Лицо Евы, которая сказала ему, что она будет матерью.
Двое на одинокой скале в море, двое, которые приняли на себя свою человеческую судьбу.
Яворье горит…
Немцы поливают дома бензином, бросают на крыши горящие факелы.
Один из факелов упал прямо на сеновал: сено вспыхивает в один миг.
Черный остов сгоревшего сарая обрушивается.
Загорается и дом Сиронёвых.
Горит деревня, всюду огонь и черные силуэты немцев.
И слышно отчаянное мычание и блеянье закрытого скота.
Мелкий дождик не может воспрепятствовать уничтожению деревни. Лишь местами превращает он пламя в густые черные полосы дыма.
Оберштурмфюрер Риттер сидит в машине; покуривая, он равнодушно смотрит на горящую деревню: это то самое начало умиротворения порученной ему области.
Есть и еще люди, которые не могут оторвать глаз от ужасной картины: выше деревни собрались те, кому удалось бежать.
Мокрые, отчаявшиеся, стоят они на опушке леса словно библейские персонажи, которые не смогли не обернуться…
Среди погорельцев — мать Матуша, его жена Анка с ребенком на руках, рядом с ней Зузка, она держит за цепочку телку.
Дым доходит даже сюда; у деда слезятся глаза.
От дыма, быть может, или от бессильной ярости.
— Да покарает вас господь бог… — произносит он дрожащими губами.
Частый дождь превратил дорогу в море грязи.
По ней бредут остатки какой-то воинской части; солдаты ведут несколько волов венгерской породы, которых реквизировали бог знает где.
На широких рогах волов позванивают, ударяясь друг о друга, винтовки и автоматы.
Вот они встречаются, солдаты и жители Яворья. Погорельцы несут на спине мешки с провизией и то, что они успели спасти от огня.
— Вы не знаете… не видали вы нашего Матуша? — спрашивает Зузка у солдат. — Того, что был в бронепоезде…
Они молчат, не отвечают.
Или равнодушно пожимают плечами.
Дождь хлещет людей и животных, безнадежность и отчаяние обволакивает все, прилипая, словно вязкая грязь, свинцом оттягивающая усталые ноги.
Зузка не сдастся, она терпеливо задает промокшим солдатам свой вопрос.
— Не видали вы… не знаете вы?
Дед успокаивает женщин:
— Не бойтесь… Будет у нас крыша над головой еще сегодня.
Мать Матуша высказывает опасения:
— А что, если в Пьяргах нас не примут?
— Ведь это моя родная сестра, не к чужим же мы идем! Да и нет у нас другого выхода…
Зузка пытает счастье у солдат в конце колонны.
— Он был в бронепоезде, — объясняет она одному.
— Не знаю.
Заросшее лицо выражает колебание.
— Но в том поезде, говорят, всех убило.
Зузка в ужасе.
— Я этому не верю.
Там, где проселочная дорога пересекается с шоссе, погорельцы разбиваются на группы: одни спускаются вниз, в долину, другие — в противоположном направлении, третьи останавливаются, решая, куда идти.
Сиронёвы идут дальше по проселку.
К ним приближается мужчина в форме лесника; завидев их, он соскакивает с велосипеда.
— Господи боже, люди, что с вами…
— И не спрашивайте, пан Моцик, — запричитала Сиронёва. — Ничего-то у нас не осталось… ничегошеньки!
— Спалили немцы деревню, — пояснил дед. — Идем в Пьярги, к сестре.
— К Бенковым, может, вы их знаете? — озабоченно спрашивает мать Матуша.
— Знаю… — лесник заколебался. — Но в Пьярги не ходите.
— Больше нам некуда, — возразил старик.
Лесник потер подбородок, не зная, как им сказать.
— Понапрасну вы пойдете. Пьярги тоже сгорели.
Это известие потрясло Сиронёвых: они словно окаменели, стоя в грязи проселочной дороги.
На краю долины — одинокий деревянный дом с прибитыми на фасаде оленьими рогами.
Около дома толпятся солдаты и партизаны из отряда капитана Федорова. Среди промокших бойцов и остатки команды бронепоезда: те, кому удалось отойти после уничтожения бронепоезда и пробиться к своим.
На дворе две фуры, полные раненых, лежащих и сидящих на соломе.
Капитан Федоров прощается с женой лесника.
— Спасибо вам, хозяюшка. Этих раненых мы оставим у вас, пока они не смогут ехать дальше.
— Что тут поделаешь, — вздыхает в ответ женщина. — Как-нибудь выдюжим с божьей помощью…
Балог и Чилик помогают Матушу сойти с воза.
— Осторожно руку, ребята, — напоминает отец Матуша.
— Не бойтесь, такому зелью, как он, ничего не станется, — отвечает сержант.
У Матуша перевязано плечо, он хромает. Друзья ведут его к дому.
Вокруг все уже собираются в путь.
Матуш стоит, опираясь о столбик веранды.
— Оставьте, хватит, ступайте… — говорит он нетерпеливо. — Прощай, отец. Я приду к вам, как только рука немного подживет.
