Покончив с умываньем, мы вдруг заметили двоих мужчин с ружьями на спине, которые шли по мостку. Они ступили на берег и направились в нашу сторону.
Это был деревенский противоящурный патруль. Прятаться было поздно, да и некуда — ни нам, ни козе, поэтому мы остались на месте. Мой опекун вытирал лицо изнанкой кепки и ждал развития событий.
Никакого развития, однако, не последовало — патруль поздоровался с нами и пошел дальше. «Куда вы?» — осмелился спросить Опекун, и один из патрульных ответил ему, что они идут по своим делам, да вот — опаздывает. «А кордон? — снова спросил Опекун, — кто на кордону сейчас патрулирует?» И патрульный ответил, что противоящурный карантин уже снят.
«Все-таки мы успели перегнать козу раньше, чем они сняли карантин!» — сказал мне Опекун и засмеялся.
Можно сказать, что он выглядел почти счастливым. Надев кепку и глядя вслед удаляющемуся патрулю, он повторил уже скорее себе, чем мне: «Все-таки успели!»
Те двое отошли уже довольно далеко, когда Опекун, вспомнив про выстрел, окликнул их еще раз и спросил, слышали ли они, как ночью стреляли. Они слышали, но где стреляли, не поняли. «Вот и мы так, слышали, а где стреляют, не поняли!» — сказал Опекун.
. . . . . . . . . . . . . . . . . .
Мой опекун очень быстро охладел к козе, интерес его к ней угас, все чаще и чаще он замечал, что копыта у нее слишком большие, а вымя втянутое — вряд ли она будет давать столько молока, сколько он рассчитывал. И он поспешил продать ее мужику из другого села, который привел подковывать лошадь. Освободившись от козы, Опекун задумал новое приключение и однажды вечером тайно вывел меня и механика паровой лесопилки из деревни. Мы все трое несли алычу, из которой Опекун хотел сварить сливовицу. На полпути между Нижним Лихом и Выселками под заброшенным навесом, где когда-то варили клубничный джем, был установлен передвижной котел для варки сливовицы. Это был один из тех летучих котлов, которые точно призраки носятся по полям и лесам, никогда не встречают утро там, где застал их вечер, и никто не может проследить их путь. Передвижной котел был собственностью двух братьев, настоящих разбойников, по словам Опекуна, да и механик тоже считал, что они разбойники первой руки. Под заброшенным навесом собрались и другие мужички из Нижнего Лиха, был там и один из Выселок. В течение ночи вся сливовица, которую успели сварить, была выпита. Когда в нашей деревне и на хуторе пропели третьи петухи, огонь в передвижном котле был погашен, братья запрягли лошадей, погрузили плату — натурой, и котел, удаляясь, загремел в ночи. Под навесом сразу стало пусто, мужики, повеселевшие и слегка размякшие от сливовицы, начали расходиться, и мы с Опекуном и механиком тоже двинулись к деревне. Сливовица, однако, настигла их в дороге, Опекун на ходу как-то все больше налегал на левую ногу и задерживался на ней подольше, словно не слишком доверял правой. «Как выпью стаканчик, — говорил он механику, — так пропадает у меня доверие к этой ноге, вот я больше на другую и налегаю!»
Оба они убеждали и предупреждали друг друга, что братья с котлом — чистые разбойники, им человека зарезать — раз плюнуть, а налоговый инспектор появится, они и инспектора зарежут! Разве что милиции боятся… Надо сказать, что братья никого пока не зарезали, и я думаю, что Опекун и механик говорили об этом просто, чтобы подчеркнуть, на какой риск они шли, когда тайно отправились варить сливовицу в еще более тайно доставленном и установленном передвижном котле. И еще я думаю, что они делали это, чтобы живее ощутить сладкий вкус запретного. Я заметил, что по той же причине кражи у нас обыкновенно случаются в тех местах, где поставлены сторожа, а где сторожей нет, никому и в голову не придет протянуть руку и сорвать яблоко или срезать арбуз или виноградную кисть. Поэтому я полагаю, что лучше всего сохраняется то, около чего не выставлена никакая стража, вооруженная или невооруженная, но в любом случае чрезвычайно бдительная. И еще я замечаю в последнее время, что те, кто с особой бдительностью охраняют своих жен, чаще всего оказываются в роли пострадавших.
. . . . . . . . . . . . . . . . . .
Как-то раз один крестьянин из соседней деревни привел подковывать совершенно обосевшую корову. Увидев, до чего корова обосела, мой опекун сказал ее хозяину:
«Как же это можно так обращаться со скотиной! Она ж у тебя совсем обосела! Или ты думаешь, коли у нее копыта есть, она может босиком ходить? Да мыслимое ли это дело — на одни только копыта ступать? Скотина ведь своими копытами и по мягкой земле ступает, и по камням, а копыто — все равно что у человека ладонь, камень его режет. Ты эту корову не подковывал с тех пор, как она телилась, неужто ты не заметил, что она будто по битому стеклу ступает? Этак можно скотинку вконец искалечить, ее тогда и не подкуешь! И теперь уже, погляди, как ей трудно подковы приладить, копыта вон какие сбитые! А если бы тебя босиком пустили ходить и в хорошую погоду и в дождь? Особливо в дождь и в грязь ступаешь босой ногой, а под грязью — камень! Скотина — не человек, она не под ноги смотрит, а по сторонам, потому что бог ей глаза по бокам морды посадил, не то что у нас, людей, глаза впереди посажены и мы видим, обо что споткнуться можно или ногу повредить! А скотина не видит, и ты на то и хозяин, чтоб вместо нее смотреть! Коли ты держишь скотину на поводу, значит, ты за нее теперь целиком и полностью в ответе! Корова ли это, лошадь, коза — все равно, какая скотина, она теперь под твоим крылом… Глянь, вот теперь твою корову не узнать, как невеста стала! Пусти веревку!» — приказал мне Опекун, я отпустил веревку, и дрожавшая все это время корова поднялась на ноги.
