Левшонок мало спал в ту ночь, и сон у него был тяжелый, вязкий, как у больного животного. Сквозь сон он слышал глухие удары бочек в мастерской и проснулся с ощущением нелепости всего происходящего. Что именно было нелепо, он не мог бы определить, но в мерцающем свете утра воображение ярко нарисовало ему манящие горы, такие, какими он видел их накануне, ступенями уходящие ввысь, хребет за хребтом, начни только подниматься и дойдешь, не останавливаясь, до самого неба!.. До неба, пожалуй, не дойдешь, но можно дойти до железной ретрансляционной вышки с выпуклыми глазами, похожими на глаза лесной совы, пересечь под ее взглядом горный хребет, оттуда спуститься в неведомые долины и очутиться в другом, неведомом мире.
(Левшонку не приходило в голову, что по другую сторону гор люди точно так же смотрят на хребты и на ретрансляционную вышку, что вышка и к ним обращена своими выпуклыми глазами и манит их подняться на ее высоту и спуститься по ту сторону хребта. Горы всегда влекут к себе и, если с той их стороны кто-то начнет на них взбираться, он долезет до телевизионной вышки и с самой вершины увидит долину, где живет Левшонок, увидит дымящиеся известковые печи и языки пламени в них, сукновальни и лесопилки, тонкие ниточки дорог, пересекающие долину, увидит какой-нибудь заблудившийся автобус, красные черепичные крыши, сбившиеся в кучу дома, светлые полоски рек, серебрящиеся на солнце, крутые склоны и бездонную пропасть, которая дымится едва заметно, словно человек дышит в холодный зимний день и изо рта идет пар… Мы живем среди гор, в самом их сердце, горы окружают нас со всех сторон, повсюду перед взглядом нашим вздымаются отвесные скалы, либо пологие зеленые склоны, либо вдали сизым призраком встает горная вершина и зовет нас к себе; и каждый из нас знает, что, поднявшись и перевалив через хребет, мы окажемся в какой-нибудь уютной и приветливой долине, предназначенной для спокойного человеческого житья. Американского художника Рокуэлла Кента, иллюстрировавшего Библию, иностранные журналисты спросили однажды на палубе трансокеанского лайнера, какая страна на нашей планете произвела на него самое сильное впечатление. «Относясь с должным уважением к большим странам, — ответил Рокуэлл Кент журналистам, — я признаюсь, что мне особенно поправилась маленькая, уютная и приветливая Болгария». Поскольку мы появились на белый свет посреди Балканских гор, мы постепенно окружаем себя вторыми Балканами надежд и ожидания; если мы сами не можем перевалить через горный хребет, мы живем в ожидании, что кто-то другой проделает вместо нас эту требующую терпения работу, отправится в путь с той стороны хребта и в один прекрасный день спустится по склону прямо к нам. Горы — приют надежды и легенд, равнины — приют примирения и таинственности; горы смотрят на мир хрустально чистыми озерами, глаза этих озер голубы и светлы, равнины же смотрят на мир глазами болотными и клейкими, взгляд их тяжел и мутен, и ничего хорошего в нем не прочтешь.)
Небо низко нависло над деревней, гор не было видно, они светлели и влекли к себе только в воображении Левшонка. Еще совсем маленьким он ходил к Опекуну смотреть, как подковывают скотину, и в те годы вся скотина была намного выше мальчика; и коровам, и буйволам, и лошадям он едва доставал до брюха, поэтому смотрел на них снизу вверх и сторонился, чтоб какое-нибудь животное не наступило на него тяжелым копытом. Вот и теперь Левшонок чувствовал себя словно в той кузне, низкие тучи толпились над ним, терлись боками с глухим рыком и рокотом. В рассветных сумерках он разглядел в окно мосток, который покачивался на своих тонких ногах, точно громадная водомерка стала поперек реки и приглашает его взобраться к ней на спину. Вода продолжала прибывать, и юноша подумал, что сейчас самое время перейти реку по мостку, даже не перейти, а перебежать, потому что в следующее мгновение его, наверное, оторвет от берегов.
Бондарня у него под ногами глухо гудела, пустые бочки продолжали слепо биться о каменные стены. Левшонок оперся о расцарапанный ногтями подоконник и легко соскочил в сад. Он пошел к мосту, шагая по колено в воде; вода текла медленно, но мощно, все увлекая за собой. Утонувшие насекомые кружились в серой мутной пене. Левшонок упорно шел дальше и добрался до мостка. Мосток угрожающе раскачивался, сквозь шум воды слышно было, как он трещит. В воде прыгали и переворачивались бревна, унесенные с какой-то лесопилки, дерево встало корнями вверх, долго плыло стоймя, похожее на человека, и вдруг исчезло, словно провалилось на дно.
Левшонок ступил босиком на мосток и почувствовал, как подпорки дрожат под натиском воды. Он глубоко вздохнул, раскинул руки и побежал. Несколько бревен неслись торчком по самой середине реки, надвигаясь прямо на него, но он ни на миг не остановился, а бежал все быстрее и быстрее, видно чувствуя, что мосток едва держится. Добежал до другого берега и, когда обернулся, увидел, как мчавшиеся торчком бревна обрушились на мосток, дерево затрещало и разлетелось, словно перешибли чей-то позвоночник.
