, пришлось бросить. Но отец обещает снова послать меня в город, только откладывает, уже второй год…
— Вам очень хочется учиться?
— Конечно…
Скучнейший диалог, но я вынужден был развлекать девушку, иначе завтра, если она мне снова понадобится, я не смогу ее задержать. Я вспомнил, что накануне видел в море змею — подняв голову над водой, будто перископ, она быстро от меня уплыла.
— Вы боитесь змей? — спросил я, и в моем воображении тотчас возник эпизод — вероятно, вычитанный в каком-нибудь приключенческом романе. Теперь уж фантазировать не составляло никакого труда.
— Видеть их не могу, — сказала девушка.
— А я ловлю их голыми руками.
— Да-а?
— Если бы вы знали, каких огромных змей доводилось мне встречать! Длиной в десять метров. Питонов. Они могут проглотить целиком вола или даже верблюда…
— И где же вы таких видели?
— В Южной Америке. Я жил на берегу Амазонки. В этой реке водится множество змей, крокодилы и тысячи различных видов рыб. Есть, например, угри, которых называют электрическими. Они выделяют электроэнергию напряжением в пятьсот вольт. Как-то мне пришлось одному прожить на берегу Амазонки несколько дней. Я построил хижину, но внутри было темно, особенно ночью. Мне надо было работать, а свечи давно кончились. И тогда я сообразил: можно использовать электрического угря! Я забросил сеть, поймал угря, продел сквозь его жабры медную проволоку, а конец ее присоединил к лампе. Угорь спокойно жил себе в воде, а я работал при свете.
— Интересно, — кивнула малышка. — Только где же вы раздобыли лампочку? — И в глазах ее мелькнуло детское лукавство.
— К счастью, захватил с собой…
— Какой вы запасливый!
Она улыбнулась, а я совсем серьезно добавил:
— Спасибо за терпение.
Я думал, Аленка поинтересуется, что я там набросал, но она взяла пустую бутыль и ушла, даже не взглянув на холст. Из-за скромности? Или от невежества? Впрочем, меня это абсолютно не интересовало. Я проводил гостью до лестничной площадки, поблагодарил еще раз и вернулся в холл. На подоконнике, нетронутая, осталась лежать шоколадная конфета.
Мне казалось, набросок получится. Девушка, простая и милая, стоя на пороге полуоткрытой двери, с благоговением заглядывает в незнакомый для нее, удивительный мир.
До обеда я сделал еще два этюда и, когда наконец отложил кисть, почувствовал страшную усталость. Во рту горчило от двух пачек выкуренных сигарет. Я надел плавки, спустился к морю и бросился в воду. Перевернулся на спину — волны меня закачали, солнце тут же осушило лицо — и распластал руки. Оглохший, нетленный, лежал я на водной поверхности, ладонями ощущая мрачную стихию глубин, а море несло меня все дальше и дальше от берега. Я думал о девушке, стоявшей на моем пороге, видел ее лицо, обрамленное золотым ореолом волос, розово-бесплотное в утреннем свете…
Вот уже третий день ждал я Аленку — и напрасно. Дернул же меня черт связаться с деревенской дикаркой. Если б не то волнение, с которым я начал писать портрет, я бы давно уничтожил его. Не думаю, чтобы девушка вдруг заболела, не думаю, что она слишком занята. Ее останавливают глупые деревенские предрассудки. Простить себе не могу, что попытался закончить портрет без модели — только испортил. Теперь он стоит, повернутый к стене, и я не хочу на него смотреть. Будто не я его писал. Будто кто-то другой водил кистью по полотну.
Сегодня я снова приготовил палитру и стал ждать. Сияние зари растаяло в море, солнце поднялось и согрело голые белесые холмы. На белой дороге, ведущей из села, появилась крестьянка. Вскоре она постучала в дверь и протянула мне бутылку молока.
На следующий день утром Николай Васильевич принес другую бутылку.
— Просили передать… — равнодушно сказал он и повернулся, чтобы идти. Уже на ходу, покачивая обтрепанными рукавами широкой рубахи, не останавливаясь, спросил: — Чего не приходишь? Может, прогулялись бы по морю на лодке? И рыба у меня есть.
— Завтра, Николай Васильевич, завтра зайду.
— Ладно.
Я попытался было начать пейзаж — не пошло. Единственное, что удалось «взять у природы», — это букет полевых цветов. Ромашки, мак, васильки и несколько стеблей незнакомых трав. Я поставил их в старую вазу, стал рассматривать. Интересно изучать «психологию» цветов. Ромашки похожи на детвору. Стоят дружно, словно взявшись за руки, желтые выпуклые лобики выдают наивную доверчивость и бессознательный инстинкт самосохранения. Васильки бедны эмоциями, их предназначение — питать соком насекомых. Над ромашками и васильками в гордом одиночестве и аристократическом пессимизме возвышается мак. Цветы печальны, как все живое и бессловесное. Мы сами одухотворяем природу, приписывая ей свои чувства. Потому, наверное, что боимся ее…
Этот букет вызвал в душе чувство безотрадного одиночества, как в тот памятный день далекого моего детства: я сидел в поле, глядя, как ветер срывает и уносит лепестки цветущей черешни, а на их месте остается маленькая завязь, еле заметный будущий плод. Как просто и бесшумно, с какой гармонией и изяществом рождает, творит природа — может, в этом и кроется тайна ее вечности?.. Совсем рядом из ржаного поля поднялись парень и девушка. Я их знал, оба были наши соседи. Они молча вышли на тропинку, девушка держала в руках букет полевых цветов, то и дело поднося его к лицу. У обоих был смущенный и одновременно счастливый вид, словно они совершили нечто долгожданное, но страшное и недозволенное, что-то, что отъединяло их от остальных людей и навсегда связывало друг с другом. Мне было четырнадцать лет, и я не знал, зачем парень с девушкой ходят тайком в зеленую рожь, но в тот момент почувствовал, что поблизости совершилось таинство, что двое молодых отцвели, подобно двум черешням, — там, среди волнующихся хлебов. Я помню это ощущение до сих пор. Они прошли мимо, не заметив меня. Девушка бросила букет. Я подождал, когда она отойдет подальше, подполз и поднял его…
— Входите! Этот букет — вам.
