брубают ветки.
Мы продолжали двигаться по направлению к предполагаемому броду, когда перед нами вдруг возник человек с длинной жердью на плече. Наткнувшись на нас, он бросил жердь на дорогу и нырнул в лес. Мы с Опекуном только ахнуть успели — так неожиданно появился и так неожиданно исчез этот человек. Опомнившись, Опекун крикнул в темноту: «Эй, друг, возьми свою жердь, не бойся!» Из леса послышался голос: «Твое какое дело?» — и шум шагов, потом хрустнула веточка и наступила тишина. Еще два или три раза мой опекун советовал человеку вернуться за жердью, но никто больше не откликнулся, и мы с козой пошли дальше. Мне еще долго чудилось, будто за нами кто-то идет, я думал, что тот незнакомец следит за нами, и часто оборачивался, но никого не увидал. Только когда мы вышли к реке, я понял, что боялся, как бы тот человек не набросился на нас с топором. Опекуну я ничего не сказал, но, когда мы добрались до реки, почувствовал облегчение.
Я умылся речной водой, вода успокоила меня своим широким разливом, таинственный шепот леса остался позади. Коза попила, и Опекун, хоть и не был уверен, здесь ли брод или немного ниже по течению, вошел в воду, коза за ним, я за козой. В одном месте он ухнул в воду по пояс, вернулся назад, сказал, что брод не здесь, а ниже, и мы довольно долго шли по берегу. На другом берегу виднелся яблоневый сад. «Как же так, видать, проскочили мы брод, гляди, вон уже и сад!»
Мы остановились, мой опекун снова выкурил цигарку, и тут мы услыхали с проселка скрип телеги, потом кто-то крикнул: «Кто бы ты ни был, стой и не двигайся!», щелкнул затвор, два мужских голоса откликнулись одновременно: «Полегче, Аврам, нельзя же так!» Все было слышно в темноте очень хорошо и ясно, сторож яблоневого сада изобличал тех двоих: вы, значит, пустили запряженную телегу вперед, а сами — в сад и думаете, сторож-дурак не догадается, кто же это может обобрать сад, когда телега с волами идет себе мимо не останавливаясь. Все трое заспорили, потом закурили, мы с Опекуном видели огоньки их цигарок, раздался смех. Опекун тоже засмеялся и заметил, что все к лучшему: если б мы не проскочили брод, то налетели бы прямо на эту телегу и на сторожа. Одно дело — сорвать яблоко в саду, и совсем другое — вести козу именно теперь, когда скотину косит этот чертов ящур — такое никому даром не проходит.
Вот уже три недели как Опекун не ставил подков — ни коров к нему не приводили, ни буйволиц, ни лошадей, ни ослов. Опекун жалел неподкованную скотину и говорил, что, когда ящур кончится, ему придется работать не покладая рук, потому что вся скотина вокруг будет босая, а когда скотинка босая, ей так больно, словно она по гвоздям ступает. В деревне ходили слухи, будто в некоторых местах эпидемия приняла такие размеры, что скот просто уничтожают: ветеринарные власти обливают его соляркой и сжигают. Напоминая мне об этом, Опекун тем самым подчеркивал, какому риску он подвергается, перегоняя козу от дедушки до деревни. Я подумал, что легче было бы пролезть в игольное ушко, чем обойти все возможные и невозможные ловушки на нашем пути. Но так или иначе мы пустились в путь и обратной дороги не было! Брод мы проскочили, и Опекун решил переходить реку пониже сада, там тоже не так глубоко, когда-то, правда, была мельничная запруда, но теперь ее нет, и, когда вода спадет, реку можно перейти и даже на телеге переехать.
Пройдя еще немного по берегу, мы дошли до этого места, коза упиралась, но Опекун тащил ее спереди, я подталкивал сзади, и — где по дну, где вплавь — коза выбралась вместе с нами на противоположный берег. «Вымокли, — сказал Опекун, — но ничего, погода теплая!» Безо всяких приключений мы прошли в километре от села, в селе лаяли собаки, но нас не учуяли. Дальше Опекун счел наиболее безопасным идти по частным виноградникам, где нет ни сторожей, ни ветеринарных патрулей и даже дороги заросли травой. Кое-где попадались старые лачуги и шалаши, но людей не было. Мы поднялись к виноградникам по каменистой дороге, в низине под нами горел костер и виднелся свет керосинового фонаря. Это был противоящурный кордон. Опекун показал мне костер и предположил, что патруль печет на углях молочную кукурузу, иначе зачем ему такой большой костер. Пусть себе печет молочную кукурузу, не подозревая о том, что мы с моим опекуном и с дедушкиной козой пробираемся в темноте.
«Как тот мужик с жердью-то испугался! — сказал Опекун и засмеялся. — Вместо того чтобы нам испугаться, вон как дело повернулось — он в штаны наложил. Небось за лесников нас принял!..» Пока он это говорил, дорога, по которой мы шли, стала уходить в землю, точно траншея, а когда мы из этой траншеи выбрались, нас ослепил свет.
Нас освещали ярким фонарем «летучая мышь». Посреди виноградника перед нами вырос какой-то навес и шалаш. Человек, вышедший с фонарем из шалаша, при виде нас тоже удивился. Опекун узнал его и двинулся с козой ему навстречу. Фонарь светил очень ярко, можно сказать, ослепительно, и я увидел под навесом двух лошадей с торбами на шеях и передвижной котел. Котел, смонтированный на телеге, дымился. Когда Опекун и человек с фонарем разговорились, из шалаша вышли еще трое, один из них был сильно навеселе.
