л на нее с высоты. «Что-то сейчас мой бедный Илия поделывает!» — вспомнил он о собаке и вздохнул. (А плешивая собака как раз в это время бросилась в реку, надеясь ее переплыть.)
В загоне для коз никого не было — ни коз, ни старика. В лачуге при загоне Левшонок нашел ведерко с молоком, попил молока и сел на дедову лежанку. Это была плетенка из прутьев, уложенная на деревянные козлы и застланная половиком. Как только Левшонок сел на лежанку, спустив босые ноги на землю, он почувствовал сильный зуд. Посмотрев на ноги, он увидел, что их сплошь облепили мелкие, как крупинки пороха, черные блошки. Голодные блохи прыгали, носились по лачуге во всех направлениях, впивались в его шею и руки, но он не вскочил с лежанки, не попытался стряхнуть насекомых с рук или с босых ног. Он сидел неподвижно и смотрел в открытую дверь. Видна была часть загона, зеленые деревья и за деревьями — скошенная серая полоса каменного склона, кое-где с пятнами грабинника. «Если подняться по этому склону и перевалить два хребта, увидишь городок», — подумал Левшонок.
Блохи все так же беспорядочно метались по лачуге, терпко пахло козьим навозом, выгоном, погасшим очагом и мокрой соломой. Где-то далеко, словно бы не на этой земле, еще погромыхивало, по небу по-прежнему неслись низкие тяжелые тучи, только кое-где мелькали просветы, позволявшие увидеть туманную полоску гор. Все это показалось юноше чересчур материальным. Он вдруг остро ощутил, какое вокруг запустение, как здесь все нелепо и глупо, холодно и мокро — каменное это убежище годилось разве что для голодных блох.
Он встал и пошел — к походке его подошло бы слово «отрывистая».
За порогом он обернулся и оглядел лачугу; окошко было только одно, старая дверь косо висела на ржавых петлях. Он вспомнил, как Апостолов когда-то говорил ему, что дома подобны книгам; одни из них читаешь с увлечением, другие так и не дочитываешь до конца, третьи бросаешь на первых же страницах. Лачуга вместе с загоном показалась ему книгой, раскрытой на первой странице, второй же у нее и нету и читать в ней больше нечего. Учитель объяснял ему, что люди, как и книги, остаются недочитанными и что любая попытка прочитать человека до конца тщетна. Левшонку вдруг стало жалко деда, он понял, что соскучился по нему, и тут же улыбнулся — вспомнил, как они сидели на краю пропасти, и старик сказал, что стосковался по мальчику. Сейчас Левшонок отвечал ему тем же и решил про себя, что это хорошо, коли он способен еще по кому-нибудь скучать.
После полудня он уже стоял на скалах у края пропасти. На дне пропасти он увидел неженственную женщину в сером, босую; в подол передника она набрала сухих костей, вытаскивала их по одной и бросала лисицам. Лис было две, когда женщина бросала кость, одна из них ее хватала и уносила прятать. На дне пропасти было множество темных отверстий — лисьих нор. Женщина в сером ни разу не взглянула на Левшонка, лисы тоже на него не смотрели. Серая и невзрачная эта мысль давно уже не попадалась ему на глаза, а если и появлялась в дверях, Левшонок отворачивался от нее и смотрел в окно. Она окидывала его тяжелым, как у животного, взглядом и бесшумно выходила. Иногда ему казалось, что это Отченаш входит в комнату, стоит в дверях, не сводя глаз с его синей тетрадки, и выходит, не сказав ни слова…
Сейчас женщина была очень далеко, в самом низу, — серый лоскут на дне пропасти под зорким взглядом лисиц. Серые тучи, подобно гигантским орлам, проносились над бездной, за их серыми крыльями вздрагивали, точно живая плоть, далекие молнии, и в огненных зарницах уходящей грозы Левшонок узнал зарево, оставляемое быстрой рыжей лисицей. Вот сейчас, подумал Левшонок, она, наверное, пролетает над долиной, видит на дне бездны (или пропасти) своих посестрим, но ни на миг не может остановиться, ибо далек ее путь и огромна ответственность. Как время не может остановиться, так и быстрая рыжая лисица постоянно перепрыгивает через ленивую собаку и постукивает лапой в двери Кремля или в двери Белого дома, и, когда в России и в Америке слышат постукиванье лисьей лапы, там вздыхают с облегчением — надежда жива, человечеству не грозит катастрофа, ничего тревожного нет. Мутная вода разлившейся реки спадет, река смиренно вернется в свое русло, пастухи выгонят скотину на пастбище, в Нижнем Лихе и в Выселках запоют петухи и призовут намокших кур вылезти на солнце, высушить перышки. Долина по-прежнему будет жить своей естественной, нормальной жизнью.
Левшонок стал кидать камнями в двух лисиц на дне пропасти и в неженственную женщину в сером одеянии и совершенно по-мальчишески замурлыкал — где со словами, где без слов — вот такую нескладную песенку:
Я Ленивая Собака, гав-гав,
и дремлется мне по-собачьи,
это сон и не сон.
А пока я открою глаза,
лисица успеет уже
через меня перепрыгнуть.
Ай-люли, ай-люли, перепрыгнуть!
Тогда я закрываю глаза
и ее провожаю рычаньем.
