Я не люблю фантастику, редко читаю всякие фантастические истории. В них обычно действуют посланцы других цивилизаций, а я не верю в другие цивилизации. Даже если допустить, что они существуют, вряд ли такая цивилизация пошлет механическую рыжую лисицу, чтобы она носилась в зимней ночи, как Галлеева комета, уговаривала волка ловить рыбу кувшином, обольщала его с помощью петуха, унесенного из курятника Отченаша, и после этого запечатлевала в своей механической памяти озадаченного Левшонка, его сухой кашель, плешивую собаку Илию, а также блеянье овец в кошаре у Опекуна, механика паровой лесопилки или умолкшую, скованную льдом водяную сукновальню.
Лисица была существом, не зависящим от меня, а я — существом, не зависящим от нее. Я пошел по двору обратно, поглядывая на лисицу через плечо, она все еще стояла на тропинке, только теперь она торопливо рыла передними лапами снег, словно мышковала. Я вспомнил, что днем я слушал по радио концерт ангажированной песни. Эстрадные певицы пели о революции, поднимали знамена и стреляли, они призывали меня в свои ряды во имя революции и прогресса, но я остался безучастен к их призывам, потому что мне показалось нелепым объединяться с этими девицами в мини-юбках. Я видел их по телевизору, вместе с Апостоловым слушал их политические призывы; мой учитель, слушая их, вздыхал и приговаривал: «Боже, спаси Болгарию!» Теперь я отдаю себе отчет в том, что ангажированная песня — это существо, не зависящее от меня, как и я — существо, не зависящее от нее… «И все-таки за тобой, Левшонок, наблюдают!» — резануло меня.
В ту же минуту из дома вышла женщина с тазом в руках. Она была одета во все серое, рукава засучены, с мокрых локтей стекала мыльная пена. Не успела женщина сойти по ступенькам, как мыльная пена замерзла и оледенела на ее руках. Она спустилась во двор и стала развешивать белье на протянутой через двор проволоке. Несмотря на мороз, она не спешила, встряхивала каждую вещь по отдельности, и, в то время как она закидывала ее на проволоку, ткань успевала замерзнуть и остекленеть на морозе. Погода была тихая, безветренная, и женщина ничего не закрепляла прищепками. Она работала хоть и не быстро, но споро, весь двор заполнила замерзшим бельем, и когда она проходила по двору, чтобы взять из таза следующую вещь, она задевала окоченевшие ткани, и они звенели. Она все развешивала и развешивала свое белье, перешла на улицу, подкидывала белье просто в воздухе и оно повисало там, тут же замерзая. Женщина уходила от меня и от лисицы все дальше — серая, бесцветная, тощая, в широком сером одеянии; в ней не ощущалось ни капли женственности.
Я сел на колоду, рядом со мной холодно сверкал всаженный в дерево топор. Я сидел, смотрел, как покачивается в воздухе огромная масса тканей, и вдруг увидел отца — он лежал в снегу и защищался от мухи. Пронеслась коса, сверкая своей венгерской сталью, потом женщина повесила на воздух полотнище и закрыла от меня и отца, и косу. Откуда-то сбоку, гремя замерзшим бельем, появился Отченаш, он спрашивал: «Петуха моего никто не видел?» Женщина и перед ним бросила полотнище — просто подкинула его высоко в воздух, Отченаш не нашел просвета и потерялся в лабиринте развешанного белья. Ночь начала белеть. Женщина в сером продолжала методично работать, теперь она подкидывала большие полотнища высоко в воздух, так что они располагались в два и в три этажа, я понял, что меня со всех сторон огораживают этой замерзшей звенящей тканью или, еще вернее, я понял, что у меня галлюцинации.
Неожиданно передо мной встала женщина в своем сером широком одеянии, таз в ее руках, слава богу, был пуст. «Она тебя не высчитывает, — тихо сказала женщина и показала на лисицу. — Зачем ей тебя высчитывать?» — добавила она еще тише и ехидно усмехнулась. «Марш отсюда!» — крикнул я женщине и потянулся к топору. Она посмотрела на меня злобно, глаза у нее стали волчьи. Ударяя рукой по развешанному белью, она пошла к дому, и белье отзывалось болезненным, хрупким звуком, пронзавшим мне душу. Я хмуро следил за ней, пока она не поднялась по лесенке, неженственная, серая и злобная, и с силой не захлопнула за собой дверь. Щеколда еще долго раскачивалась и била по двери…
Эта женщина постоянно следует за мной по пятам, сейчас я постараюсь объяснить, когда и где она появляется. Она появляется не всегда, бывает, что я не вижу ее по многу дней. Чаще всего я замечаю ее силуэт под вечер, когда в мою комнату падают косые лучи солнца. Что-то печальное прокрадывается тогда в мою комнату, свет становится рассеянным, словно бы запыленным. Я подолгу могу сидеть за столом, думать о чем-нибудь или кропать что-то в своей тетрадке и тогда замечаю, как в комнате возникает силуэт этой неженственной, одетой в серое женщины. Сначала я вижу, как она проходит перед очагом, силуэт ее вырисовывается на фоне огня. Потом я вижу, что она уже на огороде и смотрит на меня оттуда. Я стою у открытого окна, ковыряю ногтем подоконник, если кто глянет на этот подоконник, наверное, удивится, что это за зверь царапал его когтями. Иногда я слышу, как она шебаршит, точно крыса, в мастерской под моей комнатой, и если я спускаюсь и открываю дверь, то вижу, как она удаляется, лавируя между опрокинутыми кадками и бочками, которые мой отец не успел доделать. Вечером я иногда слышу, как она почти бесшумно, кошачьим шагом, ходит по чердаку. Однажды я видел ее утонувшей в медном ведерке с водой, она смотрела на меня из воды не мигая, и глаза ее недружелюбно поблескивали. Когда я пишу, я часто чувствую, что она стоит у меня за спиной, глядя через мое плечо на написанное, и почти ощущаю ее дыхание, но, стоит мне в раздражении обернуться, я замечаю лишь, как ее пренебрежительная улыбка тает вместе с ней и исчезает. По многу дней она не появляется вообще, но я знаю, что она витает вокруг, серая и неженственная. Я спрашиваю себя, не начинаю ли я к ней привыкать, не становлюсь ли неспокоен, когда рядом со мной только плешивый Лишко, добродушный и приветливый. Я гоню ее, когда она появляется, и тревожусь, если долго ее не вижу. Это какая-то моя мысль, которая непрестанно меня преследует, напоминает о себе, тащится за мной по пятам или внезапно пропадает. Она навязчива, недружелюбна, обидчива, порой бросает на меня злобные взгляды и всюду сует нос, словно старая ведьма. Иногда я думаю, что, когда я пишу за столом, она может подбросить мне на стол жабу. В город она за мной не тащится, не появляется ни на маслобойне, ни когда я иду к учителю Апостолову пилить дрова, или взять у него книгу, или составить ему компанию во время его прогулок. Она поджидает меня только здесь, в деревне, дома.
