более ясного ответа.
— Тошно мне воевать, — неохотно поясняет Матуш. — Не нравится мне это…
Пирш в удивлении прищелкнул языком.
— Да что ты говоришь? Всерьез? — И обращается ко всем присутствующим. — Слыхали? Коллеге не хочется воевать. Ему это не нравится!
В Матуша впиваются злые взгляды.
— А фашисты тебе нравятся?
— Не нравятся! — отвечает Матуш и упрямо добавляет: — Но и убивать мне не нравится.
Пирш с автоматом в руке подходит к нему.
— А вот нам пришлось убивать сегодня, нравится это кому или нет, — тихо произносит он. — Кстати, и ради тебя тоже. Чтобы вызволить вас из этого поезда.
Вся землянка напряженно ждет ответа.
— Ты домой помчался, а я стрелял. Заткнулся бы ты, приятель.
— Ну, ну, Винцко, потише, — вмешался отец Матуша. — Ты его не знаешь — и не задирайся.
Пирш в упор смотрит на Матуша и его отца.
— Это и впрямь ваш сын?
Отец смущенно кивает.
— Ну что ж, не всякая работа удается… — роняет Пирш под общий смех. — Лучше пошлите-ка его домой, пускай переждет войну там, у жениной юбки.
Матуш подымается.
— Какое тебе дело до моей жены, ты!..
Отец, вскочив, встает между ними.
— Кончай, Винцо! Ты не имеешь права так вот сразу… И ты не командир!
Лицо Пирша полно презрения.
— Такие вот хуже всего… — медленно говорит он, глядя Матушу прямо в глаза. — Такие трусы, что отсиживаются дома за печкой, выжидая, пока немцев прогонят другие.
Глаза обоих мужчин встречаются — в них молчаливая ненависть.
Взгляды эти — словно лезвия отточенных клинков.
В Яворье ворчат машины: нагрянул моторизованный отряд СС.
Мотоциклы и грузовики уже сосредоточиваются на маленькой площади перед лавкой.
В деревне сразу прекратилась жизнь — будто остановилось кровообращение: закрыты ворота, захлопнуты ставни. Люди словно провалились сквозь землю.
На вымершую улицу медленно оседает пыль, поднятая машинами.
От лавки в глубь деревни походным маршем направляется группа эсэсовцев.
Во главе ее — гардист Амброз; зеленый велосипед, как всегда, при нем.
— Hier…[7] — указывает он на один из домов на противоположной стороне улицы.
Тотчас же двое солдат бегут к дому.
Амброз указывает на следующий дом.
— Hier.
Убегают следующие двое солдат.
И так они проходят через всю деревню.
— Hier… И здесь, опять hier.
Амброз произносит это спокойно, без ненависти, даже несколько торжественно: он наслаждается минутами своей власти.
— И еще, и тут hier! — указывает он на дом Сиронёвых.
Солдат, шагающий рядом с гардистом, в широкой ухмылке раскрывает рот, полный золотых зубов.
— Вы можете гаварить… я панимать харашо, — сказал он вдруг на ломаном чешском языке, как обычно говорят судетские немцы.
Амброз тотчас разговорился:
— Вся эта деревня — сущая партизанская банда, а меня… меня они ненавидят! Рады бы утопить меня в ложке воды! — Он с горечью показал на велосипед. — Вот, взгляните, это они делают каждый день!
Обе шины, разумеется, спущены.
Староста и двое пожилых крестьян терпеливо, невозмутимо слушают командира немецкой части, оберштурмфюрера Риттера.
— Ich brauche Holz… Pferde… Männer… Fuhrwerke… sofort![8]
Староста лишь пожимает плечами.
— Мы, извиняйте, не понимаем. Ничего не понимаем…
— Да и нет у нас ничего! — присоединяются к нему крестьяне.
— Pferde… Männer… Fuhrwerke! — кричит немец. — Sofort!
В сопровождении гардиста Амброза входит солдат-переводчик.
— Командант… он вас требует для сотрудничества, — обращается переводчик к крестьянам. — Он нуждается в… ему нужны мужчины, лошади, фуры и…
— Was ist denn? — перебивает оберштурмфюрер. — Was soll das bedeuten?[9]
В лавку входят старики и женщины, молодые и пожилые; тут и мать Матуша, его жена Анка и сестра Зузка, она босиком — так, как ее оторвали от работы; здесь и дед Матуша. Но сильных, здоровых мужчин тут не видать.
Не веря своим глазам, оберштурмфюрер смотрит на процессию женщин и стариков.
— Wo sind die Männer?![10]
— Где есть мужчины? — кричит и переводчик. — Команданту нужно мужчины и лошади… и дерево… Очень много дерева. И sofort!
Староста и крестьяне молчат — с таким видом, словно и теперь еще не совсем хорошо все поняли.
— Ну, леса-то здесь — ой-ой сколько! — подает голос гардист. — И мужчин хватает.
— А где же они, черт возьми, где они есть?
— А там, — гардист делает широкий неопределенный жест. — Там, где и лес… в горах, с вашего позволения.
Переводчик подскакивает к крайней женщине, которая стоит ближе всех.
— Где есть ваш муж?
