На этот раз он ступал осторожно, ощупывая лапой лед перед собой, и прошло немало времени, прежде чем он добрался до кувшина. Лисица, даже не взглянув на него, прытко вертела задом, продолжая долбить дырку во льду. Волк с некоторым любопытством глянул было на дырку, но в основном глаза его были обращены к деревне. Я уверен, что он слышал мой сухой кашель, приглушенное позвякиванье овечьих колокольцев из кошары, сонные зевки собак, самодовольное хрюканье свиней, а также глухие удары водяной сукновальни: «Шлеп-шлеп!» Эта сукновальня на реке была точно сердце деревни, она стучала безостановочно, черпая воду своими деревянными колесами. Близость деревни пугала серого волка, он тронул лисицу лапой. Она, однако, не обращала на него ни малейшего внимания, пока не пробила дыру. Наконец она ее пробила, снизу подступила вода, и по всему протяжению мертвой реки пронесся звук, будто порвали струну. Вода потекла по легкому наклону льда, очертила какое-то подобие сабли и замерзла, подернувшись голубой пленкой. Мороз притупил ее острие, дальше она уже не могла вреза́ться. Раздался крик дикого гуся, звери на льду замерли. Гуся не было видно, он летел высоко в ночи, крик его остался без отзвука. Не долетев до деревни, гусь умолк. Звери на льду напряженно прислушивались, но не могли уловить ни шелеста перьев, ни крика (если бы птица села) — слышно было только равномерное биение сукновальни: «Шлеп-шлеп…» Первой нарушила оцепенение лисица, оглядела внимательно свою работу, проверила, полезет ли кувшин в дыру — кувшин лез, — вытащила ее обратно и только тогда подошла к волку.
Он все так же стоял на льду, повернувшись к деревне, откуда доносилось биение сукновальни и сонное позевыванье собак. Лисица стала извиваться и снова распрямляться, движения ее приобрели чрезвычайную гибкость, она напоминала мне валашскую цыганку. Ясно было, что она настойчиво убеждает волка привязать кувшин к его хвосту, сесть на лед и наловить рыбы. Серый волк, однако, строптиво не двигался с места и по-прежнему смотрел в сторону деревни. Он даже покачал головой, высказывая какие-то возражения. Лисица поколебалась, повертелась вокруг него и скользнула по льду, будто на коньках. Скорость ее движения меж белых берегов реки все нарастала. Я впервые видел, чтобы лисица так быстро набирала скорость и так плавно скользила по льду. Скорость увеличилась настолько, что зверька уже не было видно; вместо него огненный след протянулся по льду, врезался в середину деревни, на миг скрылся из глаз, а потом появился снова, еще более пламенный и быстрый, точно огненный челнок сновал взад и вперед по реке. Сукновальня продолжала равномерно бить своими деревянными молотами.
Волк, кувшин, река осветились лисьими отблесками. Какое-то странное сияние затрепетало в морозной ночи, оно пульсировало вместе с ударами сукновальни. Волк, скуля, сел рядом с дырой, лисица привязала кувшин к его хвосту и осторожно спустила посудину под лед. В первое мгновение кувшин потащил волка назад, к дыре, но волк крепко вцепился когтями в лед и больше назад не подавался. Лисье сияние пульсировало по-прежнему. Лисица, видимо, была довольна своей работой — покачала головой и стала рыжим своим хвостом мести лед возле волка, стараясь, по-моему, даже больше, чем следовало, потому что там и так было хорошо подметено. Сияние слегка рассеялось, его впитывала в себя серая ночь. Бесшумными прыжками лисица устремилась к берегу.
Серый волк сидел у окошка во льду и смотрел, как лисица удаляется, как грациозно она лавирует среди ракитовых кустов, не задевая ни одной ветки, и как затем она исчезает из глаз. Все существо волка взвыло: «Господи, на кого ты меня оставляешь!»
Он сидел на льду и не мог понять, наполняется кувшин рыбой или нет. Со стороны деревни доносились сонные зевки собак, в теплых уютных кошарах позвякивали колокольцы, сукновальня размахивала в темноте своими невидимыми молотами: водяное сердце деревни было еще живо и билось, хотя удары его становились все более редкими. Серый волк вздрагивал при каждом ударе, и, когда сукновальня умолкла, скованная льдом, зверь передернулся и заскулил. Он попытался выбраться на берег, но у него ничего не вышло — кувшин и хвост вмерзли в лед. Он не мог позвать на помощь. Позови он на помощь, первыми прибежали бы деревенские собаки. Лисицы нигде не было видно. В Выселках замелькал огонек керосинового фонаря — кто-то шел с фонарем проведать скотину. Серый волк унял свой скулеж и навострил уши; он весь обратился в слух, в глазах его заиграли огоньки.
Я ждал, что лисица вот-вот снова появится с петухом в зубах и бросит на реку лисьи отблески. Серый волк тоже ждал, обрабатывая настороженными ушами каждый звук. По далекому лесу, погруженному в снежное забытье, пронесся треск: дуб не успел вовремя втянуть свои соки в корни и теперь трескался от мороза, остекленевшее небо медленно и бесшумно поворачивалось вокруг своей полярной оси, а лисица все не шла и не шла. Вместо нее на улицах деревни появилась ртуть.
