Мокрый, притихший, словно бы поглупевший, городок зажигал свои первые вечерние огоньки. В деревне лампы зажигают позже, когда стемнеет, в городе же свет включают рано, горожане спешат осветить окружающее пространство, когда день и ночь еще не расстались друг с другом. Во время этого расставания природа словно бы углубляется в себя, предается размышлениям, тогда и люди ощущают свою причастность к природе и тоже предаются каким-то своим неясным раздумьям, в которых контуры предметов размыты, угловатое кажется округлым, а округлое топорщится углами. Эту неясную страницу человеческих суток городской житель зачеркнул, он не только не перечитывает ее каждый день, как перечитывает ее человек, живущий в деревне, но я думаю, что он вообще ни разу в жизни не читал этой страницы.
Левшонок вылез из прицепа на окраине городка, у мебельной фабрики. Ступив на тротуар, он почувствовал неловкость оттого, что он босиком и в подвернутых штанах. Он остановился, спустил штанины, заправил под пояс рубаху, провел пятерней по рыжеватому чубу, отчего волосы взлохматились еще больше. Если б перед ним оказалось зеркало и он увидел бы себя в зеркале, он наверняка бы себе не понравился — похож он был на юного дикаря. Дикарь этот словно бы кому-то грозил.
Бичуя взглядом дома, он прошел через старую часть города.
Некоторые дома освещались не только светом, падавшим из окон, — хозяева их зажгли электрические лампы и перед входными дверьми. Ярко были освещены и бросались в глаза мокрые каменные, цементные или деревянные ступеньки. Темнота укрывала большую часть домов, только окна и ступеньки ярко светились, а под одной стрехой белели прислоненные к стене доски, недавно привезенные с лесопилки. Они словно нарочно вылезли на улицу, чтобы покрасоваться перед прохожими своей белизной. Левшонок шел размеренным шагом, не спеша и не замедляя шаг, и вдруг почувствовал, что освещенные окна, белые доски и особенно освещенные ступеньки чем-то его раздражают. Словно нет в городе ничего более примечательного, чем ступеньки, и вот люди осветили их и заставляют всех прохожих на них смотреть!
Раздражение его, однако, пропало, когда Левшонок дошел до двора учителя литературы Апостолова и ужасно удивился, увидев, что пять ступенек его дома тоже освещены сильной электрической лампочкой. Дверь была открыта, оттуда струился синеватый свет.
Левшонок толкнул калитку. Мокрые после дождя петли тихо скрипнули. Он закрыл калитку, постоял и прежде всего услышал звон воды, тонкой струйкой падающей в мраморный желоб — кран у колонки был плохо закручен. Буковый чурбан, на котором пилили дрова, торчал на своем любимом месте под навесом, растопырив подставки-ноги, утонув по щиколотку в опилках, и вид у него был вполне философский: вот, мол, стою я, и с места меня не сдвинуть! Левшонок оглядел себя при свете электрической лампочки и очень себе не понравился: штаны его успели пропитаться в прицепе мелкой известковой пылью; на дне кузова оставалась известковая пыль, смешанная с соломой, Левшонок сидел на соломе и унес на штанах немало известки. Глаза щипало из-за той же извести, которую поднимал в дороге ветер… Синеватый свет все так же дрожал в доме учителя, юноша прислушался и уловил издали голос Апостолова.
Он дошел до ступенек, медленно поднялся по ним, голубой свет, струившийся из дома, залил его мягкой волной. Тихо пройдя по коридору, он остановился у открытой двери гостиной. Учитель Апостолов сидел к нему спиной, в старом кресле, где он всегда любил сидеть, когда смотрел телевизор. За креслом стояла деревянная табуретка, на которой обычно пристраивался Левшонок — чуть позади и сбоку от учителя. Учитель смотрел передачу и иногда оборачивался назад, чтобы какой-то фразой выразить одобрение или несогласие. Ученик сидел сзади и кивал.
В открытую дверь слева виднелась часть кабинета учителя, письменный стол, кипа его дневников и порыжевший от лишайника надгробный камень с турецкой чалмой на макушке, надпись на котором гласила, что какая бы слава ни окружала человека при жизни, память о нем будет хранить лишь камень. Учитель сидел, всецело поглощенный передачей, Левшонок на цыпочках прошел по ковру, не произведя своими босыми ногами ни малейшего шума, и присел на край табуретки. Через плечо Апостолова он смотрел на живое и подвижное лицо Апостолова на экране. Учитель говорил о работе ума, работе сердца и работе рук. В сторонке чинно сидел лесник, в ногах у него виднелась шкура убитого волка. Вскоре должна была появиться жена учителя Найда и поднести чай в русских стаканах, камера должна была отъехать назад и в экран войти сильно надушенный Ангел Вентов, а в самой глубине должен был возникнуть сам он, Левшонок, усевшийся на чурбан для пилки дров. Так их снимали телевизионщики, и Левшонок ждал, когда он увидит себя.