Я бы не сказал, что она напоминала мне невесту, но, во всяком случае, она немного жеманно переступала с ноги на ногу и, видно, чувствовала себя как-то необычно: вероятно, ее подковывали впервые. Я несколько раз присутствовал на свадьбах и заметил, что у всех невест почти одинаковая походка. Думаю, что причиной этому — новые туфли. В этом смысле можно было сказать, что корова выступает, как невеста.
Хозяин коровы засмеялся Опекунову сравнению, призадумался и вот что ответил на его обвинения: «Интересный вы народ! Куда ни сунешься, всюду на тебя набрасываются и тут же начинают: ты почему так, а не этак, да почему только теперь, и не знаю чего еще! К зубному врачу пойдешь, он заставляет тебя рот разинуть, ты разеваешь, он смотрит в твой разинутый рот да сам как откроет пасть, как закричит на тебя: «Не желаю я твои зубы лечить, до чего ты себя довел, как можно до такого запустения доходить, а теперь хочешь, чтоб я в твоей помойке копался! Вот ведь невежество!» — кричит на тебя зубной врач, а ты сидишь в его кресле, рот разинул — проглотить его можешь вместе с его клещами, и не понимаешь, в чем твоя вина. Выходит, ты виноватый, что у тебя зуб разболелся, что ты две ночи глаз не смыкал, а может даже и три, и тогда только решился пойти и сесть в это самое кресло. А зубной врач говорит: невежество! Особенно если к нашему доктору попадешь, он только и талдычит: невежество да невежество. Ладно, говорю, какое же тут невежество, когда у тебя зуб болит так, что ты на стенку лезешь, в голос завыть готов! Это с одной стороны… А с другой стороны, повел я отца к глазному доктору, старик слепнуть стал, ходили мы с ним виноградник рыхлить, так он не может отличить, где трава, где виноградный побег, так тяпкой по лозе и лупит. Я глазному доктору это дело и объясняю, а тот сердится и вроде как обиженно спрашивает, чего мы сейчас явились. А когда? — спрашиваю. Осенью, говорит, и поясняет, что у отца, мол, внутреннее бельмо и что бельмо это еще для операции не созрело. И я вижу, что он тоже меня невежеством попрекнуть готов. А откуда мне знать про внутреннее бельмо и про то, что оно не созрело? Я одно знаю — отец слепнет, потому и привел его к глазному доктору! Тут и доктором не надо быть, сразу поймешь, что у человека с глазами плохо, коли он лозу рубит и тяпкой своей виноградник разоряет! Куда ни придешь, всяк на тебя кричит, и ты туда же! А из-за чего? Из-за коровы, что она, мол, обосела, что глаза у ней с боков, а не спереди, как у меня, к примеру, и что мне надо было видеть, что корова босая! А пока подковы не придумали, вся скотина небось босая ходила, и ничего, живая оставалась! Просто каждый ждет, когда ты появишься, и тут же начинает на тебя кричать и невежеством попрекать! Каждый, значит, тобой помыкает как хочет! И жена смотрит, как тобой помыкают, ни в грош тебя не ставят, и тоже начинает тобой помыкать! У тебя зуб болит, ты на стенку от боли лезешь, а он тебя воспитывает! Пошел он куда подальше! Разболится зуб, пожую ладан, он и пройдет! И Богородица ладан жевала, когда у нее зубы болели, а он меня учить будет!»
Хозяин коровы сплюнул и закурил цигарку.
Мой опекун сказал ему: «Без этого никак нельзя! Если никто никого не будет воспитывать и никем не будет помыкать, как же мы людьми-то станем!» После этого хозяин забрал свою корову и ушел; только когда он скрылся из глаз, Опекун спохватился: «Он мне заплатить забыл! Прав был доктор, когда его невежеством попрекал. Невежественный человек значит несведущий человек, а несведущий человек это все равно что не человек. Я как увидал, до чего он свою корову довел, сразу себе представил, что у него во рту творится! Доктор судит о невежестве по зубам, на то он и доктор. Кабы он коров подковывал, он бы по коровам судил. По скотине легче всего определить, совсем несведущий у ней хозяин или все же кой-чего соображает. Этот совсем несведущий, и доктор недаром рассердился, когда в его пасть заглянул!.. Поможешь мне подковы обрезать?» — спросил меня Опекун, и мы принялись обрезать подковы, потому все они были большого размера (пятый номер), а у нас скотины с такими большими копытами нет. Для нашей скотины нужен третий и четвертый номера.
Ленивая Собака
Быстрая рыжая лисица перепрыгивает через ленивую собаку, и я, сидя над тетрадкой, начинаю замечать, как быстрые мысли налетают на меня и тут же исчезают, проносятся в воздухе, как стрижи, но ни одну из них я не могу ухватить. Ленивая мысль шевелится в голове неохотно и вяло, и мне страшно жалко, что к ней приходится прибегать. Красивые мысли — точно молнии — прорезают мое сознание, потрясают воображение и память и с грохотом мчатся дальше, ничего по пути не сокрушив. Даже если мне удается поймать какую-нибудь молниеподобную мысль, я вижу, как она угасает в тот самый миг, когда я ее хватаю.