Мой букет был приготовлен не для Аленки, я не собирался ухаживать за ней. Просто я был взволнован, рад, что она пришла, и ни за что на свете не хотел упустить модель.
— Как я рад, что вы пришли! — сказал я. — Я жду вас уже три дня.
Аленка села у окна, а я продолжал говорить. Я говорил с ней, как говорят со своей любимой. Сравнивал ее волосы с полем спелой ржи, шею — с шеей лебедя, глаза — с фиалками и весенним небом. Она смущенно отводила взгляд, губы ее вздрагивали, а улыбка походила на едва сдерживаемый плач. Я спросил, бывала ли она когда-нибудь на выставках.
— Один раз, — ответила девушка. — Когда училась в гимназии.
— И что же вы там видели? Что запомнилось?
— Помню картину, на ней было изображено море, а в море — лодка…
Я рассказал Аленке, как сам впервые побывал на художественной выставке.
— Я тогда тоже учился в гимназии, в первом классе. Шел домой обедать и по дороге увидел на дверях аптеки белый лист, на котором большими красными буквами было написано: «Художественная выставка». Среди серых пыльных витрин пустынной торговой улицы яркая эта надпись вызвала у меня неведомое чувство надежды, тревоги… Я словно почувствовал, что мне придется узнать нечто необычное, то, что придаст всей моей жизни новый смысл, толкнет на какую-то новую дорогу. Я понял, что вскоре уже не смогу беззаботно возвращаться из гимназии домой, что учебники станут слишком ничтожной пищей для моего воображения, а школьные друзья с их мальчишескими заботами покажутся чужими и скучными…
Я заглянул в аптеку — пусто. Но соседняя дверь была открыта. Перешагнув порог, я застыл, не зная, с чего начать осмотр, и тут из-за ширмы появился низенький тщедушный человечек с маленькими бесцветными глазками. Костюм на нем был здорово поношен. «Мальчик, — сказал он, — за вход надо платить. Один лев!» Он подошел ко мне и стал раскуривать сигарету, потом погасил спичку, бросил ее на пол, затянулся — ждал, когда я заплачу. А я сунул руку в карман, нащупывая единственную свою монету. Человечек взял ее, повертел в руках и положил обратно на мою раскрытую ладонь. Тогда я посмотрел ему прямо в глаза. Они были совсем не бесцветные. Голубые, ясные, умные глаза. А взгляд — измученный. Его давно не мытые волосы торчали патлами, ногти были черные и длинные, точно когти хищной птицы. «Ты любишь рисовать?» — спросил человечек. Я никогда в жизни не рисовал, но признаться в этом мне показалось неприличным, к тому же мне случалось рисовать во сне и в воображении, и потому я кивнул. «Что же именно?» — спросил он. «Все!» — выпалил я. Он рассмеялся и потрепал меня по плечу: «Принеси-ка мне завтра свои рисунки, любопытно посмотреть!» — «Принесу», — пообещал я…
— Как? — воскликнула Аленка. — Вы его обманули?!
Она ловила каждое мое слово. Лицо ее приняло точно такое же выражение, какое мне было нужно. Я работал с быстротой фокусника.
— Но вечером, — продолжал я, — взяв блокнот, я сел за стол и трудился до утра. Нарисовал маму, как она прядет, а рядом нашего кота, нарисовал отца, ребятишек во время колядок, свадьбу, жатву, молотьбу, лошадей, собак — словом, за одну ночь нарисовал всю свою жизнь…
На другой день у дверей гимназии меня поджидал отец. Он привез мне из села дровишек, выгрузил их во дворе дома, где я снимал комнату, и пришел со мной повидаться. Я сказал, что мне надо сходить к художнику. Сначала он даже не понял, о чем, вернее, о ком идет речь. «Сам увидишь», — сказал я.
Когда мы вошли, художник стоял посреди «салона» и курил. Отец остановился возле самой двери и так и простоял истуканом, не смея ступить ни шагу. Я сжимал в руке школьную сумку, ожидая, когда же художник попросит меня показать рисунки. Но он, видно, забыл о них и принялся объяснять, что именно изображено на одной из его картин. «Слушайте, — сказал он вдруг, — идемте лучше в харчевню, расслабимся немного».
В харчевне было жарко, душно. Мы сели за столик, в самый угол, и хозяин принес нам вина. Художник налил отцу, потом себе, а мне заказал бутылку лимонада. Отец сидел как на угольях, выражение у него было растерянное, даже глуповатое. Он отпил глоток, поставил рюмку. Художник выпил залпом и налил себе вторую. Вскоре он так вспотел, что ему пришлось расстегнуть ворот рубашки. Она была старая, давно не стиранная, а грязный воротничок изнутри проносился.