Быть может, кто-нибудь поинтересуется, что было с волком дальше? Вот что было дальше: я вошел в дом, поужинал, в окно было видно, как поникший и унылый волк мерзнет на льду, и мне пришло в голову, что было бы по-человечески отнести ему остатки ужина; но я не поступил по-человечески, не отнес ужин, зато взял полено, пошел на реку и одним ударом разнес кувшин вдребезги. Волк бросился бежать вдоль хутора и исчез в морозной ночи. Моя плешивая собака подошла, понюхала осколки кувшина и посмотрела на меня озадаченно. Я сказал ей, что нечего на меня так смотреть, все равно она своей собачьей головой ничего не поймет, это чисто человеческая область, а собака не может войти в человеческую область — то есть не может проникнуть туда, где царит наше воображение. Теперь я думаю: а почему бы не запустить в лисью шкуру блоху, чтобы, когда лисица день и ночь облетает Землю, вместе с ней облетала бы Землю и блоха?
(На этом история быстрой рыжей лисицы и серого волка кончалась. Пришла жена механика с паровой лесопилки сказать, что их овца начала ягниться, и механик тотчас отправился посмотреть, как дела и не нужно ли его вмешательство, точнее, не следует ли ему позаботиться о том, чтобы овца не съела послед, потому что тогда у нее пропадет молоко. Мы остались с Опекуном вдвоем, он сел на корточки перед печкой, разворошил угли и стал укладывать в нее дрова, сначала тонкие, потом потолще, он укладывал их, точно строил шалаш. Я перелистал тетрадку и наткнулся на одной странице на запись, сделанную Левшонком в связи с историей быстрой рыжей лисицы. Он записал, что с 1963 года, в соответствии с советско-американским соглашением, американские техники регулярно передают фразу: «Б ы с т р а я р ы ж а я л и с и ц а п е р е п р ы г и в а е т ч е р е з л е н и в у ю с о б а к у». Это самая короткая фраза, в которой содержатся все буквы латинского алфавита, ее сочинила электронная машина. Фраза эта пульсирует непрерывно, и, если быстрая рыжая лисица перестанет перепрыгивать через ленивую собаку, это будет значить, что над миром нависла опасность или что мы на пороге катастрофы. Но пока быстрая рыжая лисица день и ночь облетает Землю и непрерывно снует между Старым и Новым Светом, на планете все спокойно; лисица — это код безопасности. Порожденная мозгом электронной машины, быстрая рыжая лисица пускается в свой бесшумный бег, и ни землетрясения, ни наводнения, ни подземные ядерные взрывы не могут ее остановить, она несется, как комета, и все человеческие трагедии или потрясения тонут без отзвука в мягких подушечках ее лап. Фраза о лисице неясна по смыслу и не лишена поэтичности. Левшонок называет быструю рыжую лисицу летящим счетчиком Гейгера. Это я читаю про себя, Опекуну ничего не говорю, и сам тоже отказываюсь что-либо комментировать. Думаю, что эта запись в тетрадке может послужить для читателей отправной точкой в толковании истории быстрой рыжей лисицы. Левшонок хотел остановить летящую мимо нас фразу и свести ее с волком из народной сказки, но, когда он увидел, что связать летящий счетчик Гейгера и серого волка ему не удается, он был вынужден разбить кувшин и ограничиться соблазнительной идеей запустить в лисью шкуру блоху. Я спросил Опекуна, много ли у них лисиц, он сказал, что раньше около деревни их попадалось немало, но сейчас они повывелись и сохранились главным образом в карстовых пещерах повыше Выселок и около пропасти. Механик паровой лесопилки вернулся, чтобы сообщить нам, что, пока они с женой дошли до кошары, овца успела съесть послед и теперь у нее пропадет молоко, однако ягненок хорош и вот ведь какая странность — весь ягненок белый, а одно ухо — черное! Опекун заметил, что черное ухо — это от барана, купленного под Кулой, и что среди его ягнят тоже был один такой. Механик сокрушался по поводу своей глупой овцы, а Опекун стал говорить мне, что вот мы, мол, читаем записи Левшонка, однако не можем войти в его положение; он считал, что войти в чье-то положение вообще очень трудно, хотя мы часто и говорим: послушай, ну войди же в мое положение. Однако, как ни старайся, даже если ты родственник, трудно войти в положение человека, когда оно трудное. Как же тут войдешь, поддержал его механик, когда овца по глупости съела послед и у ней теперь пропадет молоко! Разве тут можно войти в положение? Наоборот, в положение другого человека вообще невозможно войти, потому что, если приглядеться, так он и сам не может войти в свое положение!.. Печка, растопленная Опекуном, разгоралась все жарче и жарче, трубы начали свистеть. Механик раскраснелся, но не отошел, а продолжал символично обнимать печку, охватив ее с обеих сторон руками. Опекун грелся, стоя к печке боком, и курил, а печка, благодаря сильной тяге, всасывала табачный дым. Оконные стекла сильно запотели, деревня сквозь них виделась как в тумане. Я смотрел, как эти двое крестьян жарятся у печки, не отодвигаясь от нее, слушал, о чем они говорят, и думал, что они тоже часть мира Левшонка, часть того брошенного в долину ножа, на который забыли насадить рукоятку, поэтому, с какой стороны его ни возьми, обязательно порежешься. Они разговаривали у гудящей печки, и я, слушая их, дивился тому