Аисты в гнезде сменяли друг друга, щелкали клювами и целыми днями хлопотали по хозяйству. Один из аистов отправится на охоту, другой постоит-постоит, а потом возьмет да и переложит какой-нибудь прутик с одного края гнезда на другой. Первый аист прилетит, сменит второго и тоже — постоит-постоит да и перетащит клювом тот же прутик на другой край гнезда, чуть отодвинется, оценит взглядом новое место прутика и одобрительно защелкает клювом. При этом он почти уподобляется человеку, который, придя на место своего предшественника, окидывает все взглядом, перекладывает его прутик с одного края на другой и говорит: «Ну, теперь совсем иное дело!» Таким же образом и литературная критика перемещает прутики на отечественной литературной трубе, так что благодаря ее неутомимой работе устанавливается известный порядок и мы с удовлетворением отмечаем правильную расстановку литературных сил…
. . . . . . . . . . . . . . . . . .
Так, спиной к селу, и жил этот дом, замкнувшись в себе; он был известен как дом Левшей. В нем жила старуха по кличке Левшиха и ее внук Левшонок. Последнюю неделю или две перед событиями, о которых речь впереди, никто их не видел, кроме кузнеца, опекуна парнишки. Дверь дома целыми днями была закрыта, никто не показывался на балконе, только плешивая собака то подымалась, то спускалась по лесенке. Собака была старая, с ржавой шерстью, местами шерсть совсем вылезла и виднелась кожа, белая как мел, к тому же постоянно лупившаяся; на морде у нее тоже были плешины, которые сильно ее безобразили. Собаку звали Лишко.
Вечерами в обоих окошках зажигался свет, потом дверь открывалась и по лесенке спускался керосиновый фонарь. Его несла Левшиха, за ней шел внук. Одной рукой он придерживался за беленую стену, в другой сжимал топор. Лезвие его то вспыхивало, то пряталось в тени, отбрасываемой старухой. Бабка и внук друг за другом спускались во двор. Левшиха ставила фонарь у колоды и шла в темноте собирать в курятнике яйца и запирать кур. Парнишка принимался колоть дрова. Старуха выходила из темноты и останавливалась у фонаря, придерживая рукой приподнятый край передника — в передник она складывала яйца. Плешивая собака тоже стояла у колоды, глядя, как топор описывает дугу и как отколотые полешки отскакивают, кувыркаясь в свете фонаря. Потом Левшиха брала фонарь, парнишка накладывал на одну руку дрова, другой брал топор, и они в том же порядке поднимались по лестнице. Собака шла за ними, доходила до балкона и сквозь открытую дверь смотрела, как пляшут в очаге веселые языки пламени. Смотрела она на огонь недолго, потому что Левшиха скоро захлопывала дверь, и слышался лязг железа — старуха запирала дом на щеколду.
Из ближних домов видели по вечерам, как фонарь спускается по лестнице и останавливается во дворе, слышали стук топора и говорили: Левшам дня мало дров наколоть, в темноте вон колют! А днем соседи видели, что труба дома дымит не переставая. Стояло лето, жара, люди изнемогали от зноя, а труба дымила, дым становился все гуще и гуще, ночью же можно было увидеть, как из трубы с гулом вырываются снопы искр, каждую минуту грозя поджечь аистово гнездо. Аисты к этому времени уже вывели птенцов и теперь учили их летать. Они целый день щелкали клювами, задыхаясь от дыма, и так закоптились, что стали совсем черными. Птенцы учились летать и уже не забирались в гнездо, а вместе с родителями усаживались на коньке крыши, по обе стороны трубы. Труба продолжала извергать дым и выбрасывать искры, которые кружились, плясали в темноте рядом с аистами и гасли, не достигая земли.
Сосед Левшей, механик паровой лесопилки, однажды спросил Опекуна:
— Чем это занимаются Левши, что труба у них дымит и днем и ночью? Будь ты хоть уголовный розыск, ни черта не поймешь! За неделю столько дров сожгли, что мне этих дров не то что на одну — на две лесопилки хватило бы. Можно подумать, что они пары разводят, ехать собираются вместе с домом!
— Может и собираются, — сказал Опекун. — Я давно у них не был, не знаю!
Опекун подковывал в это время корову одного мужика из другого села, а когда закончил, сел на порог и закурил. От кузницы было видно, как дом Левшей дымит, точно фабрика. К вечеру Опекун, с арбузом под мышкой, поднимался к Левшам по деревянной лесенке. За ним шла плешивая собака, она поставила передние лапы на первую ступеньку и остановилась. Человек осторожно взбирался по скрипучим ступенькам, окликая на ходу:
— Эй, есть тут люди? Живые вы или нет?
Никто не отзывался. Опекун поднялся на балкон и увидел, что он засыпан золой от очага. На золе были отпечатки собачьих лап и несколько тоненьких крестиков — верно, какая-то птаха прохаживалась. Опекун постучал кольцом щеколды в дверь, снова покричал, но никто не откликнулся. Он положил арбуз к дверям, обернулся и увидел внизу на лестнице собаку, склонившую набок свою плешивую голову. Она стояла все так же, передними лапами на первой ступеньке. За дверью потрескивал огонь в очаге, и Опекуну показалось, что он уловил шепот; он снова крикнул, но не получил ответа. Тогда он сказал в дверь:
— Тетенька… Левшонок… чего не открываете? Это я, опекун! Арбуз вам принес… — Он помолчал. — Что вы делаете с этим огнем, или вола жарите, труба у вас сколько дней дымит, и все спрашивают, чего она дымит, когда на улице жарища несусветная! Не слышат, — сказал он уже сам себе.
