В первый раз я увидел Отченаша в поле, когда погиб мой отец. Позже, когда он уже стал моим отчимом, я увидел его на хуторе. Я пришел тогда попрощаться с мамой, потому что ехал в город в гимназию. Со мной был и Опекун, он тоже собирался в город. Хуторские мальчишки в это время топили кошку в заброшенной известковой яме, заполненной водой. Однако им никак не удавалось ее утопить, она все выбиралась из воды, поэтому старший из мальчишек взял ее за лапы, размахнулся и ударил о деревянный забор. Кошка замяукала, отскочила от забора и шлепнулась на землю. Ее снова сграбастали, снова ударили о забор, и тогда появился Отченаш. Он сказал, что так кошку никогда не убьешь, сам схватил ее, наступил ей на голову, дернул за хвост, и тут же послышался хруст. Кошка вытянулась на земле. «Вот так, — сказал Отченаш, — шейный позвонок рвется, и она готова». Отченаш курил, держа в одной руке цигарку, а другой рукой дергал кошку за хвост. Он вытер руку (ту, которой сжимал хвост) о штаны и подошел поздороваться с моим опекуном, а мне руки не протянул, только поздоровался и пожелал, чтобы учение шло хорошо. Мама вышла из дома с приготовленным для меня узлом. Отченаш полез в карман, вытащил деньги и дал их Опекуну, чтобы заплатить в городе за квартиру. Он сказал, что, хоть я ему и неродной, он, как отчим, будет обо мне заботиться. Опекун сказал, что это само собой, и так далее.
Я весь был под впечатлением происшедшего на моих глазах убийства. Мальчишки стали пинать кошку ногами и столкнули пинками в заброшенную известковую яму. Убитое животное бултыхнулось в воду и медленно закружилось, вытянув все четыре лапы. Отченаш говорил Опекуну, что, хоть он мне и отчим, он будет мне помогать, пока я не стану на ноги, и что он никогда бы не пошел на такое, как тот человек из Мездры. Летом на станции Мездра была убита девочка. Ее мать второй раз вышла замуж, взяла с собой дочку, отчим удочерил девочку и даже застраховал ее жизнь. В тот же год, работая во фруктовом саду хозяйства и узнав, как ядовиты препараты, которыми опрыскивают плодовые деревья, он решил отравить удочеренную девочку и получить за ее жизнь страховку. Эта история нашумела и в нашем крае, много было всяких толков, и вот теперь Отченаш нашел удобный повод, чтобы подчеркнуть, что он совершенно не похож на того усыновителя, который застраховал жизнь ребенка, а потом отнял эту жизнь.
У Отченаша были голубые глаза, вернее, голубоватые, в дальнейшем нам не раз пришлось встречаться взглядами, пока я постепенно не понял, что глаза у этого человека выгорели или износились. Отченаш с Опекуном, вероятно, еще долго смаковали бы историю, случившуюся на станции Мездра, если бы Выселки не заполнила толпа конных и пеших в самых странных одеяниях. Какой-то человек стал уговаривать Отченаша прийти к ним вместе с овцами и с обеими собаками на два дня, за это ему заплатят столько-то и столько-то левов. Это были переодетые крестьяне, они шли сниматься в фильме «Пепелище». Мы слышали в деревне, что снимается такой фильм, что поляки устроили около скал большой лагерь и что они очень хорошо платят всем, кто снимается в фильме, а тем, кто приводит с собой лошадь или какую-нибудь скотину, платят еще в два-три раза больше. Пока Отченаш торговался с тем человеком и расспрашивал всадников, будет ли там вода и пастбище для овец, из дома вышла Димка, застенчиво поздоровалась со мной и подала мне маленький узелок. Маме она сказала: «Мама Спаска, мы коржики забыли!» Я очень удивился, что она так обращается к маме, попрощался, поцеловал маме руку, и Опекун повел меня через толпу в сторону городка… Еще до зимних каникул Димка прислала мне теплые носки, ею самою связанные. Принес мне их один человек с хутора, у него дочь была замужем в городке, и, когда я получил носки и вернулся к себе на квартиру, я расплакался…