господу, который их создал, и тому наивному человеку, который стал бы утверждать, что люди общаются друг с другом посредством языка. Я позволю себе привести здесь лишь маленький отрывок из их диалога, и пусть читатель сам определит, обменивались ли эти люди какой-либо информацией, убеждали они в чем-то один другого, жаловались ли друг другу или излагали вслух какие-то мысли и идеи. Мне кажется, что они вообще не понимали друг друга и что им совсем не обязательно было знать, о чем именно они разговаривают. «Куда уж там, — говорил Опекун, — разве не видишь, что, пока то да се, глядишь, поезд и ушел!» — «Станет он тебя ждать, — добавил механик. — Коли он каждого ждать будет, он никуда и не доедет! Однако же и по-другому нельзя, потому как только начни, за это взялся, за другое взялся, а потом не знаю уж и за что взялся, и под конец как раз и выйдет, что никуда ты не доехал!» Собеседник успокоил его, что по-другому и быть не может, потому что жизнь устроена очень хитро, а вовсе не так просто, как мы бы хотели, и, как глянешь, все что-нибудь откуда-нибудь да сыплется. Механик согласился с Опекуном относительно устройства жизни и сказал, что повсюду прореха на прорехе и отовсюду сыплется, и, коли в одном месте залатаешь, из соседнего еще больше просыплется! «Что ты мне говоришь, — оживился Опекун, — будто я сам не знаю, что оно это самое!» — «Не только что это самое, а я тебе даже больше скажу!» — отозвался механик и, поскольку одну его щеку здорово напекло, повернулся, чтобы пекло другую. «Прореха на прорехе сидит и прорехой погоняет», — сказал Опекун и, вероятно, хотел этим поставить в разговоре точку, однако механик ухватился за прореху и разговор начался сначала, снова появился поезд, снова собеседники согласились друг с другом, что эта чертова жизнь так уж устроена, что болтаешься в ней, как блоха в портах, мотает тебя то туда, то сюда, все откуда-нибудь что-нибудь сыплется, то здесь залатаешь, то там залатаешь, но поезд-то тебя не ждет и не успеешь оглянуться, а он уже это самое! «По-другому, коли хочешь знать, и быть не может!» — сказал Опекун и только сейчас заметил, что они скоро сварятся, как раки, около этой печки. Разговор их кончился полным взаимным согласием, хотя ни одному из них не было ясно, о чем именно они разговаривали. Мы стали читать дальше тетрадь Левшонка.)
Отченаш, мой усыновитель
Прощай, мое милое печальное детство, здравствуй, моя милая печальная юность!.. Три года прошло с тех пор, как, выполняя желание отца, мой опекун отвез меня в город в гимназию. После смерти отца я не входил в его бондарню, лишь иногда заглядывал, чтобы посмотреть, все ли на месте. Все было на месте, нетронутое, утонувшее в пыли, затканное паутиной. В бондарне развелось много пауков, воздух там влажный, застойный, всегда сумрачно, а паук любит сумрачные и влажные места. Всякие пауки копошились там, длинноногие и шустрые, большие и маленькие, толстые и неуклюжие — какие только не развелись; они опутывали всю мастерскую, словно упаковывали ее, готовясь куда-то перенести.
Каникулы я проводил в деревне, у мамы и бабушки, Лишко повсюду ходил за мной, не сводя с меня глаз, и я, подобно отцу, звал его не Лишко, а Илия. Летом я оставался работать на маслобойне около городка, туда меня пристроил Апостолов, работа была сезонная, и я зарабатывал там лев-другой на зиму. Однажды осенью, когда я вернулся с маслобойни в деревню, чтоб мама постирала мне и я приготовился к гимназическим занятиям, дома я застал только бабушку Неду и собаку, мамы дома не было. Мама вышла замуж в Выселки, пошла в дом к Отченашу. Явился Опекун, они вдвоем с бабушкой стали мне говорить, что женщине одной с хозяйством не справиться, тут нужна мужская рука, а Отченаш, к примеру, человек солидный, и тоже один, у него жена померла, и вот господь соединил двух людей, чтоб они друг другу помогали. Отченаш сказал, что он, мол, и меня возьмет вместе с мамой и позаботится о том, чтоб я кончил учение и стал на ноги.
Однако я отказался перебираться к Отченашу и за всю зиму и осень даже ни разу не зашел на хутор. Во время каникул мама приходила домой, плакала и просила меня переселиться в дом Отченаша, она вот пришла в семью, девочка там растет, и она смотрит за ней, как за своей. Так же и Отченаш будет относиться ко мне. Но, как я уже говорил, около года я не казал в Выселки глаз и только в сенокос пошел помочь маме скосить и убрать сено. У Отченаша были луга в личном пользовании, потому что он держал овец и запасал на зиму сено. Когда кончился сенокос, он погнал овец в горы. Иногда я оставался переночевать у Отченаша, погода стояла теплая, мама собирала ужин во дворе. У дверей был навес из виноградных лоз, мы ужинали под навесом, при свете электрической лампочки. К Отченашу я так и не смог привязаться, хотя он был вроде как мой усыновитель, отчим, то есть названый отец. Я не только что не привязался ни к нему, ни к дому — все на хуторе казалось мне чужим, — но со временем во мне начала расти ненависть к этому человеку, и под конец я дошел до того, что стал обдумывать, как его убить. Доброе чувство я сохранил только к его дочери, у него была девочка моих лет, звали ее Димка.