Люди эти тайком гнали на винограднике водку. Хозяин передвижного котла был из горного села. Чтобы по ночам передвигаться тайно со своим котлом, он установил его на телеге. По долине и по деревенькам, разбросанным в горах, путешествовало несколько таких котлов, они сновали ночью по проселочным дорогам, останавливались в самых глухих местах, подальше от зорких глаз налоговых инспекторов, а если все же натыкались на них, то хозяин котла нахлестывал лошадей, высыпал на ходу горящие угли и растворялся в темноте. Плодовую водку в нашем краю гнали в небольших количествах, и налог взимался не бог весть какой, но народ продолжал пользоваться услугами передвижных котлов, потому что так делалось испокон веков — водку всегда гнали тайно, прячась от властей.
Игра в прятки продолжается и по сей день, и это значит, что люди испытывают потребность делать что-то тайное — не то чтоб они надеялись на этом разбогатеть или поживиться за счет государства, нет! Они делают это просто потому, что это тайна!
Зерно смолоть мужичок, скажем, никогда не отправится тайком, наоборот, он поедет на мельницу, предварительно оповестив об этом всех на свете, а вернувшись, долго еще будет рассказывать о том, как он ездил на мельницу. Водку же он постарается сварить по возможности тайком, ночью, воспользовавшись услугами тайно путешествующих передвижных котлов… Вот на что напоролись мы с моим опекуном и с козой, пробираясь по чужим виноградникам. Опекун благодаря своему ремеслу был человеком известным, ему случалось подковывать лошадей владельцу котла, поэтому после обычного обмена приветствиями его пригласили в шалаш попробовать первача, а мы с козой остались на воздухе. Коза, утомленная дорогой, тут же легла и стала жевать жвачку, а я сел на перевернутый бочонок. Бочонок этот сработал когда-то мой отец.
От котла исходил терпкий запах, лошади звучно хрупали, уткнувшись в торбы. Далеко внизу, за виноградниками, пропели петухи, это были первые петухи.
Мой опекун спросил, первые ли это петухи, ему ответили, что первые. «Гляди-ка, — сказал он, — до первых петухов провозились, а еще полпути не прошли!» Мужики успокаивали его, что время еще есть, им вот тоже до третьих петухов надо кончить, чтобы сняться с котлом и до рассвета исчезнуть. Опекун уверял их, что, когда они выпьют, сил у них прибавится и они до рассвета с легкостью скроются. Разговор все вертелся вокруг варки сливовицы: сколько литров дает один котел, до какого градуса ее доводят, закаляют ли ее после варки с помощью раскаленного железа и так далее. Мой опекун сказал владельцу передвижного котла, что с ихним фонарем они видны отовсюду, будто при полной луне. Один из мужиков объяснил, что фонарь они зажгли, чтобы половить рыбу в реке. «На острогу?» — спросил Опекун, и тот ответил, что на острогу.
После того как мы отдохнули на винограднике и Опекун попробовал первача, мужик с фонарем пошел с нами посветить нам по дороге. В одной руке он нес фонарь, в другой — палку с привязанной на конце острогой, чтобы накалывать на нее спящую рыбу. Ночью рыба в реке спит, прижавшись к какому-нибудь камню, свет фонаря ослепляет ее, и человек накалывает ее на острогу. Мой опекун сказал, что, не будь так поздно, мы бы посмотрели, как будут ловить рыбу, но задерживаться было нельзя, и мы распрощались с владельцем котла — он свернул вниз, к реке, а мы вышли из виноградника и какое-то время шли полем, без всякой дороги. Легла густая роса, но нам было все равно, потому что мы вымокли, еще когда искали брод. Пропели вторые петухи, стало ясно, что мы здорово припозднились, Опекун засомневался, успеем ли мы до рассвета добраться с козой до деревни. Вышли на проселок, идти по нему было легче, но он уводил нас с прямого пути. Опекун остановился, чтобы подумать, шагать ли нам дальше по дороге или взять напрямую, чтобы выйти к каменоломне.
Пока мы стояли и колебались, раздался выстрел. «Стреляют! — сказал Опекун. — На кого страх нагоняют?» В этом одиноком выстреле было что-то странное. Нельзя было определить, в какой он стороне, и уж тем более нельзя было понять, кто и зачем стреляет. Мне несколько раз случалось слышать по ночам такие одинокие выстрелы, но так никогда и не удавалось узнать, где стреляли, почему и действительно ли это были ружейные выстрелы. Вот и этой ночью, между вторыми и третьими петухами, в полях незнакомой деревни, кто-то выстрелил в темноте. Мы ждали, что кто-то подаст голос — либо человек, либо собака, — но в ночи царила полная тишина. Для меня эти одинокие ночные выстрелы были загадкой и так загадкой и останутся.
Выстрел смутил Опекуна, он дал мне веревку, чтоб я держал козу, а сам пошел вперед, я потерял его из виду и только слышал шаги, потом он вернулся и сказал, что лучше нам выйти на асфальт, а там будь что будет.
Мы вышли на асфальтовое шоссе, небо перед нами уже начало белеть. Солнце осветило нас, когда мы были возле каменоломни, пришлось нам обходить Выселки, из хутора нас заметили цыганки, поднявшиеся пораньше, чтобы рвать медовку и мать-и-мачеху, но они нас, вероятно, не узнали. Оттуда мы пробирались лесистым берегом старого речного русла. Опекун побоялся переходить реку по мостку, так что пришлось опять лезть в воду. Места здесь были нам хорошо знакомы, мы перешли реку вброд, коза осталась на берегу, а мы вернулись к воде и, закатав рукава, умылись.