Я уже говорил, что иногда я оставался поужинать или ночевал в доме Отченаша и что обычно мы ужинали во дворе под навесом из винограда. У Отченаша было две собаки — одна дворовая, другая, пастушья. Собаки были лохматые, с широкой костью, крупными головами, не дикие, но и не ручные, и обе лаяли хриплыми голосами. Эти собаки очень меня занимали, ведь они были, можно сказать, частью дома и даже частью жизни в этом неприветливом обиталище, где молча страдала мама. Отченаш любил своих собак, но приучил их держаться подальше от стола. Во время ужина я смотрел, как они сидят в стороне, почти сливаясь с темнотой, и только глаза их сверкают — они считают проглоченные нами куски. Отченаш протянет руку, бросит им хлеб или кость, каждая поймает молча то, что ей бросили, и становится слышно, как она шумно жует, как глотает и чавкает или как дробит кость зубами. И снова наступало молчание, пока Отченаш не бросал через плечо кусок хлеба или кость. Он бросал все через плечо не глядя, он и так знал, что собаки там, в темноте, алчущие, по-собачьи голодные и ненасытные. Эта молчаливая жадность угнетала меня, я не мог понять, почему домашние собаки должны держаться вдалеке и поджидать свою долю молчаливо и алчно, в узкой полосе между светом и тьмой.
Позже, когда я стал подолгу наблюдать не только за животными, скотиной или птицей, но и за людьми, к чему меня все время старался приохотить мой учитель Апостолов, я стал замечать, что подобные отношения существуют и среди людей, что есть люди, которые всю свою жизнь бродят вокруг накрытых столов, держась ближе к темноте, чем к свету, и ловят в воздухе брошенную им кость. Я стал называть это тихой алчностью или молчаливой алчностью. Впоследствии я причислю к таким людям и учителя физкультуры Ангела Вентова. Не знаю только, кто создал ошибочное представление, будто эти люди скромны? Думаю, что они просто алчны и что если, не дай бог, они однажды доберутся до стола, то уж не бросят через плечо ни косточки!
Вот я пишу сейчас и думаю:
Почему мы иногда приписываем человеку собачьи качества, а собаке — человеческие?.. Я не могу этого объяснить! Меня угнетает, что, пока я жую свою сухомятку и она становится мне поперек горла, где-то в темноте, у меня за спиной или, может быть, сбоку, сидят ненасытные крупноголовые собаки Отченаша, а я их не вижу! И даже если блеснут их глаза, я замечу в них ненасытность и голод, а самих собак все равно не разгляжу. Тяжкое это ощущение!
Чтобы от него освободиться, я стараюсь вспомнить, как мы ужинали когда-то на воздухе, на балконе нашего дома, при свете керосиновой лампы или фонаря, как все мы — отец, мама, бабушка, я и собака Лишко — сидели вокруг стола, а на свету плясали ночные бабочки. Собака Лишко вся залита светом лампы или фонаря, она смотрит в лицо каждому говорящему, и если отец рассказывает что-то веселое и смеется, то и собака Лишко смеется и настолько входит в раж, что притопывает лапой или так сильно машет хвостом, что смахивает на землю мою ложку. Я поднимал ложку, щелкал ею собаку по лбу и продолжал черпать из миски, а в это время бабушка хлопала себя по бедрам и призывала богородицу и еще нескольких святых прийти и полюбоваться нами. Лишко жил с нами почти как человек, только вот боялся ночных бабочек. Вечером они ударяются об лампу и падают на землю, Лишко подбежит к упавшей бабочке, занесет над ней лапу, но полумертвая бабочка начинает вдруг трепыхаться, и Лишко, поджав хвост, отскакивает и прижимается к моему колену. Прижимается, а сам оборачивается назад и посматривает краешком глаза, как там бабочка, не взлетела ли снова. Отец отпивает вина, закуривает и легонько шлепает собаку по лбу, призывая ее не бояться бабочек.