— Мой муж вам лес не привезет. — Женщина спокойно смотрит на солдата. — Он умер год назад.
Палец немца указывает на женщину, стоящую рядом, — это мать Матуша.
— И ваш муж? — спрашивает он иронично. — Тоже мертвый? — Сиронёва не отвечает. — Где он есть? Гаварить! — Женщина, опустив голову, молчит. — Партизан, а? Бандит?
Мать Матуша не умеет обманывать. А может, она онемела от страха.
— Ты… не будешь гаварить? — Рука немца угрожающе поднялась.
Дед подскакивает к невестке, заслонив ее собой.
— Не тронь! А то я тебе… — вскипел старик, но не успевает договорить — под ударом, доставшимся ему.
— Не бейте! — кричит Зузка. — Я… я скажу!
Она выбегает из толпы и становится впереди матери и дедушки, она не может стерпеть, чтобы их били. И в страхе за родных — но и из-за внезапно охватившего ее упрямства — вдруг говорит:
— Да, наш отец — партизан! — И с гордым презрением глядит на немца. — Партизан, а никакой не бандит.
Оберштурмфюрер Риттер заинтересованно оглядывает девушку с головы до ног — молодое взволнованное лицо, блузку, приподнятую высокой грудью, босые ноги.
На его лице появляется неопределенная усмешка.
— Kein Partisan, — говорит он тихо. — Ein Bandit![11]
— Партизан!
Немца притягивают эти молодые босые ноги.
Правый сапог Риттера медленно выдвигается вперед и слегка наступает на ногу девушки.
Может, даже и не из жестокости, а скорее от сознания безнаказанности и из какой-то мужской потребности причинить боль и унизить.
Зузка даже глазом не моргнула. Ее нога и не пытается высвободиться из-под сапога немца.
Риттер усмехается, словно развлекаясь своей игрой.
Но сапог начинает давить на ногу сильнее.
Девушка стискивает зубы.
— Пар-ти-зан, — тихо произносит она.
Немец вдруг надавливает на босую ногу изо всей силы.
Девушка вскрикивает… сверкнули слезы… она склоняет голову.
И вдруг плюет в немца.
Риттер отскакивает, выхватывает пистолет.
Анка, бросившись к Зузке, толкает ее вниз, на пол… в тот же момент гремит выстрел.
Этот выстрел словно что-то расколдовал: зазвенели стекла, всюду загремела стрельба.
Из-за углов домов, из-за заборов, из всех укрытий бьют партизанские автоматы и винтовки, летят гранаты.
Это партизаны с Ветерной полонины — они кажутся вездесущими.
На стороне немцев численное превосходство, но, застигнутые врасплох внезапным нападением и пораженные его стремительностью, они в смятении организуют оборону.
Закипел бой.
Группа партизан, в которой и отец Матуша, еще не вступила в бой: партизаны залегли на другом берегу ручья и выжидают, когда придет их время.
А перед лавкой уже ревут моторы. В панике, окутанная тучами пыли, мчится моторизованная часть вниз по деревне — бежит, боясь оказаться в окружении.
Оберштурмфюрер Риттер и переводчик на ходу прыгают в тронувшуюся с места машину… Вскакивает следом за ними и гардист Амброз — в последнюю минуту.
Лишь зеленый велосипед со спустившими шинами сиротливо прислонен к стене лавки.
И тут же ручная граната, предназначавшаяся немецкой автомашине, попадает прямо в велосипед: гордость Амброза взлетает на воздух.
Из мчащихся машин стреляют немецкие автоматы.
А на нижнем конце деревни немцев еще ожидает прощание с Яворьем: партизанская засада, притаившаяся за ручьем, обстреливает колонну.
Только скорость да тучи пыли, поднимаемые колесами, спасают немецкую часть от разгрома.
Матуш, стреляя, перебежками продвигается по улице от дома к дому.
В азарте боя он даже не заметил, что оказался у родного двора.
Окна в горнице выбиты.
Из дома доносится душераздирающий плач.
Матуш, вздрогнув, стреляет еще раз…
И, пнув ногой калитку, влетает во двор.
Ребенок, оставленный без присмотра, напуганный стрельбой, задыхается от слез.
Случайная пуля разбила окно, пол вокруг колыбели усыпан осколками стекла.
Матуш врывается в комнату, одним прыжком преодолевает расстояние до колыбели; стекло скрипит под его ботинками.
На одеяльце — тоже осколки. Матуш осторожно вынимает ребенка из колыбели — в страхе, не случилось ли с ним чего. Но никаких следов крови нет, а сын Матуша заходится так, словно с него сдирают кожу.
Из деревни доносятся последние одиночные выстрелы — и вдруг наступает тишина, нарушаемая лишь этим отчаянным детским криком.
Матуш беспомощен: он неуклюже качает сына, трясет его, бегает по дому, призывает на помощь:
— Анка!.. Мама! Да где вы, господи?!
Тишина в доме беспокоит его.
Он вбегает в горницу, укладывает плачущего ребенка в колыбель.
Лишь теперь он обнаруживает соску на ленточке, привязанную к шейке ребенка, и наконец делает самую простую вещь, которую надо было сделать сразу.