Высоко в воздух взлетели тонкие подпорки, мосток стал еще больше похож на водомерку, разорванную посередине, все это перевернулось, нырнуло в водоворот пены, показалось снова, снова нырнуло и вместе с взбаламученной стихией понеслось меж берегов.
Левшонок услышал лай. На другом берегу плешивая собака бегала взад и вперед, пыталась войти в воду, погружалась по грудь и снова, отряхиваясь, выскакивала на берег. Левшонок взял камень и бросил в собаку, но камень, недолетев, шлепнулся в воду далеко от берега. «Пшел! — крикнул Левшонок. — Домой!..» Он обманул плешивого Илию, пробежав без него по мостку за мгновение до того, как река разрушила и унесла его.
Левшонку и собаке не суждено было больше увидеться; как читатель уже знает, позже собака бросится в реку, но переплыть ее не сумеет, и Отченаш покажет ее Опекуну и другим в ветвях прибрежной вербы, когда река угомонится и с повинной головой вернется в свои берега.
Левшонок больше не смотрел в сторону деревни, потому что он и не думал прощаться с Нижним Лихом. Уже несколько дней его тянуло в город, он хотел сходить туда повидаться с учителем и вместе с ним посмотреть телепередачу. Он успел соскучиться по учителю. Однако уже по дороге он решил, что времени у него много и что он, сделав крюк, заглянет к деду, старому Дичку, попьет у него козьего молока, а потом прямыми тропинками, по горам, доберется до города. Он собирался пройти почти тем же путем, каким они шли с Опекуном, когда тот купил козу во время ящура.
Постепенно рассвело, тучи передвигались и уходили вверх медлительно и неохотно, вся природа, потемневшая, пропитанная влагой, молчала тяжело и недружелюбно.
Несмотря на то что утро было молчаливым и недружелюбным, Левшонок ощущал какую-то легкость. Он был одет в клетчатую рубашку и синие брюки из чертовой кожи, закатанные до колен; все на нем было сухое. Такую легкость ощущает воробей, когда выберется после дождя из своего укрытия и начинает носиться в сыром воздухе… Левшонок прошел лесистым оврагом, всюду журчала вода, с листьев тяжело падали крупные капли. В овраге он встретил двух верховых, и верховые, и лошади были сухими. В верховых Левшонок узнал двух братьев с летучим котлом для варки сливовицы. Он поздоровался, они ответили, но не узнали его. Видно, спрятали где-то свой передвижной котел и возвращались налегке. Часом позже Левшонок уже шагал по какому-то незнакомому плато, вышел к овечьим загонам, оттуда доносились стоны. Картина, которую он увидел, произвела на него самое тяжкое впечатление: в одного из чабанов ударила молния, трое других закапывали его по пояс в землю. Зарытый наполовину чабан дергался, ревел страшным голосом, а другие наваливали вокруг него землю и уговаривали потерпеть еще немного, земля, мол, вот-вот вытянет из него электричество.
Юноша поспешил как можно скорей миновать загоны и, спустившись с плато, оказался в ложбине с множеством фруктовых деревьев. Среди деревьев краснели крыши домов, синий дымок вился над ними. На двух черешнях он увидел двух мальчишек, один из них сидел на самой верхушке, раскачивал дерево и кричал другому: «Мать твою, так ее и разэтак!..» Другой мальчишка, забравшийся не так высоко, тоже раскачивал свою черешню и кричал первому: «И твою мать так ее и разэтак!» Первый отвечал ему: «И сестру твою!..» Оба они ели мокрые черешни и с высоты деревьев обменивались страшными мужскими угрозами. Левшонок засмеялся. Он давно уже не смеялся, а теперь, когда услышал с черешен мальчишеский мат, его вдруг словно прорвало. Он всплескивал руками и хохотал так, что со стороны его можно было принять за сумасшедшего. Во всяком случае, мальчишки замолчали и скрылись среди листвы, потому что не знали, сумасшедший этот человек на дороге или нет. Левшонок поискал их глазами, но больше не увидел. Только отойдя подальше, он услышал голос первого мальчишки — тот снова почувствовал себя мужчиной. У него, видно, не было сестры, поэтому ему не могли ответить той же монетой, и другой мальчишка перешел на его тетку, и тогда первый ответил ему с воодушевлением, что тетка — это не сестра.
Двое мальчишек на двух черешневых деревьях после дождя клюют черешни, точно дрозды, раскачиваются на ветках, смотрят на мир свысока и посылают друг друга по матери! Не знаю, можно ли увидеть такое на другой планете!
На других деревьях дрозды контрабандой ели черешню, пели или небрежно посвистывали. Левшонок свистнул птицам и вышел на то место, где его опекун упал в канаву, вырытую военными поперек дороги во время маневров. Место здесь было высокое, за лесом была видна разлившаяся река. Мутная, разбухшая, невероятно широкая, она размывала берега, и они рушились, не в состоянии ее удержать. Словно не река, а огромная змея ползла по долине в сером свете дня и, тяжело ворочаясь, сметала с берегов деревья. В сырых ущельях и оврагах встречается ленивая бурая змея, толстая и короткая, очень ядовитая; прячась в прошлогодней листве, она норовит ужалить в морду пасущуюся скотину; вот кого напомнила Левшонку разлившаяся река, когда он смотре