Мне кажется, что собаки обычно похожи по характеру на своих хозяев и каждая собака до известной степени приобретает черты того семейства, в котором живет. Лишко в молодые годы был добродушен, влюбчив и немного наивен. Помню, в первые годы он шастал по соседним дворам и тащил домой все, что ему попадалось — постол, кусок мыла, брошенную одежку; однажды принес даже разводной ключ, стянув его на паровой лесопилке; отец сообщил механику, и тот пришел за своим ключом. Лишко был очень недоволен, когда увидел, что механик уносит ключ. Отец очень гордился тем, что у нас такая умная собака, не только постолы и мыло тащит в дом, но и если где какой нужный инструмент увидит, так и инструмент поднимет с земли и принесет в мастерскую. Механик долго смеялся и никак не мог понять, зачем собаке разводной ключ, а под конец догадался, что Лишко взял ключ из-за машинного масла; механик утром смазал ключ маслом.
Когда Лишко подрос, он перестал таскать у соседей мыло и постолы, а сидел обычно перед отцовской мастерской и помогал, чем мог.
Когда я ходил на хутор, Лишко провожал меня до калитки Отченаша. Там он ждал меня, и хотя мама нежным голосом зазывала его во двор, ни разу не вошел в калитку; сидел на улице и ждал, когда я пойду обратно домой. Дворовая собака Отченаша, днем обычно сидевшая на цепи, недружелюбно предупреждала его своим хриплым голосом, что ему нечего делать у калитки и тем более нечего заглядывать во двор, но Лишко не обращал на нее внимания. Только однажды он проявил слабость и вошел во двор, я помогал Отченашу приводить в порядок бочки перед сбором винограда, как раз набивал под сараем обручи на одну рассохшуюся кадку и так увлекся работой, что даже начал насвистывать; посмотрел бы кто на меня со стороны, подумал бы, что мне очень весело. А я свистел просто по привычке, так я делал, когда был жив отец, я стучал зубилом, обходил, посвистывая, вокруг кадки, а за мной ходил Лишко, смотрел мне в руки и, похоже, одобрял мою работу. Отченаш нес из дому ведро кипятку, он запаривал бочонок. Работал я босиком и вдруг почувствовал, что кто-то лижет мне пятку. Обернулся — Лишко. В тот же миг Отченаш крикнул: «Пшел!» — и плеснул на собаку кипятком.
Раздался страшный визг, пес перекувырнулся в воздухе, понесся по двору, ударился о забор, заскулил, едва нашел калитку, и я увидел, как он мчится по улице, перекатываясь через голову, скользя по земле и издавая страшный вой. Я ринулся за ним, звал его, но он ни на миг не остановился, облаял весь хутор, цыгане выскочили посмотреть, что случилось, и, увидев бегущую собаку, стали бросать в нее камнями. Я бежал за Лишко с зубилом в руке, не чувствуя камней под босыми ногами, злобно ругал цыган, а они смеялись и улюлюкали. Я перебежал вброд реку и догнал Лишко только в своем дворе, он забился под обструганные балки около дома; рядом со стеной дома, используя стреху как навес, отец когда-то сложил обструганные балки, приподняв их над землей, чтоб не гнили. Туда-то и забился пес, я видел только, как блестят в темноте его глаза и как он трет морду лапой. Бабушка сыпала проклятьями и хлопала себя по бедрам, она насылала такие беды на голову Отченаша и на все Выселки, что я до сих пор не понимаю, как это хутор уцелел… Три недели мы бросали собаке еду под балки. Пес не хотел оттуда вылезать, а ночью я слышал, как он скулит во сне. Через три недели я вдруг услыхал утром, как бабушка что-то кричит, куры во дворе кудахчут, утки прибежали с реки и закрякали, петух два раза взлетел на балкон и два раза спустился обратно во двор, кошка, шипя, взлетела к самой трубе и даже аисты защелкали клювами. Я вышел во двор и увидел, что перед мастерской сидит Лишко. Он махал лапой, отгоняя от глаз воображаемую муху.