Ангел Вентов внимательно наблюдал за мной, но одновременно, насколько я мог заметить, следил и за какой-то своей мыслью. «Молодых словно вихрь какой кружит! — сказал он. — Молодых разве поймешь!.. А тот кошмарный вечер я помню, я в тот день установил на своей машине антистатик, чтобы статическое электричество из нее уходило. Когда покончил с антистатиком, взял книгу, я тогда «Птичку певчую»[5] читал, знаете, может, такую книгу? Ею тогда весь город увлекался. Ужасный был вечер!»
Я спросил учителя физкультуры, когда он узнал о смерти Апостолова, и он сказал, что узнал только на утро, соседка увидела, что все лампы в доме горят, полюбопытствовала, что там, зашла в дом и увидела мертвого Апостолова. «Его жены не было дома?» — «Нет, ее в тот вечер дома не было», — ответил Ангел Вентов. Я поинтересовался, почему он называет тот вечер ужасным, что конкретно он имеет в виду. «Просто было ужасно, — сказал Ангел Вентов и хрустнул пальцами. — Несколько дней лил дождь, здесь, когда погода портится, чувствуешь себя словно в тисках. Я думаю, что атмосфера сильно насыщается электричеством и что электричество и создает это напряжение. Так же вот ощущаешь статическое электричество, если едешь на машине и нет ничего, что бы его отводило. Потому я и говорю, что было ужасно, настроение, помню, было отвратительное!»
Принесли чай в высоких русских стаканах. Учитель тут же уткнулся носом в стакан и стал мешать ложечкой. Жена одернула его, сказав, что он не положил сахар. «Вот как!» — отозвался он, положил сахар и продолжал сосредоточенно мешать чай. Жена его стояла за моей спиной, я не видел ее, но чувствовал ее присутствие.
Я думал, что вопрос, который я готовился им задать, будет для них обоих неожиданным, они не успеют придумать ответ и, значит, ответят мне честно. Я спросил, глядя на склонившийся над стаканом лоб учителя: «В тот вечер было разбито несколько стекол в окнах, у вас тоже было разбито стекло. Вы не видели, кто бил стекла и кто, в частности, разбил ваше стекло?» — «Разве в такой темноте увидишь, кто разбил у тебя стекло! — ответил учитель физкультуры. — Такая темнотища была, хоть нос к носу с кем-нибудь столкнешься, и то не поймешь, с кем! Читаю себе, и вдруг стекло зазвенело и упало на пол. Я тут же вскочил, но в темноте ничего не было видно. Спросил, что за скотина бросает камни, но никто не отозвался. Здесь постоялый двор близко, так часто пьяницы попадаются. Их вышвырнут из заведения, они потом на улице буянят. В тот вечер какой-то пьяница тоже подпирал заборы и горло драл. И вы бы слышали, какую песню этот скот пел! О какой-то вонючей букашке! Разве можно петь песню о вонючей букашке, а вот поди ж ты, пел, скотина, и плевать ему было, что граждане возмущаются!»
Найда, стоявшая позади меня, уронила чайный поднос, и он мягко звякнул, коснувшись ковра.
«Извините!» — смущенно сказала она, подняла поднос с ковра и вышла в соседнюю комнату, долго и тихо закрывая за собой дверь.
Я не обернулся. Поднявшись, я сказал учителю физкультуры: «Благодарю вас и извините за беспокойство!» — «Пожалуйста! — ответил он, кладя руку мне на плечо. — Очень, приятно было познакомиться, тем более что вы учились в нашей гимназии, хотя я и не был вашим преподавателем. У вас, вероятно, несколько устаревшее представление о современном обучении и воспитании. Знаете, — говорил он мне уже на крыльце, — система образования теперь очень изменилась, она поставлена, так сказать, на научную базу». — «Это очень хорошо, — сказал я. — В наше время никакой научной базы не было, нас учили по старинке». — «Да, так оно и было, — сказал Ангел Вентов, — но больше так быть не должно! Вы сейчас на постоялый двор?» — «Нет, хочу посмотреть на дом покойного Апостолова, на постоялый двор я пойду потом. Забыл спросить вас о сыне Апостолова, что сталось с Аттилой?» — «Мы о нем заботимся, но сейчас он у бабушки в деревне. Детям полезнее всего жить в деревне!» — «Это правда, детям полезнее всего жить в деревне!» — согласился я с учителем физкультуры.
Он объяснил мне, какой улочкой пройти, чтобы выйти к дому Апостолова, но предупредил, что дом наполовину разрушен, поскольку на его месте будут строить многоэтажный дом.
Снег падал все так же задумчиво; когда я вышел на улицу, он тут же меня облепил; навстречу мне шла старая женщина — каракачанка; она вся побелела, словно была укутана в белое покрывало. Снежинки, крутясь, косо падали на крыши, на ограды, на редкие кроны деревьев, на улицу. Небо засыпа́ло все вокруг однообразием мыслей, спокойных и бесполезных.
Я увидел наполовину снесенный дом покойного Апостолова, бледные цветы настенных рисунков торчали над сугробами, а из сугробов за ступеньками подымался белый башлык. Я подумал, что под белым башлыком прячется каменная чалма с арабской надписью, которую учитель и Левшонок притащили со старого турецкого кладбища. Поднявшись на крыльцо, я сбил ногой белый башлык, но под ним показался пень. Навес был разрушен, оставшийся без крова буковый чурбан для пилки дров по брюхо ушел в снег. Бело, пустынно и холодно было все вокруг, покинутое жилье казалось девственно-нетронутым. Не знаю, правда ли, что какая бы слава ни окружала человека при жизни, память о нем будет хранить лишь камень.