Я знаю, что прекрасная мысль — как прекрасная женщина, она обольстит каждого. Но как мне обольстить кого бы то ни было этой неженственной, серой, тощей и недружелюбной мыслью, которая, если ее не остановишь, закроет выстиранным своим тряпьем деревню, реку, Выселки и может добраться до самых гор! Она ни приветлива, ни слишком образна, часто навязчива и порой сварлива. Не знаю, не вызывает ли ее временами к жизни мое воображение, и не могу точно определить, когда я вижу ее как нечто реальное, до чего можно дотронуться пальцем, и когда — как нечто бесплотное, с неясно очерченными формами, точно это дым от очага проплыл у меня перед глазами и рассеялся в воздухе.
Я помню только один случай, когда она, войдя в мою комнату, повернулась ко мне спиной. Перед этим я увидел ее в открытую дверь, бесплотную и сварливую, она лишь взглянула на меня, а уже в следующее мгновение ее внимание привлекла муха. Муха билась об оконное стекло, женщина внезапно облеклась в плоть, вошла в комнату и, привлеченная мухой, устремилась к окну. Стоя ко мне спиной, она неотрывно смотрела на муху. Муха билась о стекло и жужжала, пытаясь вылететь из комнаты. Было около полудня. Я ушел из дому, вернулся к вечеру, женщины у окна не было. Муха погибла, она лежала на спинке со скрюченными лапками…
Так вот и живу я с этой неженственной, одетой в серое женщиной, знаю, что она какая-то моя нелепая мысль, и, как ни стараюсь, не могу от нее избавиться, ибо начинаю понимать, что мы с ней — одно и то же в двух разных воплощениях. Таким же образом появлялась у меня перед глазами и коса из венгерской стали, и я все время боялся, как бы кто не ударил меня в спину. Теперь я отдаю себе отчет в том, что венгерская коса — это был мой страх. А женщина, что поселилась в нашем печальном обиталище, — нет, она не страх, она не предвещает ничего плохого, но и не предсказывает ничего хорошего. Она просто серая!
Серость захлопнула за собой дверь, и щеколда еще постукивала, когда я увидел, что быстрой рыжей лисице внезапно пришла в голову какая-то мысль. Она бросилась бежать по улице, не оборачиваясь и не глядя по сторонам. Вместе с ней бежало и сияние, такое же хвостатое, как лисица, оно пульсировало и разрасталось, озарило лисьим блеском деревню, умолкшую сукновальню, оледеневшую реку, сидящего на льду унылого волка и охватило даже Выселки. Лапы зверя работали, как точный механизм, словно лисица была механической игрушкой, и я еще раз вспомнил о счетчике Гейгера, она показалась мне похожей на счетчик Гейгера, который легко несется сквозь ночь и что-то считает. И только когда хищница добежала до молельных камней, я увидел, как она оторвалась от земли и понеслась по воздуху — оранжевая, пылающая, с огромным хвостом, словно комета Галлея. Изгибаясь в форме буквы «с», быстрая рыжая лисица постепенно растворилась в остекленевшем небе.
Я посмотрел на волка, он сидел, глядя в ту сторону, где исчезла лисица и ее трепещущее сияние. Лед на реке постреливал, мороз нажимал на него, и он с треском ворочал своими костями. При каждом звуке волк вздрагивал.
Тревога и безнадежность были разлиты в воздухе.
Начиная с этой ночи, я стал часто видеть, как эта хищница облетает землю и озаряет ее своим лисьим сиянием. Иногда, когда мы пилили дрова с учителем, я вдруг замечал, как на зубчатую сталь пилы ложатся красноватые отблески, лицо и руки Апостолова на мгновение словно покрываются ржавчиной, но я помалкивал и продолжал пилить. Я знал, что над нами пролетала хищница, пульсируя и высчитывая нас, подобно счетчику Гейгера, но сомневался, сохраняется ли в ее механическом мозгу какая-либо информация о нас. Миллиарды людей копошатся на Земле, быстрая рыжая лисица касается всех своей пульсацией, и ни один из миллиардов не оставляет следа в ее механической памяти. Одного я не могу понять: что заставило хищницу заманить на лед серого волка, подкупить его петухом Отченаша и уговорить сесть с привязанным к хвосту кувшином ловить рыбу?