В кабинете Апостолова зазвонил телефон, Левшонок посмотрел в ту сторону, но учитель не обратил на звонок никакого внимания, он был весь поглощен экраном. Левшонок продолжал смотреть передачу, в то же время считая в уме, сколько раз прозвонит телефон. Он прозвонил четыре раза, умолк и зазвонил снова, но Левшонок перестал считать, потому что на экране — будто пленка порвалась — вместо чая в русских стаканах крупным планом показалась пила. Камера отступила, на экране появились учитель и Левшонок — они пилили на чурбане метровое полено, двигаясь ритмично и красиво. Когда отпиленный кусок упал, камера подъехала к нему почти вплотную, чтобы разглядеть вблизи, как он лежит на боку среди опилок; потом камера отвернулась и увидела руки лесника, сложенные на коленях.
Камера была как животное, которое останавливается на отдельных предметах, обнюхивает их, секунду-другую думает, переходит на следующий предмет, там тоже задерживается на секунду, внезапно поворачивается кругом и снова находит лицо учителя литературы… В этот миг учитель глубоко затягивался дымом сигареты, и некоторое время человек и камера пристально глядели друг другу в глаза.
«Телефон!» — тихо сказал Левшонок, потому что телефон снова зазвонил.
Учитель не прореагировал, даже рукой не двинул, а сидел в старом кресле все так же неподвижно, вытянув вперед хромую ногу.
«Подойти?» — спросил Левшонок и встал с табурета. Учитель и на этот раз не ответил, и юноша тронул его за плечо.
И, только он коснулся его плеча, как почувствовал, что его прохватывает холодная дрожь. Учитель литературы Апостолов сидел в кресле мертвый, вытянув вперед хромую ногу и положив одну руку на колени. Рука лежала на коленях, а в самой руке лежал блестящий и неподвижный шагомер. Другая рука крепко держала ручку кресла.
Когда Левшонок обошел кресло спереди, чтобы увидеть лицо учителя, он заметил, что конвульсия искривила одну его половину, почти закрыв один глаз. Смерть наступила быстро, так быстро, что не успела деформировать все лицо, а коснулась лишь одной его половины, как и одной руки — она спокойно лежала на коленях мертвого человека, а в ладони ее спокойно лежал шагомер с накрученной на указательный палец цепочкой.
Ужас охватил юношу, потому что в доме продолжал звучать мягкий сипловатый голос учителя и сквозь табачный дым с экрана зорко смотрели его внимательные живые глаза.
Мертвый человек сидел с наполовину искривленным лицом, голубой свет телевизора дрожал, охватывая его со всех сторон, и было страшно, что учитель с экрана не может понять, что учитель в кресле мертв!
Снова зазвонил телефон, но Левшонок не нашел в себе силы перейти в кабинет, он застыл на ковре, и одна мысль слепо билась у него в голове: «Разрыв сердца!.. Разрыв сердца!» Голубой свет пульсировал и шелестел в комнате, живой Апостолов с экрана заливал светом все предметы, придавая им голубоватый оттенок.
Внезапно и резко в сознание юноши вонзилась сверкающая синеватая сталь венгерской косы, когда та со свистом неслась по воздуху, ища, в кого бы ей врезаться… Если Левшонок поворачивался к экрану телевизора, он чувствовал, как спину его леденит присутствие мертвого Апостолова, если же он поворачивался лицом к креслу, его обжигал сзади взгляд живого Апостолова с экрана; он точно стоял на краю пропасти и, боясь свалиться в эту пропасть, не смел шевельнуть пальцем.
В этот миг позади него раздался треск, зазвенело разбитое стекло.
Левшонок чуть не подскочил и, обернувшись, увидел в окне смеющуюся рожицу Аттилы. Маленький варвар, высадив рогаткой стекло, стоял, облокотившись о подоконник, и вызывающе смотрел на Левшонка. Вызов в его глазах быстро сменился испугом, он попытался втянуть голову в плечи, и в какой-то степени это ему удалось, хотя над плечами все равно торчали большие уши.
Очень уж зло, видимо, взглянул на него Левшонок, потому что мальчик, увидев, как тот направляется к окну, еще больше съежился и крикнул: «Ой, не надо!»
Левшонок грубо выдернул рогатку у него из рук и вроде бы легонько шлепнул ею Аттилу по лицу, но лицо так стремительно исчезло из рамки окна, как будто он смахнул с подоконника горшок с цветами.
В кабинете учителя снова зазвонил телефон. Не выпуская рогатки из рук, Левшонок повернулся, прошел через гостиную и выглянул в коридор, надеясь, что вот-вот появится Найда, но и коридор, и ярко освещенные ступеньки крыльца были пусты. Он взглянул через плечо назад, мертвый учитель все так же спокойно и безучастно смотрел на экран. Далеко за ним виднелась часть кабинета, кипа тетрадей на письменном столе, каменная чалма. Держась поближе к стене и по-прежнему крепко сжимая в руке рогатку, Левшонок вернулся назад, переступил порог кабинета и остановился, не спуская глаз с дневников своего учителя. Кто-то словно бы шепнул ему: «Не смей перелистывать дальше!», какое-то мистическое чувство охватило его, и я думаю, что источником его было главным образом присутствие каменной мусульманской чалмы.
Он снова вышел в коридор, потом на крыльцо, холодный пот крупными каплями проступил у него на лбу. С крыльца он увидел множество других ступенек, мокрых и блестящих, ярко освещенных электрическими лампочками, нелепо разбросанных по кривой безлюдной улице с серыми и оштукатуренными каменными оградами.