От усадьбы лесника вверх по долине, навстречу колючему, резкому дождю уже двинулась голова колонны: партизаны вместе с солдатами поднимаются на Ветерну полонину.
Борьба продолжится в горах.
Матуш смотрит в пелену дождя, провожая взглядом своих товарищей.
Лесник ведет велосипед по обочине раскисшей от грязи лесной дороги.
На раме велосипеда теперь везут ребенка. Анка поддерживает его, чтобы он не упал. За ними идет, мать Сиронёва, дед и Зузка, ведущая телку; они насквозь промокли.
— Мы никогда вам этого не забудем, пан Моцик, — заверяет Сиронёва. — И после войны, конечно, за все отблагодарим как следует…
— Вот уж не знаю чем, — пробурчал дед. — Мы ведь нищие теперь… голь перекатная…
Лесник утирает мокрое лицо.
— Жена-то не бог весть как обрадуется, — говорит он откровенно. — Но ведь мы люди, а где помещаются пятеро, там…
Он не успевает договорить: деревья расступились и, как на ладони, видна поляна и его усадьба.
А от нее вверх по долине, к Ветерной полонине, поднимается длинная колонна бойцов.
Из фур в дом относят раненых.
— Господь помилуй и спаси! — вырвалось у лесника. — Еще и лазарет!
Анка хватает ребенка с велосипеда.
— Матуш!
И уже бежит к усадьбе лесника, с сыном в руках, навстречу дождю… Навстречу мужу.
IV. ЗИМА
Зима полностью вступила в свои права.
Белеет полонина и все вокруг нее, под ней — склоны, луга, леса и долины; замерзшую землю укрывает глубокий и чистый искрящийся снег.
Зима словно хочет милосердно прикрыть все свежие могилы и пепелища — загладить людскую злобу.
В белом лесу, ниже землянок, стоят на посту двое партизан.
Один из них наблюдает за долиной.
— К нам гости, — улыбается он и подает бинокль своему товарищу.
Тот с любопытством прикладывает его к глазам.
Зузка поднимается вверх по долине, по горным лугам — теперь волнистым, покрытым снегом, — по которым протекает полузамерзший горный поток.
Чуть выше дороги — кормушка для зверей с остатками сена под заснеженным навесом; всюду вокруг — следы оленей и серн: лесник даже в эти времена заботится о своих подопечных.
У кормушки кончаются человеческие следы, дорога в гору по долине не протоптана: теперь здесь не ходит никто.
Именно тут останавливается Зузка.
Она отдышалась, огляделась… и, сделав два больших шага к потоку, заметает рукавицей следы от дороги и входит в воду.
Сапоги скользят на камнях, в ледяной воде; согнувшись под тяжестью мешка, Зузка идет вверх по потоку шаг за шагом.
Каравай домашнего хлеба, несколько картофелин и мешочки с мукой, солью и сахаром: таково содержимое мешка Зузки.
Девушка сидит около печки, сушит ноги в мокрых чулках.
— Матуш передает вам привет, всем… — говорит она, отхлебывая чай. — И еще — немцы начали ремонтировать тот виадук, что вы взорвали.
Ондрей Сиронь берет Зузкины мокрые сапоги.
— Когда-нибудь у тебя отмерзнут ноги в потоке, вот увидишь.
— Да, пожалуй, — обронил доброволец Чилик, заглядевшись на Зузкины ноги. — А такие ножки жаль…
— А где мне ходить, коли вы дорогу заминировали?
— Там же, где и мы, — говорит Сиронь. — Через лес.
— Ну, это для меня слишком далеко. Да еще по такому снегу!
— И внизу его столько же выпало? — спросил сержант Балог.
Зузка кивнула.
— Это хорошо, — заметил ее отец. — По такому снегу немцы не проедут к дому лесника.
Зузка допивает чай.
— Ну я пошла, отец… Там теперь много работы.
— Всегда ты торопишься, — разочарованно говорит Чилик.
Девушка, обувая мокрые сапоги, улыбнулась парню.
Матуш с женой лежат на сене: в переполненном доме нечего и думать об уединении.
Он проводит рукой по ее лбу, поглаживает шрам, задумчиво, с отсутствующим видом.
— Что с тобой, Матуш? — Она крепче прижимается к нему. — Тебя что-то мучит… я это чувствую.
Муж молчит, слегка отстраняется.
— Уйду я, Анка, — говорит он вдруг.
Она не удивлена, только становится еще более грустной.
— Я знала…
— Я должен, понимаешь? — Матуш садится на сене. — Там все: отец, товарищи по поезду, а я…
— Ты же не вылечился, рука у тебя еще…
— Если могу спать с тобой, то, видать, я уже в порядке! — резко перебивает он.
Жена затихает, опустив голову. Матушу стало жаль ее.
— Ты хочешь, чтобы после войны показывали пальцем: «Вон Матуш! Когда другие воевали, он сидел у жениной юбки!»
Анка не возражает: она знает, что ничто не изменит решения мужа.