Сейчас это увидит и отец: своего сына Матуша — как он ведет немцев против них.
У Матуша связаны руки, за ним идет офицер с пистолетом.
— Боже мой, что же они с ним сделали! — вырвалось у отца.
— Они способны на все.
Федоров хмурится. Ситуация критическая.
— Когда они подойдут ближе и будут под нами, мы можем перестрелять их всех. Но убьем и твоего сына…
Глаза отца умоляют.
— Его принудили… Наш Матуш никогда бы… клянусь! Может, он хотел спасти людей, которые в усадьбе… или, может…
— Сейчас не время для разговоров, — прервал его Федоров, приложив бинокль к глазам.
Лицо его посерело.
— Вы будете… мы будем… стрелять?
Капитан молчит.
— Ждать приказа, — говорит он наконец. — И пока не стрелять.
Отец подбегает к ближайшим деревьям.
— Ждать приказа! Пока не стрелять!
Он обходит всех, от дерева к дереву, передавая приказ.
— Не стрелять… не стрелять! — шепчет он с нескрываемым облегчением.
Лицо Матуша безжизненно, взгляд угасший.
Его не несут ноги, он шатается.
Риттер тычет в него пистолетом.
— Schneller!.. Schneller!
Так они идут дальше, навстречу горам, залитым солнцем.
В такой чистый, морозный и прозрачный день, какой бывает в начале зимы, когда все сияет, светится и сверкает, видно до края горизонта и у человека легко на душе.
Вот они подходят к кормушке.
Тут Матуш останавливается.
Останавливаются и немцы. Риттер испытующе оглядывает все вокруг.
Там, у кормушки, кончаются следы человека — видимо, лесника.
Других следов, кроме звериных, не видно.
— Weiter![17]
Матуш оборачивается. И качает головой: нет.
Дальше он не пойдет.
Риттер сбрасывает перчатку и начинает бить его кулаком.
Матуш выдержал эти удары… первый… второй… третий…
Но потом он зашатался и упал.
А немец продолжает бить, пиная связанного Матуша, лежащего в снегу.
Переводчик и гардист ставят его на ноги.
У Матуша из разбитого рта течет кровь.
— Теперь ты пойдешь, свинья?
Это переводить не надо. Матуш понимает, что кричит оберштурмфюрер.
Глаза его потемнели. И он кивает, с лицом, залитым кровью: да, теперь пойду…
Теперь я пойду, немец.
Быстрый, мимолетный взгляд… туда, в долину, где дом лесника.
И он выходит на белый, залитый солнцем склон.
— На мины ведет! — вырвалось у отца Матуша.
— Стрелять надо! — шепчет Чилик.
— Тогда они его убьют, — пробасил Балог.
Беспомощность наполняет их отчаянием.
— Бога ради, да сделайте же что-нибудь!..
Отец, застыв, смотрит в долину.
Ноги сына увязают в высоком снегу белого, нетронутого покрова минного поля.
Глаза Матуша не смотрят под ноги.
Туда, вверх смотрят они, на белые, залитые солнцем горы: они кажутся совсем рядом в этот чистый, сверкающий зимний день.
Там, повыше, в снегу что-то чернеет.
Серна, которую разорвала не рысь, а мина.
Матуш идет дальше.
Еще несколько шагов…
Взрыв, оглушительный и неожиданный, вселяет в немцев растерянность, действуя подобно шоку.
И сразу же заговорили из-за деревьев партизанские автоматы и винтовки.
Теперь им уже незачем молчать.
Прицельный массированный огонь заставляет немцев рассыпаться по минному полю.
Взрываются белые фонтаны снега.
На голой, открытой местности у части СС нет никаких шансов на спасение.
Оберштурмфюрер Риттер падает лицом в снег.
Стрельба не прекращается. Падают немцы в белых маскхалатах; на снегу чернеет форма гардиста.
Не стреляет только отец Матуша.
Опершись о дерево, он подавляет рыдания.
На плече он чувствует чью-то руку.
— Не плачь, отец… — тихо говорит Федоров. — Твой сын герой. А герои не умирают.
Там, внизу, еще звучат взрывы. В долине медленно, нежно оседают фонтаны снега.
И над всем этим — свод голубого неба. Искрится и дрожит прозрачно-чистый зимний день.
V. ВЕСНА
На полонину пришла новая весна.
От зимы остались только одинокие островки и тонкие снежные языки в тех местах, где долго держится тень.
Луга зацвели лиловым шафраном и подснежниками: белый, желтый и лиловый — это цвета весны под Ветерной полониной.
Лишь там, где длинный чудесный лиловый ковер цветущего шафрана спускается к самому потоку, там виднеется что-то, какой-то неестественный тут предмет, чуждый весенней свежести природы, — металлическая каска со свастикой.
Ее уже разъедает ржавчина.
Лишь труба торчит над почерневшими остатками стен — это все, что осталось от дома Сиронёвых.
Сгоревшая конюшня, хлевы.
Обсыпавшийся колодец.
Черный, безутешный беспорядок пепелища, печаль развалин.
Три женщины и старик без слов смотрят на эти родные места, бывшие некогда их домом.
Мать Матуша, сестра Зузка, дед.
И жена Матуша, в черной вдовьей одежде, с ребенком на руках.
Все молчат.
Беспомощные и подавленные тягостной картиной, трудным возвращением.
— Сначала надо вычистить колодец, — говорит наконец дед и мимо сгоревших ворот идет во двор.
А там, за воротами, по шоссе гудят военные машины, в них сидят усталые, невыспавшиеся солдаты. Машины мчатся на запад.
На бортах белые надписи, написанные по-русски: «На Берлин!»
Над сожженной деревней звучит песня.