Он помолчал, послушал — дом казался вымершим, только огонь трещал и шипел. «Может, их я дома нет, — подумал он, — а я стою здесь и разговариваю попусту, как сумасшедший; кто посмотрит на меня, решит, что человек тронулся!»
Он стал было спускаться по лестнице, но обернулся еще раз. Дверь была по-прежнему закрыта, темная двери, вся в червоточинах. Только внизу, около щеколды, дерево было более светлое, отполированное человеческими руками. На полу балкона, на слое золы, он увидел среди отпечатков собачьих лап и свои следы и внезапно почувствовал себя неловко. Он торопливо спустился вниз по лестнице, собака, отодвинувшись, пропустила его и молча пошла за ним. Она молча шла за Опекуном, в нескольких шагах от него, словно следила, как бы он не унес со двора чего ценного. Собака проводила его до калитки, там он обернулся еще раз и увидел в большом окне человеческое лицо. Рыжеватые волосы, бледные щеки, горящие глаза. Он хотел окликнуть: «Левшонок!» — но лицо исчезло, и кузнец успел только проглотить набежавшую слюну. Труба продолжала извергать дым и искры, почерневшие аисты сидели на коньке по обе ее стороны и попискивали, точно шмыгали носами.
В тот же вечер Опекун подстерег старуху с внуком, когда они кололи дрова. Он увидел, как парень заносит топор, а Левшиха стоит рядом и светит ему фонарем. В обоих окнах дома горел свет, в открытую дверь виден был огонь в очаге. Но не только он их выследил — собака тоже его выследила и залаяла угрожающе, стоило ему протянуть руку к калитке.
Левшонок, с топором в руке, отступил и стал позади старухи, в ее тень. Опекун в ту же минуту потерял его из виду.
— Это я, тетенька, — сказал Опекун. — Уйми собаку, еще не узнает меня в темноте, кинется.
— Свои! — сказала старуха и пошла с фонарем закрывать калитку.
Собака, обнюхав Опекуна, дружелюбно замахала хвостом.
— Ага, признала теперь, — погрозил ей Опекун. — А ведь чуть было не кинулась.
— Собака, что с нее возьмешь! — сказала бабка. — Постарела, видит плохо, бывает, и ошибется.
Опекун оглядывал двор, хотел увидеть парнишку с топором, посматривал и на лестницу, чтобы не упустить, когда тот будет подниматься в дом, но ни во дворе, ни на лестнице никого не было. Дверь все так же была открыта, огонь плясал в очаге, быстрый и непоседливый, точно живой.
— Я сегодня заходил к вам, арбуз оставил, хотел спросить, нет ли в чем нужды, не расхворался ли кто, — сказал кузнец, продолжая вглядываться в темноту.
Лицо старухи тоже было в тени, так что он скорее представлял его себе, чем видел, но чувствовал во тьме, как напряженно она на него смотрит.
Старуха в темноте кивнула и сказала, что арбуз нашли. Они помолчали, между ними стоял фонарь, в стороне сидела собака, белея плешивой головой. Опекун не спускал глаз с лестницы и открытой двери дома. Огонь в очаге сникал, но играл еще так же живо, как вначале, когда Опекун подходил к калитке.
— Тетенька! — сказал вдруг Опекун.
— Что? — откликнулась старуха с некоторой неприязнью, даже с угрозой в голосе.
— Тетенька, — повторил Опекун. — Почему у вас весь день из трубы дым идет, никто из дому не показывается, а по вечерам при фонаре вы дрова колете? Люди меня спрашивают, чего это у вас творится, да и я удивляюсь, потому как виданное ли дело, чтоб в такую жару весь день труба дымила.
Старуха приподняла фонарь, чтобы рассмотреть лицо кузнеца, но и он увидел ее лицо. Оно было все в морщинах, иссиня-бледное, с водянистыми слезящимися глазами; такие же глаза, почти без выражения, были у собаки.
— Парнишка что-то занемог, вот отчего, — сказала старуха. — Днем больше лежит, а вечером, по холодку, выходит дров поколоть, а я яйца собираю, кур запираю, не то не ровен час лиса заберется. Мы ведь на самом краю деревни, всякая нечисть по ночам бродит.
— Так, так, — кивнул Опекун. — А куда сейчас парень пошел?
— Да только что дрова на колоде колол… Левшонок! — Старуха обернулась и подняла фонарь, словно хотела осветить весь двор. Светлый круг качнулся возле стоящих у колоды людей, но темнота сжимала его, и осветить двор ему оказалось не под силу. — Левшонок! — повторила старуха. Она скорей спрашивала или предупреждала о чем-то темноту, чем звала его. — Верно, пошел бродить. Он иной раз любит побродить.
Они помолчали. Опекун кашлянул, собрался с духом и спросил:
— Не случилось ли чего у вас, а? Я парню опекун, от меня негоже скрывать.
— Чему случиться-то? — в свою очередь спросила старуха и снова подняла фонарь, чтоб осветить его лицо.
На этот раз он заметил в ее глазах какую-то живость, что-то вспыхнуло в них, ненадолго, на миг, и снова взгляд Левшихи стал пустым. Она обернулась и пошла к дому.