Где он?
Я пошел дальше по той же улочке, медленно ступая по глубокому снегу, и весь побелел. Среди движущейся пелены снега показался постоялый двор, я потопал, стряхивая снег, и вошел внутрь. Было душно, тепло и сыро. Оркестрик народных инструментов разминался, издавая нестройные звуки. Музыканты, видно, были с бору да с сосенки, из окрестных сел, все обмотанные широкими красными поясами, с красной вышивкой на рубахах, и все до одного прохвосты. Я заказал горячей сливовицы с медом, синий дым слоился и колыхался над головами посетителей, клочьями кудели тянулся к играющим прохвостам. Парень в белых узких штанах с кантом и с красным поясом принес мне сливовицу, я сделал глоток, обжегся, поперхнулся, из глаз потекли слезы. Еще два раза заказывал я сливовицу, парень с красным поясом приносил все такую же горячую. Сквозь дым я заметил директора заведения. Он сновал меж столов, приглаживая рукой свои прямые черные волосы, потом подошел ко мне и в высшей степени любезно осведомился, из Софии ли я и восстановлено ли уже движение автобусов. Я ответил, что движение только что восстановлено, однако автобусы плохо отапливаются и сейчас лучше ездить поездом. Потом я заказал еще одну порцию сливовицы. Страшно хотелось выкинуть что-нибудь этакое! Бравые прохвосты перестали играть, жужжание голосов смешивалось с дымом, в ровном и монотонном гуле нельзя было различить ни одного слова. Выделялись только голоса кельнеров, когда они выкрикивали заказы кухне и буфету.
Я не стал допивать сливовицу и вышел с постоялого двора. Тишина ударила мне в лицо, зимний день заметно серел. Снег сыпал все так же трудолюбиво, все с тем же наклоном. Я пошел по узкой тропе, на оградах вдоль улицы лежал снег. Я сгребал его по дороге, комкал в руках и думал о Левшонке.
В конце концов, не мог молодой человек исчезнуть бесследно, и вряд ли в его исчезновении была заключена какая-то загадка или тайна. Я решил, что, скорее всего, он просто идет дальше своим путем. А исчезнувшим или пропавшим его считают потому, что никто его и не искал. Последние люди, которые могли бы окликнуть Левшонка, удержать его, были учитель физкультуры Ангел Вентов и жена покойного Апостолова — Найда. Но в тот промозглый вечер Ангел Вентов был слишком поглощен турецким сентиментальным романом, чтобы звать или удерживать кого бы то ни было. Я почти уверен, что и Найда была в доме учителя физкультуры. Когда зашла речь о разбитом стекле и Ангел Вентов убеждал меня, что какой-то пьяница, вышвырнутый с постоялого двора, драл горло, воспевая вонючую букашку, именно тогда жена покойного Апостолова за моей спиной уронила на ковер металлический поднос и смущенно сказала: «Извините!»
Я бросил снежок, он совершенно бесшумно пролетел среди снежинок и бесшумно упал в снег. Как я ни напрягал слух, ниоткуда не доносилось ни человеческого голоса, ни хотя бы удара топора по колоде. Тишина плотно обнимала городок, день становился все более серым, городские часы глухо отбили несколько ударов; чтобы расслышать их как следует, надо было напрячь слух. Даже если где-то открывалась дверь, она проделывала это словно бы с опаской. Что же это за особая атмосфера, как будто всё здесь ходит на цыпочках и с опаской, боится произвести какой-либо шум, боится кого-то или что-то разбудить. Что разбудить, кого? Я не могу найти ответа, могу лишь сказать, что ничто вокруг не нарушает тишины и покоя. Сразу видно, что Аттила у бабушки в деревне!
РАССКАЗЫ И НОВЕЛЛЫ
ВЕТЕР СПОКОЙСТВИЯ
© Издательство «Художественная литература», 1975.
Горбун набивал патронташ; он собирался к Бекировым родникам — пострелять горлиц. Здесь они не садились и не пели — их отпугивало колесо на вышке. Старого Филиппа горбун попросил присмотреть за удочками.
— Сейчас тихо, — сказал он. — Но как подымется ветер, рыба начнет клевать.
— Ветер будет, — сказал старый Филипп.
Горбун рассовал желтые гильзы, оставив снаружи только одну, красную, и застегнул патронташ.
— А этот черномазый пусть сидит на солнце, — сказал он. — Потом поглядим, что с ним делать.
— Пускай посидит, — сказал Филипп. — Может, запомнит.
Он посмотрел на две огромные корзины с дынями и на цыгана, посиневшего от солнца. Присев между корзинами, он медленно скручивал цигарку, размягчая зубами край газеты. Дальше, за корзинами, по лугу, слонялась собака, опустив морду в траву.
— Собаку оставишь? — спросил старик.
— Возьму, — сказал горбун, взглянув на красную гильзу. — На обратном пути через Петуший взгорок пойду.
— Зайцы сейчас запрещенные, — сказал старик. — Никто на Петуший взгорок не ходит. Оставил бы лучше собаку, больная она. Все утро траву жрет.
— Глиста у ней, цепень.