Ртуть катилась, поблескивая, подпрыгивала, разбрызгивалась и, снова сливаясь, быстро скатывалась по склонам. Деревня вся наклонена к реке, так что ртуть скоро стекла прямо на реку и продолжила свой путь по льду. Она поблескивала холодным блеском, подвижная, словно молния, и бесшумно и быстро текла прямо к серому волку. Так же, подобно рыжей молнии, недавно скользила по реке лисица, разбрасывая вокруг лисьи искры. Однако искры, которые разбрасывала ртуть, были холодные. Откуда появлялась эта ртуть и куда она исчезала, в деревне никому еще не удавалось проследить. Крестьяне знают только, что в январе несколько ночей подряд можно увидеть, как по улицам движется ртуть — холодная змея, извивающаяся по кривым тропкам. То ли это замерзающие холмы за деревней, сжимаясь, выдавливают из себя ртуть, то ли какой-то источник раз в год выплескивает на улицы свои излишки, никто не знал, потому что ртуть не оставляет после себя никаких следов, по которым можно было бы проследить ее путь. Она стекает в реку и скользит по замерзшим дорогам, волоча за собой искрящийся хвост белого цвета. Собаки в это время умолкают.
Серый волк тоже молчал. Я видел, как он слегка сгорбился. Ртуть, извиваясь, текла прямо на него — охватила, залила, и в одно мгновение волк сделался серебряным и холодным.
Серебряный и холодный зверь заскулил и стал отряхиваться. От него брызнул холодный блеск, слился в шар и перекатился через замерзший кувшин. Волк потускнел, потом стал совсем серым, мне показалось даже, что он обуглился и, обуглившись, застыл на льду. Ртуть продернула свою извилистую линию вдоль реки, где-то блеснуло что-то еще и слилось с мраком зимней ночи.
Тогда в кустах ракиты снова показалась быстрая рыжая лисица. Возвращаться к волку она не стала и не сжимала в зубах, как я ожидал, задушенного петуха. Она поиграла среди ракит, не задев ни одной веточки, и легко понеслась — подвижное пламя среди сугробов — прямо к деревне. Быть может, увидев или почуяв собаку под навесом, она остановилась. Постояла среди улицы, оглянулась назад на реку, где уныло сидел посеревший волк, и тоже села на снег. Ее внимание привлекло что-то в трубе нашего дома, она уставилась на трубу.
Я тоже посмотрел на трубу. Из нее вылетела искра, сонно протерла глаза, осмотрела трубу, но, поняв, что это всего лишь задымленная труба, поплясала на месте и решила спуститься во двор. Лисица следила за ней взглядом. Искра описала дугу, покружила над крышей и погасла, не долетев до двора. Она упала в снег лицом вниз, лисица ударила передней лапой по утоптанной тропинке и взмахнула хвостом. Запахло мертвой искрой, холодной сажей, в трубе засвистело.
Я позвал собаку, она вскочила, отряхнулась и, подойдя, села около меня. «Илия, ищи!» — сказал я, собака оглянулась, понюхала снег, низко пригнув плешивую голову, и удивленно посмотрела на меня. Лисицу она и не увидела и не почуяла. А та постукивала лапой и легко мела тропинку своим пушистым хвостом. «Что за чертовщина!» — подумал я и, повторив эту фразу, пошел к лисице. Она все так же постукивала лапой, словно напевала про себя какую-то песенку и отбивала такт, чтобы не сбиться. Меня вдруг охватило тревожное чувство, мне показалось, что лисица — не настоящий живой зверь; от нее исходила какая-то едва уловимая пульсация и тихое пощелкиванье, словно это животное было электронное. Глаза ее тоже пульсировали, через равные интервалы обдавая меня холодным светом, хвост ходил налево и направо, налево и направо, словно механический счетчик. Видимо, это, назовем его существо, что-то считало, и, хотя оно пульсировало всего в нескольких шагах от меня, оно казалось мне совершенно бездушным. Не знаю, случалось ли с вами такое, чтоб вас ощупали и отбросили в сторону, как ощупывают и отбрасывают в сторону зеленый арбуз? Я невольно остановился и даже отступил на шаг.
Собака остановилась рядом.
Я посмотрел за ракитовые кусты — волк все так же уныло сидел на льду. Мне почудилось, что он совсем обуглился — до того он был черен. Небо оставалось таким же остекленевшим и холодным, и меня охватило ощущение тревоги и безнадежности, я почувствовал себя покинутым, одиноким. Наверное, так я почувствовал бы себя, останься я внезапно один на один со счетчиком Гейгера и будь я вынужден вести с ним диалог. Какой диалог может вести человек со счетчиком? Счетчик Гейгера только высчитывает тебя, на то он и счетчик! Или если б я вдруг оказался лицом к лицу с апостоловским шагомером… Мой учитель объяснял мне, что я редко буду вести диалог с жизнью и что к этому надо готовиться заблаговременно; и еще — что сильный человек проходит по жизни, как монолог — то есть один…
Зверь передо мной поблескивал и пульсировал, и я уже был уверен, что стал объектом наблюдения со стороны электронного животного. Оно меня обработало, обобщило информацию в своей механической памяти и, вероятно, теперь обрабатывало другие предметы вокруг: собаку, навес, дом, другие дома, всю деревню, не упуская даже вылетающие из труб хлопья сажи, фиксируя и унылого, почти обугленного морозом волка на реке; или, другими словами, хищник просеивал сквозь свою механическую память весь окружающий материальный мир.