Ай-люли, ай-люли, провожаю рычаньем,
Я Ленивая Собака, да-да,
фью-фью, гав и еще раз фью-фью…
Насвистывая дальше импровизированную мелодию, Левшонок увидел у себя на штанах вонючую букашку, взял ее двумя пальцами и кинул в пропасть. Букашка перевернулась, растопырилась, пытаясь за что-то ухватиться, но ничего не нашла, выпустила из-под своих твердых крыльев другие, тонкие, нежные и помятые и, жужжа, полетела над бездной.
«Я Вонючая Букашка, жу-жу-жу, фью, фью…» — продолжал мурлыкать Левшонок, но слов для букашки не нашел, да и не так уж это было необходимо — рыться в памяти и искать слова ради какой-то вонючей букашки, поэтому он оставил ее в покое и, прыгая, как заяц, взбежал на каменистую площадку, покрытую лишайником. Оттуда он совсем близко увидел горы, телевизионную ретрансляционную вышку с выпуклыми глазами, и в сознание его, сметая все остальное, ворвался городок.
Когда он сделал несколько шагов, бездна скрылась за скалами и перестала притягивать его к себе. Так железные опилки становятся безучастными к магниту, как только мы его удаляем. Левшонок шагал дальше, он вышел на козью тропку, зная, что она выведет его на старую римскую дорогу, потом римская дорога приведет его к источнику со старой каменной чашей, а от этого источника до самого городка идет асфальтированное шоссе, по шоссе часто проходят грузовики, он сможет попроситься в какой-нибудь грузовик и на большой скорости влететь в городок. Он знал, что его приезд будет сюрпризом для Апостолова и что учителю будет очень приятно; вот, он прибежал босиком из деревни ради удовольствия сесть рядом с ним перед телевизором и вдвоем смотреть передачу. Вообще-то весь город в этот вечер собирался сидеть перед телевизором и смотреть, как говорит учитель, а учителю предстояло с каждого экрана глядеть каждому жителю городка прямо в глаза.
Вот о чем думал Левшонок, шагая по тропинке и насвистывая наивную песенку о Ленивой Собаке и Вонючей Букашке.
А в это время плешивый Илия барахтался в разлившейся реке, мобилизуя в борьбе со стихией всю опытность своих старых мускулов. Стихия же не боролась с собакой, стихии никогда ни с кем не вступают в единоборство, они просто движутся, сметая все на своем пути. Могу сказать, что старый и ободранный Лишко отнюдь не был ленив, наоборот, он до последнего вздоха трудился и бил лапами по мутной воде. Стихия швыряла его легко, как игрушку, водовороты затягивали вглубь, потом в ореоле пены выталкивали наверх и, едва он успевал вздохнуть, снова погружали в темные, ревущие воронки. Будь это утка, она легко покачивалась бы на воде и только смеялась бы над ревущими потоками, но собака с трудом удерживалась на поверхности. Она плавала по-собачьи, то есть плохо, шлепая по воде передними лапами. И даже когда пес перестал что-либо чувствовать, лапы его продолжали механически шлепать по воде, потом его перевернуло на спину и понесло, а лапы нелепо болтались в воздухе, ища, за что бы ухватиться.
Ухватиться, они могли бы за ветки вербы, сильная водяная струя шмякнула собачье тело о ствол, перегнув пса пополам, плешивый Илия повис на дереве, и только самые высокие волны окатывали его и проносились поверху. Наглотавшийся воды пес отяжелел, был точно раздавлен каким-то страшным сном, и когда он наконец открыл глаза, то сам удивился тому, с какой легкостью он выбрался из кошмара. С еще большим удивлением увидел он рядом с собой что-то знакомое, помятое, с разодранным боком, с закушенным языком. Это было мертвое собачье тело, запутавшееся в ветвях. В следующее мгновение Лишко с восторгом и легкостью понесся по воздуху, лапы его не касались земли, и сильный молодой пес ничуть не удивлялся тому, что не касается земли, а скользит над нею как тень. На бегу он увидел на земле отпечатки босых ног, будто какой-то невидимый человек шел, оставляя на проселке свои следы. Это были отпечатки босых ног Левшонка, Лишко узнал их, помчался за хозяином, но, догнав невидимого парнишку, заметил, что мимо проносятся и другие собачьи тени. Лишко бросил следы парнишки и, не останавливаясь, ринулся вслед за пронесшимися мимо собачьими тенями. Настиг он их на краю бездны. Во главе стаи собачьих теней Лишко заметил серую тень волка, предводителя этой огромной своры. Молодой пес почувствовал, что серый волк — и его предводитель, он вождь всего собачьего множества и, пока он размеренно, большими прыжками бежит по краю бездны, вся свора неотступно следует за ним по пятам и никакие воспоминания о человеке не в состоянии отвлечь ни одну собаку.
Вот как старый, плешивый, загубленный рекой Илия попал в собачьи селения своих праотцов. Быстрая рыжая лисица по-прежнему пульсировала, облетая землю, бросая своим телом тень на одну половину планеты, а хвостом — на другую. Посреди ее пути шагал босой Левшонок, надеясь, что его нагонит какой-нибудь самосвал и на самосвале он попадет в город еще засветло.
Вместо самосвала у старого источника стоял грузовик с прицепом, шофер пил воду, он ездил за негашеной известью, но из-за разлива не смог переехать вброд реку у известковых печей. Прицеп — тоже средство передвижения, Левшонок забрался в кузов, который заносило и трясло по дороге, и на самой малой, я бы сказал, смешной и подпрыгивающей скорости покатил к городу. Взгорья все плотнее и плотнее обступали дорогу, грузовик въехал в глухое ущелье, и, когда ущелье и пограничная школа с помещениями для собак остались позади, перед глазами Левшонка показался городок.